ПРИЛОЖЕНИЕ

ЧЕТЫРЕ РАБОТЫ О ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ТИПОЛОГИИ

1

К ВОПРОСУ ОБ ИЗУЧЕНИИ ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ТИПОВ

Доклад*,

прочитанный на Психоаналитическом конгрессе в Мюнхене (7-8 сентября 1913 г.)

858          Хорошо известно, что истерия и шизофрения  (dementia ргаесох)** — если иметь в виду общую кар­тину этих болезней — представляют собою резкий контраст, главным образом вследствие различного от­ношения больных к внешнему миру. Чувства, которые внешний мир вызывает в субъектах, страдающих исте­рией, превышают по своей интенсивности нормальный уровень, тогда как у больных, страдающих шизофре­нией, эти чувства не достигают даже нормального уровня. Преувеличенная эмоциональность у одних и крайняя апатия у других — вот общая картина, кото­рая рисуется нам при сравнении этих двух болезней. В личных отношениях это различие сказывается в том,

* Доклад, прочитанный на Психоаналитическом конгрессе в Мюн­хене в сентябре 1913 года (на котором Юнг и Фрейд встретились в последний раз). Впервые на немецком был опубликован в 1960 году в Собрании сочинений К.Г.Юнга: GesammelteWerke, 6. Appendix, pp. 541 ff.) В 1913 году появился французский перевод, исправленный Юнгом, с которого Софией Лорие и был сделан русский перевод, опубликован­ный в 3-м томе Избранных трудов по аналитической психологии. Цю­рих, 1939. С. 139-149. Для настоящего издания в текст внесены необ­ходимые исправления и он разбит на параграфы. — Прим. В.З.

** В то время, когда Юнг работал над данной темой термин «ши­зофрения» еще не был внедрен в психиатрическую и психологическую теорию и практику. Врачи и психиатры пользовались термином dementia ргаесох (раннее слабоумие) — Прим. В.З.

595

859

что обыкновенно, за немногими исключениями, мы поддерживаем душевную связь с нашими истеричными больными, чего не бывает с больными шизофренией. Противоположность этих двух патологических типов равным образом бросается в глаза и во всей остальной их симптоматологии. С точки зрения интеллектуаль­ной плоды истерического воображения в каждом от­дельном случае можно вполне естественно, по-челове­чески, объяснить всеми предшествовавшими данными, всей личной историей жизни больного. Напротив, из­мышления больных шизофренией гораздо более похо­жи на сновидения, чем на психическую жизнь в состо­янии нормального бодрствования; кроме того, эти их измышления носят бесспорно архаический отпечаток: мифическое творчество примитивного воображения от­ражается в них гораздо больше, чем личные воспоми­нания больного. С точки зрения физической можно сказать, что при шизофрении мы не встречаем тех сим­птомов, которыми так богата истерия, симулирующая целый ряд известных органических заболеваний, произ­водящих столь сильное впечатление на окружающих.

Все это ясно указывает на то, что характерным признаком истерии является центробежное движение либидо*, тогда как при шизофрении это движение цен­тростремительное. Однако после того, как вполне вы­явившаяся болезнь создаст для больного особого рода «компенсацию», мы наблюдаем обратное явление. В такой стадии у истерии либидо тормозится в своем экспансивном движении и вынуждено обратиться вов­нутрь: больной перестает принимать участие в общей жизни, замыкается в свои мечты, не покидает постели, не выходит из больничной палаты и т. д. При шизоф­рении происходит обратное: больной, который в инку­бационном периоде (т. е. во время развития болезни)

* Фрейд в своих произведениях употребляет термин «либидо» всегда в сексуальном смысле. Но известно, что ЮНГ возвращает этому термину его классический смысл желания или страсти вообще; он даже указал недавно на то, что можно было бы согласно с предложением Клапареда заменять на практике слово «либидо» словом «интерес» (см.: Jahrbuch fur psychbanal. u. psychopath. Forschung, B. IV. S. 337-338). Нам же в настоящей статье казалось все-таки предпочтительней по возможности сохранять термин либидо, чтобы выразить инстинк­тивный психобиологический натиск, жизненный порыв, напряжен­ность жизни, основной интерес индивида и проч. (Примеч.франц.пе­ре вод ч. в: Archives de Psychologic, T.X111, No. 52, Dec. 1913.)

596

отворачивался от внешнего мира, чтобы сосредоточить­ся на самом себе, чувствует себя вынужденным бывать на людях, привлекает на себя внимание как близких, так и посторонних своим нестерпимо экстравагантным и даже агрессивным поведением.

860          Я предлагаю обозначить эти два противоположных  устремления терминами: экстраверсия и интроверсия. В случаях болезни, когда игра воображения при таких фантастических измышлениях или истолкованиях, подсказанных эмоциональностью, доводит субъекта до ложной оценки внешних предметов и самого себя, — необходимо к этим двум терминам добавить квалифи­кацию: регрессивная. Итак, экстраверсия налицо всю­ду, где человек сосредоточивает свой основной интерес на мире внешнем, на объекте, которому и придается существенная важность и значимость. Напротив, инт­роверсия имеется там, где внешний мир подвергается своего рода обесцениванию и презрению, где важным и значимым становится самый субъект, как таковой жадно завладевает всеми интересами человека и ста­новится в собственных своих глазах, так сказать, един­ственною строкою, которая вносится в счет. Я называю регрессивной экстраверсией то явление трансферен-ции или переноса (обозначаемое Фрейдом словом Ubertragung), которое заключается в том, что склон­ный к истерии субъект проецирует иллюзии или субъ­ективные оценки из мира своих чувствований в мир внешний. Регрессивную же интроверсию я усматриваю в противоположном болезненном явлении, а именно в таком, которое мы встречаем в случаях шизофрении, когда таким фантастическим видоизменениям подвер­гается сам субъект.

861          Необходимо с самого начала понять, что эти два  противоположных течения либидо, в качестве простых психических механизмов, могут быть налицо попере­менно у одного и того же субъекта, потому что в ко­нечном счете оба течения стремятся различными путя­ми прийти к одной и той же цели, а именно к благополучию субъекта. Фрейд нам показал, что в про­цессе истерической трансференции или переноса лич­ность стремится отделаться от своих неприятных вос­поминаний и впечатлений, освободиться от тяжелых и сложных психических комплексов при помощи «вытес­нения» их или «подавления». Личность цепляется за

597

объекты для того, чтобы забыть свои мучительные за­боты, оставить их позади себя. В интроверсии же лич­ность старается сконцентрировать свое внимание на этих своих психических комплексах и уйти в них от реального внешнего мира с помощью процесса, кото­рый, собственно говоря, не есть «вытеснение»; к нему правильнее было бы применить термин «обесценива­ние» (Entwertung) объективного мира.

862       Интроверсия и экстраверсия суть два вида психи­ческой реакции, которые как таковые часто наблюда­ются в одном и том же индивиде. С другой стороны, существование двух психических болезней столь проти­воположных, как истерия и шизофрения, отличительной чертой которых и является именно почти исключитель­ное преобладание интроверсии или экстраверсии, по­зволяет нам думать, что и в нормальном состоянии могут быть психологические типы, отличающиеся от­носительным преобладанием то одного, то другого из этих двух психических механизмов. Психиатрам, на­пример, хорошо известно, что задолго до ярко выра­женного проявления названных болезней будущие па­циенты уже представляют собой характерный тип, следы которого можно проследить в раннем их детстве.

863        Бинэ как-то очень верно заметил, что невроз толь­ко усиливает, придает больший рельеф характерным чертам данной личности. Уже давно известно, что так называемый «истерический» характер не есть только продукт болезни, но что он в известной степени ей предшествует. Гох в своих исследованиях историй бо­лезни показал то же самое относительно больных ши­зофренией: и у них недочеты их личности и душевный надлом предшествует яркому проявлению самой болез­ни. Если это так, то легко можно встретить такой же контраст психологических темпераментов и вне рамок патологии. Нетрудно, впрочем, и в литературе найти целый ряд параллелей, свидетельствующих о действи­тельном существовании этих двух противоположных психических типов. Не притязая на то, чтобы исчер­пать этот вопрос, я приведу здесь ряд многозначитель­ных примеров.

864        1. Философу Уильяму Джемсу мы обязаны, на­сколько мне известно, наилучшими наблюдениями в этой области. Джемс говорит, что, каков бы ни был темперамент профессионального философа, он именно

598

этот свой темперамент силится выразить и оправдать своей философией. Исходя из этой идеи, вполне отве­чающей духу психоанализа, он делит философов на две группы: на идеологов и позитивистов. Идеологи (tender-minded) полагают весь свой интерес на внут­ренней жизни, на вещах духовного порядка; позитиви­сты же (tough-minded) больше доверяют вещам мате­риальным и реальностям внешне-объективным*. Ясно, что здесь речь идет о двух противоположных тенденциях либидо: идеологи являются представителями интровер­сии, позитивисты представителями экстраверсий.

865          По Джемсу, характерной чертой идеологов является рационализм: идеологи — люди принципов и сис­тем; они утверждают, что властвуют над опытом и превосходят его своими абстрактными рассуждениями, логическими дедукциями, своими чисто рациональны­ми концепциями. Факты мало заботят их, и эмпириче­ская множественность явлений нисколько их не беспо­коит: они насильственно вводят данные в свои идеологические построения и все сводят к своим пред­посылкам. Достаточно по этому поводу вспомнить Ге­геля, который a priori установил число планет! В обла­сти психопатологии мы находим такого рода философствование у параноиков: не обращая внимания на опровержения, которые дает им опыт, они навязы­вают миру свои бредовые представления и, по выраже­нию Адлера, находят способ все «устраивать» по своей болезненной, предвзятой системе.

* Джемс В. Прагматизм. Лондон. 1917, лекция 1. — Английские термины «tender-minded» и «tough-minded» очень трудно переводимы на французский язык. Ле-Брен в своем переводе этой книги (Le pragmatisme, Paris, 1911, р.29) переводит первый из этих терминов выражением «мягкий» или «нежный» (tender ou delicat), а второй — выражением «грубый» или «варварский» (rustre ou barbare); но эти выражения на французском языке вызывают невольно идею ценности, оценки, чего в такой степени не имелось в виду в английском оригина­ле. Вот почему термины «идеологи» и «позитивисты» нам показались предпочтительными и, кроме того, вполне отвечающими немецким терминам, употребляемым Юнгом «ideologisch» и «faktisch». (Примеч. французск.переводчика в Archives de Psychologic, vol.XI11, Nr.52, Dec. 1913). Эти английские термины лишь приблизительно могут быть переданы русскими выражениями: мягкосердечный и жестокосердеч-ный; слово mind непереводимо, ибо в нем нераздельно слиты оба эле­мента: голова и сердце. Tough-zan-цепкий; здесь в том смысле, что «позитивист» крепко держится фактических данных (объективизм), тогда как «идеолог» нежно привязан к своему «я» (субъективизм). (Прим. ред. М.)

599

866        Другие особенности, усматриваемые Джемсом в этом типе, совершенно естественно вытекают из вышеописан­ной, основной характерной черты. Идеолог, говорит Джемс, «интеллектуал, идеалист, оптимист, человек религиозный, признающий свободу воли, монист, дог­матик». Все эти качества с очевидностью указывают на то, что его либидо, интерес, сконцентрированы почти исключительно в мире мышления; эта концентрация на мышлении, т. е. на внутреннем мире, и есть не что иное, как интроверсия. И если для этих философов опыт играет некоторую роль, то разве только как при­манка или щелчок, данный абстракции, данный на­сущной необходимости насильственно втискивать хаос мира в прекрасно прилаженные рамки, которые в ко­нечном итоге не что иное, как создание духа, творение чисто субъективного мышления.

867        Тип позитивиста (tough-minded), напротив, эмпи­ричен. Он видит только фактические данные. Для по­зитивиста опыт является властителем, его единым ру­ководителем и вдохновителем. Позитивист считается только с эмпирическими явлениями, констатируемыми вне его самого. Его мысль является лишь реакцией на внешний опыт. Принципы в его глазах не стоят фактов: принципы могут лишь отображать или описывать цепь явлений, но никогда не образуют какой-либо системы. Таким образом, теории позитивиста всегда заранее подвержены противоречиям в силу чрезвычайного на­копления эмпирических материалов. Психическая ре­альность с точки зрения позитивиста ограничивается наблюдением и испытыванием удовольствия или стра­дания; дальше этого позитивист не идет и не признает за философским мышлением права на существование. Оставаясь на вечно изменчивой поверхности мира яв­лений, он и сам причастен к этой неустойчивости: увлекаемый хаотическим беспорядком вселенной, он подмечает все ее разновидности, все теоретические и практические возможности, но он никогда не приходит к единству, к установлению точной системы, которая одна только и может удовлетворить идеолога. Позити­вист преуменьшает все ценности, сводя их к элемен­там, ниже их стоящим; он объясняет высшее низшим и развенчивает его, показывая, что все это не что иное, как та или иная вещь, сама по себе не имеющая ника­кого значения.

600

868          Из этих общих черт логически вытекают другие, которые Джемс тоже отмечает в этом типе. Позитивист есть сенсуалист, придающий большее значение непос­редственным данным ощущений, чем размышлению, им предшествующему; он — материалист и пессимист, ибо слишком хорошо знает безнадежную неопределен­ность в ходе явлений; он не религиозен, так как не способен оградить реальности внутреннего мира от на­тиска фактов. Он — детерминист и фаталист, способ­ный лишь покоряться; он — плюралист, не знающий синтеза; и наконец он — скептик, что неизбежно вы­текает из всего остального.

869          Сами выражения, которыми пользуется Джемс, ясно показывают, что различие типов является следствием локализации либидо, этой магической силы, которая есть основа нашего существа, но которая, в зависимости от индивида, в одном случае устремляется в сторону внут­ренних переживаний, в другом случае — в сторону объективного мира. Джемс приравнивает например, к религиозному субъективизму идеалистов характер со­временного эмпиризма, который тоже в некотором смысле религиозен: «Наше уважение к фактам само по себе почти религиозно: в нашем научном темпераменте много благочестия».

870          2. Другую параллель мы находим у Вильгельма  Оствальда, который делит гениальных ученых на клас­сиков и романтиков*. Романтики отличаются быстро­той реагирования и чрезвычайной быстротой и продук­тивностью в творчестве идей и проектов (к их общим взглядам, однако, часто примешиваются факты, плохо усвоенные и имеющие притом спорное значение). Они — прекрасные, блестящие учителя, любящие свое дело преподавания, отдающиеся ему с заражающей горяч­ностью и энтузиазмом, что привлекает к ним много­численных учеников и делает их основателями школ, в которых они пользуются огромным личным влияни­ем. Нам нетрудно узнать в них экстравертный тип. Классики Оствальда напротив реагируют медленно, творят с трудом, имеют мало склонности к преподава­нию и личным прямым выступлениям; они не отлича-ются энтузиазмом, парализируют себя строгой само-

* Оствальд В. Grope Manner. Лейпциг, 1910. (XI лекция, Klassiker u. Romantiker, стр.371). См. так же его доклад: По вопросу о биологии ученого. Франц. перевод в Bibliotheque Universelle, Октябрь 1910.

601

критикой, живут в стороне от всех, замкнутые в самих себя, не находят — да и не ищут — учеников; но произведения их законченно-совершенны и часто со­здают им посмертную славу. Все эти черты отвечают нашему пониманию интроверсии.

871        3. Другой, очень ценный пример мы находим в эстетической теории Воррингера*. Воррингер заимст­вует у Ригеля выражение «абсолютная воля к искусст­ву» для определения внутренней мощи, вдохновляю­щей художника; он различает две формы этой мощи: эмпатию (Einfuhlung) и абстракцию; и сами термины, которыми он пользуется (Einfuhlungsdrang, Abstraktionsdrang), достаточно ясно показывают, что речь идет о натиске либидо, о властном жизненном порыве. Воррингер говорит: «Как симпатический им­пульс, импульс чувства находит удовлетворение в ор­ганической красоте, так абстрактный импульс находит красоту в неограниченном, т. е. в отрицании всякой жизни, в кристаллизованных формах, одним словом — всюду, где царят строгие абстрактные законы». Эмпа-тия (Einfiihlung) есть страстный порыв, направленный в сторону объекта с тем, чтобы его приобщить себе, пронизав его эмоциональными ценностями; абстрак­ция же, напротив, лишает объект всего, что напомина­ет о жизни, и постигает его чисто интеллектуально, кристаллизованной мыслью, застывшей в суровых фор­мулах закона, — всеобщего, типического и т.п. Изве­стно, что Бергсон так же пользуется понятием кристалли­зации, отвердения и т.д. для того, чтобы иллюстрировать сущность интеллектуальной абстракции.

872        «Абстракция» Воррингера выражает в общем тот психический процесс, на который я уже указывал как на последствие интроверсии, а именно: возведение ин­теллекта на престол на место внешней обесцененной реальности. Эмпатия (Einfuhlung) же отвечает вполне понятию экстраверсии, как то показал нам Теодор Липпс. Он говорит: «То, что я симпатически, через чувство, провижу в объекте, это в общих чертах не что иное, как сама жизнь. А жизнь есть сила, внутренняя работа, усилие, исполнение. Одним словом: жить зна­чит действовать; а действовать значит производить внутренний опыт над силой, которую мы расходуем,

* Воррингер, Abstraktion und Einfuhlung. Изд. Ш, Мюнхен, 1911.

602

опыт над активностью; активность же эта существенно волевая». «Эстетическое наслаждение», — говорит Воррингер, «это объективированное само-наслаждение, проецированное в объект», — формула, совершенно согласующаяся с нашим понятием экстраверсии. В та­кой эстетической концепции нет ничего «позитивист­ского» в том смысле, как его понимает Джемс; она целиком по вкусу идеолога, для которого психологиче­ская реальность единственно интересна и достойна внимания. В таком смысле Воррингер продолжает; он говорит, что существенным является не оттенок чувст­ва, а скорее, само чувство, как таковое, т. е. внутрен­нее движение, интимная психическая жизнь, выявле­ние активности, свойственной данному субъекту. В другом месте он говорит: «Ценность линии, формы заключается в наших глазах в ценности биологиче­ской, которую эта линия или форма имеет для нас; красота их не что иное, как наше собственное чувство жизни, которое мы неясно проецируем в них». Эта точка зрения вполне отвечает моему собственному по­ниманию теории либидо; я стараюсь при этом держать­ся середины между двумя психологическими противо­положностями: интроверсией и экстраверсией.

873          Полюсом, противоположным эмпатии (Einfuhlung) является абстракция. Абстрактный импульс понимает­ся Воррингером «как результат глубокого смятения че­ловеческого духа перед лицом внешнего мира и с точки зрения религиозной соответствует трансцендентально­му представлению человека о действительности». Лег­ко узнать в этом определении основную тенденцию интроверсии. Типу интровертному мир не представля­ется ни красивым, ни желанным; напротив, мир его беспокоит и даже страшит; субъект ставит себя по отношению к внешнему миру в положение самооборо­ны, замыкается внутри себя и там укрепляется, изо­бретая спокойные, стройные геометрические фигуры, ясные до мельчайших деталей и обеспечивающие ему господство над окружающим миром, благодаря их при­митивному магическому значению.

874          «Потребность абстракции лежит в основе всякого  искусства», — говорит дальше Воррингер. Этими сло­вами выражается важный принцип, находящий свое не менее важное подтверждение в том, что больные ши­зофренией не только в своих мыслях, но и в своих

603

рисунках воспроизводят формы и фигуры, чрезвычай­но аналогичные тем, которые мы находим в произве­дениях примитивного человека,

875        4. Справедливость требует упомянуть здесь о по­пытке Шиллера формулировать тот же контраст, что он называет наивным типом и типом сентименталь­ным. Сентиментальный ищет природу, тогда как наив­ный и есть сама природа. Шиллер прекрасно понимает, что эти два типа являются следствием преобладания какого-либо из психологических состояний, встречаю­щихся у одного и того же индивида. «Не только у одного и того же поэта», говорит Шиллер, но даже в одном и том же его произведении эти два рода психики часто сосуществуют. — «Наивный поэт, — говорит далее Шиллер, — следует лишь природе и своими ощущениям во всей их простоте, и все его усилие ограничивается подражанием и воспроизведением дей­ствительности. Совершенным примером наивного поэ­та для Шиллера является Гомер. Сентиментальный поэт, напротив, размышляет над впечатлением, кото­рое он получает от объектов... Объект здесь связан с идеей, и на этом их соотношении основана вся мощь поэтического произведения». Эти цитаты показывают нам, каковы типы, которые имеет в виду Шиллер, и каково их совпадение с типами, интересующими нас.

876       5. Мы находим еще и другой, подходящий пример в противоположении, установленном Ницше между аполлоническим началом и началом дионисийским. Сравнение, которым пользуется Ницше для иллюстра­ции этих контрастов, весьма поучительно: он сравни­вает их с мечтой и опьянением. Во время мечтаний индивид остается в самых глубинах своей души; в опь­янении, наоборот, он вполне забывается и, освобож­денный от себя самого, окунается во множественность объективного мира. Для характеристики Аполлона Ницше цитирует Шопенгауера*: «Подобно тому, как на бурном море, то выбрасывающем, то поглощающем горы пенистых волн, моряк спокойно остается на своем посту, доверяясь своей хрупкой ладье, так и человече­ская особь посреди мира страданий остается невозму­тимой и ясной, с доверием опираясь на принцип инди­виду ации». «Да», — продолжает Ницше, — «можно

* Шопенгауер, Мир как воля и представление, 1., с. 416

сказать, что непоколебимая вера в этот принцип и спокойная уверенность того, кто им проникнут, нашли в Аполлоне наивысшее свое выражение; и можно даже признать в Аполлоне наиболее прекрасное, божествен­ное олицетворение принципа индивидуации».

877          Следовательно, аполлонизм,  как его понимает  Ницше, является устремлением внутрь себя, интровер-сией. Дионисизм же, психическое опьянение, является в глазах Ницше освобождением потока либидо, широ­кой волной разливающегося в объектах. «Это не толь­ко, — говорит Ницше, — союз человека с человеком, который заключается под обаянием дионисийских чар: это — сама обезумевшая природа, враждебная или покоренная, празднует примирение со своим блудным сыном — человеком. Земля добровольно предлагает свои дары, и дикие звери скал и пустынь смиренно подходят. Колесница Диониса утопает в цветах и вен­ках; пантеры и тигры идут под ее ярмом. Представим себе образно «Оду к радости» Бетховена и, давая волю нашей фантазии, окинем взором миллионы существ, трепетно распростертых во прахе: это момент прибли­жения дионисийского опьянения. И тогда раб сбрасы­вает свои оковы, и падают все суровые, враждебные преграды, которыми нищета, произвол и «назойливая мода» отделили людей друг от друга. И, услыша благую весть об универсальной гармонии, каждый почувствует себя не только связанным, примиренным и слитым со своим ближним, но и тождественным с самим собою. Как если бы покрывало Майи разорвалось на много частей, которые, развиваясь, открывают великую тай­ну «единого-изначального».* К этому трудно что-либо добавить.

878          6. Чтобы закончить серию примеров, взятых из  областей, стоящих вне моей специальности, я укажу еще на лингвистическую гипотезу Франца Финка**, в которой так же ярко выражается интересующая нас двойственность типов. Структура языков, согласно Финку, указывает на два основных типа. В первом из них субъект обыкновенно является активным ( Я его вижу, Я его бью); во втором — субъект воспринимает, чувствует, а объект действует (он показывает мне, он

* Ницше. Происхождение трагедии.

** Finck F. Der deutsche Sprachbau als Ausdruck deutscher Weltanschauung. Марбург, 1899.

605

побит мною). Первый тип, очевидно, понимает либидо, как бы исходящее от субъекта, следовательно, в его движении центробежном; второй понимает его исходя­щим от объекта, следовательно, в движении центро­стремительном. Подобная структура интровертного ти­па обнаружена, в частности, среди примитивных наречий эскимосов.

879        7. Равным образом эти два типа были описаны и Отто Гроссом* в области психиатрии. Гросс различает две формы слабоумия: в одной — сознание расплывча­то и поверхностно, в другой — сужено и углублено. Характерным признаком первой является ослабление «функции последовательности» (Fonction consecutive), характерным признаком второй — усиление ее. Гросс признал, что функция последовательности находится в тесной связи с эффективностью; из этого можно заклю­чить, что и здесь снова речь идет о наших двух психо­логических типах. Близость, которую он устанавливает между маниакально-депрессивным состоянием и повер­хностным сознанием, ясно показывает, что мы имеем дело с экстраверсией; равным образом, связь психоло­гии параноика с суженным сознанием указывает на тождество ее с интровертным типом.

880        После всех вышеприведенных соображений, никого не удивит, что и в области психоаналитических докт­рин мы должны считаться с существованием этих двух психологических типов. С одной стороны, мы встреча­ем здесь теорию, существенным образом редуктивную, плюралистическую, каузальную и сенсуалистическую. Это теория Фрейда. Она строго придерживается эмпи­рических данных и выводит комплексы из предыдуще­го, разлагает их на элементарные факторы; по теории Фрейда — психологическая жизнь не что иное, как следствие, как простая реакция на влияние среды; она приписывает ощущениям главное значение и предо­ставляет им наибольшее место. С другой стороны, мы имеем диаметрально противоположную теорию Адле­ра**, теорию, главным образом интеллектуалистиче-скую и финалистскую. По этой теории явления не сводятся к предыдущим простейшим факторам, а по­нимаются как своего рода «устроение» (arrangement), как результаты чрезвычайно сложных намерений и

* Gross О. Die zerebrale Sekundarfunktion. Лейпциг, 1902.

** Адлер, Uber den nervosen Charakter. Висбаден, 1912

606

целей. Тут уже исследование ведется не с точки зрения каузальной, а с точки зрения финалистской. Поэтому история самого больного и конкретные влияния среды имеют гораздо меньше значения, чем главные принци­пы, «руководящие фикции» индивида. Главная цель для индивида не достижение объекта и не нахождение в нем полноты субъективного наслаждения, а охране­ние своей собственной индивидуальности, ограждение ее от враждебных влияний окружающего.

881          В то время как для психологии Фрейда основным  признаком является центробежное движение, ищущее удовлетворения и счастья в мире объектов, в психоло­гии Адлера, напротив, главная роль принадлежит дви­жению центростремительному, властно утверждающе­му первенствующее значение субъекта, ведущему к его победе и освобождению его от подавляющего гнета жизни. Средством, к которому прибегает тип, описан­ный Фрейдом, является «инфантильный перенос», (infantile Ubertragung), благодаря которому индивид проецирует на объект субъективные плоды своей фан­тазии, находя в таком преобразовании вещей компен­сацию своей тяжелой жизни. Для типа, описанного Адлером, характерным средством, напротив, является «маскулинный (мужской) протест», личное сопротив­ление, действенная защита, с помощью которой инди­вид ограждает самого себя, упорно утверждаясь и ук­репляясь в своей «руководящей фикции».

882          Будущему предстоит трудная задача: выработать  психологию, которая одинаково считалась бы с обоими психологическими типами.

607

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ*

883        Известно, что с древних времен делались неодно­кратные попытки свести многочисленные различия между человеческими индивидуальностями к опреде­ленным категориям; с другой стороны, производились усилия сломать очевидное единообразие человечества заострением характеристик определенных типических различий. Не стремясь углубиться слишком глубоко в историю этих попыток, я хотел бы привлечь внимание к тому факту, что наиболее древние категоризации, изве­стные нам, имеют свое происхождение в медицине. На­иболее важной из них была классификация, предложен­ная Клавдием Галеном, греческим доктором, жившим во II веке н.э. Он выделял четыре основных темперамента: сангвиник, флегматик, холерик и меланхолик. Идея, лежащая в основе такого деления, восходит к V веку до н.э., к учению Гиппократа о том, что человеческое тело состоит из четырех элементов: воздуха, воды, огня и земли. В соответствии с этими элементами в живом организме были обнаружены четыре субстанции: кровь, флегма, желтая желчь и черная желчь. Идея Галена заключалась в том, что сообразно с изменени­ями в пропорциях этих четырех субстанций все люди могут быть разделены на четыре класса. Те, у кого наличествует преобладание крови, принадлежат к типу сангвиников; преобладание флегмы относит к флегмати­ческому типу; желтая желчь делает человека холериком, а черная желчь приводит к появлению меланхолического типа. Как показывает наш язык, эти различия в темпе­раменте выдержали испытание временем, хотя потребо­валось много веков, прежде чем они были заменены физиологической теорией.

884        Несомненно, именно Галену принадлежит заслуга в создании психологической классификации людей, просуществовавшей уже два тысячелетия, классифика-

* Лекция, прочитанная на Международном Конгрессе по Образо­ванию, Территет, Швейцария, 1923, и опубликованная под названием «Psychologische Typen», 1923,B«ZeitschriftfurMenschenkunde»I:l (май 1925), pp. 45-65. Настоящий перевод сделан с английского издания Собрания Сочинений К.Г.Юнга (Collected works of C.G.Jung, v.6. pp.510-523). Перевод Валерия Зеленского.

608

 

ции, основанной на воспринимаемых различиях эмоци­ональности или аффективности. Интересно отме­тить, что первая попытка типологизации была связана с эмоциональным поведением человека, очевидно, по­тому что эффективность — наиобщая и наиболее впе­чатляющая черта поведения вообще.

885          Однако аффекты ни в коем случае не являются  единственным различительным знаком человеческой психики. Характеристические данные следует ожидать и от других психологических явлений; единственным требованием остается необходимость наблюдать и по­нимать другие функции не менее ясно и отчетливо, как и в случае аффектов. В предшествующие века, когда понятие «психология» в том виде, как мы понимаем его сегодня, отсутствовало, все остальные психические функции, кроме аффектов, были покрыты мраком не­известности, да и сегодня для большинства людей они все еще едва различимы по своей тонкости. Аффекты же можно увидеть прямо на поверхности, и этого впол­не достаточно людям, не имеющим отношения к пси­хологии, в частности человеку, для которого психоло­гия его соседа не представляет никакой проблемы. Его удовлетворяет возможность наблюдать аффекты дру­гих людей — если же он их не видит, то другой человек оказывается для него психологически невидимым, по­скольку, за исключением аффектов, он не может вос­принимать ничего в сознании другого.

886          Причина, по которой мы оказываемся способны обнаруживать другие функции помимо аффектов в пси­хическом наших собратьев, заключается в том, что мы сами перешли от «непроблематического» состояния со­знания к проблематическому. Если мы судим о других только по аффектам, то тем самым показываем, что наш главный и, возможно, единственный критерий — аффект. Это означает, что аналогичный критерий при­меним и к нашей собственной психологии, а последнее равнозначно тому, что наше психологическое сужде­ние ни объективно, ни независимо, но пребывает в рабстве у аффекта. Данная истина вполне применима к большинству людей, и на ней основывается психоло­гическая возможность смертоносных войн и постоян­ная угроза их рецидивов. И так должно быть всегда, пока мы судим людей «другой стороной» своих собст­венных аффектов. Я называю такое состояние созна-

20 К. Г. Юнг

609

887

ния «непроблематичным», потому что оно с очевидно­стью никогда не станет проблемой, как таковой. Оно станет проблемой только когда возникнет сомнение: а могут ли аффекты, — включая и наши собственные аффекты, — предложить удовлетворительную основу для психологических суждений. Мы всегда склонны оправдывать самих себя, когда кто-нибудь делает нас ответственными за какое-либо эмоциональное дейст­вие, говоря, что мы поступали так из-за вспышки аф­фекта и что обыкновенно мы вовсе не такие. Когда это касается нас самих, то мы рады объяснить сам аффект как условие, оправдывающее низкую ответственность, но неохотно делаем то же самое по отношению к дру­гим. Даже если это и не очень поучительная попытка в оправдании своего любимого эго, тем не менее суще­ствует нечто положительное в чувстве оправдания та­ких извинительных состояний: это попытка отделить себя от своего собственного аффекта, а следовательно, и личность своего собрата от его аффекта. Даже если мое извинение есть всего лишь увертка, оно тем не менее является попыткой бросить сомнение на цен­ность аффекта, как единственного показателя лично­сти, и обратиться к другим психическим функциям, которые характеризуют личность точно так же, если не более, нежели аффект. Когда человек судит о нас по нашим аффектам, мы легко обвиняем его в недо­статке понимания или даже в несправедливости. Но это обязывает нас не судить и других за их аффекты.

С этой целью первобытный, далекий от психологии человек, относящийся к своим и чужим аффектам как к единственному существенному критерию, должен развить проблематическое состояние сознания, в кото­ром ценными признаются и другие факторы кроме аф­фектов. В таком проблематическом состоянии может образоваться парадоксальное суждение: «Я и есть этот аффект» и «этот аффект — не я». Данный антитезис отражает раскол эго или, скорее, расщепление психи­ческого материала, составляющего эго. Признавая са­мого себя в своем аффекте в равной степени, как и в чем-то другом, что моим аффектом не является, я отделяю аффективный фактор от других психических факторов и, поступая таким образом, снизвожу аффект с пьедестала его первоначальной неограниченной вла­сти на заслуживаемый им уровень в иерархии психи-

610

ческих функций. Только когда человек произвел подо­бную операцию на самом себе и уловил различие меж­ду многочисленными психическими факторами в са­мом себе, он оказывается в состоянии заняться поиском и других критериев в своем психологическом суждении о других, вместо того, чтобы попросту отступить обрат­но к аффекту. Только таким образом возможно реаль­ное объективное психологическое суждение.

888          То, что мы называем сегодня «психологией», есть  наука, которая может следовать по своему пути только на основе определенных исторических и моральных предпосылок, заложенных христианским воспитанием и образованием на протяжении последних двух тыся­челетий. Заповедь типа «Не судите и судимы не буде­те», привитая религией, создала возможность воли, стремящейся, в своем крайнем выражении, к простой объективности суждения. Эта объективность, заключа­ющая в себе не простое безразличие к другим, а осно­ванная на принципе оправдания других в той степени, в какой мы это делаем в отношении самих себя, явля­ется, собственно, предпосылкой для справедливого бес­пристрастного суждения своих собратьев. Возможно, вы удивитесь, почему я так настойчиво налегаю на вопрос об объективности, но вы перестанете удивлять­ся, если попытаетесь классифицировать людей на практике. Человек, слывущий сангвиником по темпе­раменту, поведает вам, что в своей основе он глубокий меланхолик, холерик, — что его единственный недоста­ток состоит во всегдашней чрезмерной флегматично­сти. Но классификация, вера в обоснованность (валидность) которой не выходит за пределы единственного числа, сродни по своей полезности и универсальности той церкви, в которой я являюсь единственным прихо­жанином. Мы должны поэтому найти тот критерий, который может быть принят как объединяющий не только для судящего субъекта, но также и для обсуж­даемого объекта.

889          В полной противоположности со старой системой  классификации темпераментов, новая типология начи­нает с подробного и ясного соглашения не позволять себе быть судимым аффектом и не судить им других, поскольку никто не может объявить себя окончательно идентичным со своим аффектом. Это создает проблему, поскольку из этого следует, что там, где затронуты

20*

611

аффекты, не может быть достигнуто общего согласия, которого требует наука. Мы должны поэтому поискать вокруг другие факторы в качестве критерия — факто­ры, к которым мы обращались, когда оправдывали са­мих себя за эмоциональное действие. Возможно, мы говорим: «Действительно, я сказал это или то в состо­янии аффекта, но, конечно, я преувеличил и не хотел причинить никакого вреда». Очень непослушный ребе­нок, доставляющий своей матери массу хлопот, мог бы сказать: «Я не имел в виду ничего дурного, я не хотел тебя обидеть, я очень тебя люблю».

890       Такие объяснения взывают к существованию дру­гого типа личности, от которого и случился аффект. В обоих случаях аффективная личность выглядит как что-то низкое, неполноценное, что захватывает по­длинное эго и омрачает его. Но часто сама личность обнаруживает себя в аффекте более возвышенной и лучшей, настолько сильно, что впоследствии сожалеет, что не могла оставаться на такой вершине своего со­вершенства. Все мы знаем о таких внезапных вспыш­ках в себе щедрости, альтруизма, самопожертвования и сходных «красивых жестов», за которые, как мог бы заметить ироничный наблюдатель, человек не несет никакой ответственности. Возможно, это одна из при­чин, почему так много людей делают так мало добра.

891        Но там, где аффективная личность высока или низ­ка, сам аффект рассматривается как исключительное состояние, качества которого представляются либо как фальсификация «реальной» личности или как не при­надлежащие ей в качестве характерного свойства. Что же тогда это такое, «реальная» личность? Очевидно, отчасти это то, что каждый замечает в себе как отлич­ное от аффекта, а отчасти то, что присутствует в каж­дом и что следует гнать от себя, как неверное в сужде­нии о других. Так как невозможно отрицать связь аффективного состояния с эго, то отсюда следует, что само эго есть то же самое эго, будь оно в аффективном состоянии или в так называемом «аутентичном», «по­длинном» состоянии, пусть оно даже демонстрирует другое отношение к этим психологическим событиям. В аффективном состоянии оно несводобно, принужда­емо, влекомо. По контрасту, нормальное состояние — это состояние свободной воли со всей присущей данно­му субъекту энергией. Другими словами, аффективное

612

состояние — непроблематическое, в то время как нормальное состояние является проблематическим: оно включает в себя и проблему и возможность сво­бодного выбора. В этом последнем состоянии делается возможным понимание, поскольку в нем одном можно как разглядеть свои мотивы, так и получить знание о себе. Умение разбираться, проницательность есть sine qua поп (непременное условие) познавательной способ­ности. Но способность к разбирательству означает рас­щепление содержаний сознания на дискретные функции. Поэтому, если мы хотим определить психологическую специфику человека на языке, который удовлетворит не только наше собственное субъективное суждение, но также и обсуждаемый объект, то мы должны взять в качестве критерия такое состояние или установку, ко­торые ощущались бы объектом как нормальное созна­тельное положение. Соответственно мы сделаем его сознательные побуждения нашей первейшей заботой, исключив в то же самое время, насколько это возмож­но, свои собственные произвольные толкования.

892          Действуя таким образом, мы обнаружим через некоторое время, что, несмотря на огромное разнообра­зие сознательных побуждений и склонностей, могут быть выделены определенные группы индивидов, ха­рактеризуемые удивительным сходством в мотивации. Например, мы можем столкнуться с индивидами, ко­торые во всех своих суждениях, восприятиях, чувст­вах, аффектах и действиях ощущают доминирующую роль и движущую силу во внешних факторах или, по меньшей мере, чувствуют их важность и значимость вне зависимости от того, о причинных или целевых мотивах идет речь. Я приведу несколько примеров то­го, что имеется в виду. Блаженный Августин: «Я не уверовал бы в Евангелие, если бы авторитет католиче­ской Церкви не принуждал к этому». Покорная дочь: «Я не позволю себе думать что-либо, что могло бы не понравиться моему отцу». Некто находит чудесным музыкальный фрагмент современной музыки, потому что многие другие вокруг считают его чудесным. Дру­гой женится для того, чтобы порадовать своих родите­лей, но вопреки собственному желанию. Существуют люди, которые делают из себя посмешище, чтобы раз­влечь других, они предпочтут даже стать предметом насмешек, нежели остаться незамечеными. Есть нема-

613

893

894

ло и таких, кто во всем, что они делают или не делают, непременно преследуют заднюю мысль: а что подума­ют о них другие? И стоит ли стыдиться чего-либо, если никто об этом не узнает. Есть и другие, кто может быть счастлив лишь тогда, когда это возбуждает зависть других, или такие, кто вечно находит для себя пробле­му для того, чтобы получить удовольствие от сочувст­вия своих друзей.

Подобные примеры можно приводить бесконечно. Они указывают на психологическое своеобразие, кото­рое отчетливо различается от другой установки, кото­рая, по контрасту, движима главным образом внутрен­ними или субъективными факторами. Человек такого типа мог бы сказать: «Я знаю, что мог бы доставить своему отцу величайшее удовольствие, если бы посту­пил так-то и так-то, но мне самому это и в голову не приходило». Или: «Я вижу, что погода портится, но, тем не менее, свой план я попытаюсь выполнить». Данный тип не путешествует ради удовольствия, но только лишь с целью осуществления изначально по­ставленной цели. Или: «Моя книга, возможно, непо­нятна читателю, но мне она совершенно ясна». Или, идя к другой крайности: «Каждый думает, что я могу сделать все, но я-то совершенно точно знаю, что ничего не могу». Такой человек может стесняться себя на­столько, что буквально не осмеливается встречаться с людьми. Существуют некоторые, чувствующие счаст­ливый прилив сил только тогда, когда они вполне уве­рены, что никто об этом не знает, и они не соглаша­ются ни с чем только потому, что это может доставить удовольствие кому-то еще. Они ищут добро там, где никто бы и не подумал его отыскать. На каждом шагу должна быть получена санкция от субъекта, а без этого ничего не может быть предпринято или выполнено. Такой человек мог бы возразить Блаженному Августи­ну: «Я уверовал бы в Евангелие, если бы авторитет католической Церкви не принуждал к этому». Он по­стоянно должен доказывать, что все, что он делает, основывается на его собственных решениях и убежде­ниях и никогда на влияниях других или желании ко­му-то понравиться, или снискать расположение како­го-то лица или мнения.

Эта установка характеризует группу индивидов, мо­тивации которых исходят, главным образом, от субъек-

614

та, из внутренней необходимости. Существует, нако­нец, и третья группа, где очень трудно сказать, откуда, в основном, исходит мотивация: снаружи или же из­нутри. Эта группа наиболее многочисленна и включает менее дифференцированного нормального человека, который считается нормальным либо потому, что он не позволяет себе всякого рода эксцессов, либо же потому, что у него нет в них нужды. Нормальный человек, по определению, испытывает влияние как снаружи, так и изнутри. Он составляет обширную среднюю группу, на одной стороне которой помещаются те, чьи мотивации определяются, главным образом, внешним объектом, а на другой те, чьи мотивации формируются изнутри. Первую группу я называю экстравертной, а вторую — интровертной. Эти понятия едва ли требуют разъяс­нения, поскольку они объясняют себя из всего того, что уже было сказано.

895          Хотя существуют несомненные случаи, когда тот  или иной тип индивида может быть определен с перво­го взгляда, это, вне всякого сомнения, случается далеко не всегда. Как правило, только внимательное наблюде­ние, взвешивание и оценка всех свидетельств позволя­ют получить уверенное классифицирование. Однако простой и ясный фундаментальный принцип двух про­тивоположных установок в реальной действительности чрезвычайно усложняется и выполняется с трудом, по­скольку каждый индивид является исключением из правил. Следовательно, можно никогда не дать описа­ние типа, неважно, насколько оно завершенное, кото­рое возможно было применить более чем к одному индивиду, несмотря на тот факт, что в некоторых слу­чаях оно способно охарактеризовать тысячи других. Сходство — это одна сторона человека, уникальность, неповторимость — другая. Классификация не объясня­ет индивидуальной психики. И тем не менее, понима­ние психологических типов открывает дорогу к более лучшему уяснению человеческой психологии вообще.

896          Дифференцировка типа часто наступает очень рано, настолько рано, что в некоторых случаях следует говорить о ней как о врожденной. Самым ранним зна­ком экстраверсии у ребенка является его быстрая адап­тация к окружающей среде и то необычное внимание, которое он уделяет объектам, в особенности тем эф­фектам, которые он на них оказывает. Страх перед

615

объектами минимален — ребенок живет и перемеща­ется среди них с уверенностью. Его способность к по­ниманию быстрая, но не точная и не аккуратная. Раз­вивается он более быстро, чем интровертный ребенок, так как он менее рефлективен и обычно бесстрашен. Он не чувствует преграды между собой и объектами и может поэтому играть с ними свободно и учиться через контакт с ними. Ему нравится доводить свои начина­ния до крайности, он выказывает склонность к риску. Все неведомое и неизвестное для него соблазнительно.

897          Обратная картина: одним из самых ранних призна­ков интроверсии у ребенка выступает рефлективная задумчивая манера его поведения, отмеченная застен­чивостью и даже страхом перед незнакомыми объекта­ми. Очень рано появляется тенденция отстаивать свои права над знакомыми объектами и пытаться овладеть или управлять ими. Ко всему неизвестному такой ре­бенок относится с недоверием: внешние влияния обыч­но воспринимаются с сильным сопротивлением. Ребе­нок желает все делать своим путем и ни при каких условиях не будет подчиняться тому правилу, которое он не может понять. Когда он задает вопросы, то делает это не из любопытства или желания произвести впе­чатление, но потому что хочет, чтобы имена, значе­ния, смыслы и объяснения давали ему субъективную защиту против объекта. Я наблюдал интровертного ре­бенка, который сделал свои первые попытки выйти на прогулку лишь после того, как изучил имена всех предметов в комнате, до которых он мог дотронуться. Таким образом, характерная оборонительная установ­ка, которую взрослый интроверт проявляет по отноше­нию к объекту, может быть подмечена у интровертного ребенка очень рано; точно так же можно очень рано обнаружить у экстравертного ребенка уверенность в себе и инициативу, счастливую доверительность в сво­их взаимодействиях с предметами. Это, действительно, основная черта экстравертной установки: психическая жизнь, так сказать, разыгрывается у индивида снару­жи, в объектах и объективных взаимодействиях. В крайних случаях возникает даже некий вид слепоты к своей собственной индивидуальности. Интроверт, на­против, всегда действует так, как будто объект облада­ет превосходящей силой, против которой он должен себя защищать. Его реальный мир это мир внутренний.

616          Тем не менее печально, что оба типа склонны отзываться друг о друге крайне нелестно. Это обстоятель­ство немедленно поражает всякого, кто занимается этой проблемой. И причина кроется в том, что сами психические ценности имеют диаметрально противопо­ложную локализацию у этих двух типов. Интроверт видит все мало-мальски ценное для него в субъекте — то же самое экстраверт видит в объекте. Эта зависи­мость от объекта кажется интроверту знаком величай­шей неполноценности, в то время как для экстраверта озабоченность субъектом выглядит ничем иным, как инфантильным аутоэротизмом. Отсюда и неудивитель­но, что оба типа часто вступают в конфликт. Это не мешает, однако, большинству мужчин жениться на женщинах противоположного типа. Такие браки ценны в смысле психологического симбиоза и могут длиться «вечно», если партнеры не пытаются найти взаимное «психологическое» понимание. Но эта фаза понимания составляет нормальное развитие любого брака при ус­ловии, что партнеры имеют необходимый досуг или потребность в развитии, хотя даже при наличии обоих этих условий требуется известное мужество, поскольку существует риск разрушения супружеского мира. При благоприятных обстоятельствах эта фаза в жизненной судьбе обоих типов наступает автоматически, по при­чине того, что каждый тип является примером односто­роннего развития. Один развивает только внешние от­ношения и пренебрегает внутренними — другой развивается изнутри, а внешнее оставляет в застое. В определенное время у индивида возникает потреб­ность развить то, что пребывало у него в запустении. Развитие приобретает форму дифференциации опре­деленных функций, к которым я должен теперь пе­рейти в обзоре их значения для типологической про­блемы.

Сознательное психическое есть средство для адаптации и ориентации и состоит из ряда различных пси­хических функций. Среди них можно выделить четыре основных: ощущение, мышление, чувство, интуиция. В ощущение я включаю все восприятие с помощью чувственных органов; под мышлением я имею в виду функцию интеллектуального познания и формирова­ния логических заключений; чувство — функция субъ­ективной оценки, интуицию я понимаю как восприя-

617

тие с помощью бессознательного или восприятие бес­сознательных содержаний.

900        Настолько, насколько позволяет мой опыт, эти че­тыре базовых функции кажутся мне достаточными, чтобы выразить и представить многочисленные виды сознательной ориентации. Для полной ориентации все четыре функции должны сотрудничать на равных: мышление облегчает познание и суждение, чувство говорит нам, в какой степени и как та или иная вещь является для нас важной или не является таковой, ощущение должно передавать нам с помощью зрения, слуха, вкуса и т. д. сведения о конкретной реальности, а интуиция позволяет нам угадывать скрытые возмож­ности в подоплеке происходящего, поскольку эти воз­можности также принадлежат целостной картине дан­ной ситуации.

901        В действительности, однако, эти базовые функции весьма редко или никогда не дифференцируются еди­нообразно и равно согласно нашему хотению. Как пра­вило, одна или другая функция занимает главное мес­то, в то время как остальные остаются недифферен­цированными на заднем плане. Таким образом, суще­ствует много людей, ограничивающих себя восприяти­ем простой конкретной реальности, без какого-то раз­мышления о ней или принятия в расчет определенных чувственных оценок. Их также весьма мало волнуют возможности, скрытые в ситуации. Таких людей я опи­сываю как ощущающие типы. Другие ориентированы исключительно тем, что думают, и попросту не способ­ны приспособиться к ситуации, которую они не могут понять интеллектуально. Таких людей я называю мыс­лительными типами. Третьи, в свою очередь, во всем руководствуются исключительно чувством. Они просто спрашивают себя: приятна ли им та или иная вещь или неприятна, и ориентируются по своим чувственным впечатлениям. Это чувствующие типы. Наконец, ин-туитивы не обеспокоены ни идеями, ни чувственными реакциями, ни реальностью предметов, а целиком от­дают себя во власть соблазнительных возможностей и без сожаления оставляют те ситуации, в которых не «чуют запаха» возможностей новых.

902        Каждый из этих типов представляет свой вид одно­сторонности, тот вид, который усложнен спецификой интровертной или экстравертной установки, с ним свя-

618

занной. Именно из-за этой усложненности я был вы­нужден упомянуть об этих функциях-типах, и это воз­вращает нас к вопросу об односторонности интроверт­ной и экстравертной установок. Эта односторонность могла бы приводить к полной утрате психического рав­новесия, если бы не была скомпенсирована бессозна­тельной контрпозицией. Исследование бессознательного показывает, например, что наряду с сознательной ус­тановкой интроверта существует бессознательная экс­травертная установка, которая автоматически компен­сирует его сознательную односторонность.

903          Хотя практически можно предположить существование общей интровертной или экстравертной установ­ки, строгий научный исследователь не может оставить суть на откуп интуиции, а должен позаботиться о дей­ствительном представлении материала. Тогда мы обна­ружим, что ни один индивид не является просто экс­травертом или интровертом, но что он оказывается таким в одной из своих функций. Возьмем, например, мыслительный тип: большинство сознательного мате­риала, который он представляет для наблюдения, со­стоит из мыслей, заключений, размышлений, так же как и действий, аффектов, оценок и восприятий интел­лектуального характера или, по крайней мере, из ма­териала, напрямую зависящего от интеллектуальных посылок. Мы должны интерпретировать саму природу его общей установки из специфики этого материала. Материал, представляемый чувствующим типом, бу­дет другого вида, т. е. чувства и эмоциональные со­держания всех сортов, мысли, размышления и восп­риятия,  зависящие от эмоциональных посылок. И только из специфической природы его чувств мы смо­жем сказать, к типу какой установки он принадле­жит. Вот почему я упоминаю здесь эти функции-типы, потому что в индивидуальных случаях интровертные и экстравертные установки никогда не могут быть демон­стрируемы per se (сами по себе) — они появляются только в виде специфики господствующей сознатель­ной функции. Аналогично не существует общей уста­новки бессознательного, но лишь типично модифици­рованные формы бессознательных функций, и лишь путем исследования бессознательных функций и их особенностей может быть научно установлена бессоз­нательная установка.

619

904        Едва возможно говорить о типических бессозна­тельных функциях, хотя в экономии психического приходится приписывать некоторую функцию бессоз­нательному. Лучше всего, я думаю, выражаться осто­рожно в этом отношении, и я не могу пойти дальше утверждения, что бессознательное настолько, насколь­ко мы можем видеть его присутствие, имеет компенса­торную функцию в сознании. То, что бессознательное существует в самом себе является бесполезной спеку­ляцией. По самой своей природе оно выходит за рамки всякого познания. Мы просто постулируем его сущест­вование на основе его продуктов, таких как сновидения и фантазии. Но хорошо установленным фактом в на­учной практике является то, что, например, сновиде­ния практически всегда имеют содержание, которое может изменять сознательную установку, и это оправ­дывает нас в утверждении о компенсаторной функции бессознательного.

905       Помимо этой общей функции, бессознательное об­ладает также функциями, которые могут становиться сознательными в других условиях. Мыслительный тип, например, должен с необходимостью подавлять и иск­лючать чувство, насколько это возможно, так как ни­что не расстраивает мышление так сильно, как чувство, и чувствующий тип подавляет мышление, поскольку нет ничего более вредного для чувства, нежели мышле­ние. Подавленные функции переходят в ведение бессоз­нательного. Подобно тому, как только один из четырех сыновей Horus (Гора) имел, человеческую голову, так, согласно правилу, только одна из четырех базовых функций является полностью сознательной и достаточ­но дифференцированной, чтобы свободно управляться волей, другие же остаются отчасти или полностью бес­сознательными. Эта «бессознательность» не означает, что, например, мыслительный тип не сознает свои чув­ства. Он знает свои чувства очень хорошо, настолько, насколько он способен к интроспекции, но он отвергает любую их ценность и заявляет, что они не имеют на него влияния. Поэтому они нападают на него неожи­данно, прбтив его воли, и, будучи спонтанными и ав­тономными, они, в конце концов, присваивают себе ту самую ценность, в которой его сознание им отказывает. Они активируются бессознательной стимуляцией и, в действительности, образуют нечто вроде контрлично-

620

сти, чье существование может быть установлено только при анализе продуктов бессознательного.

906          Когда та или иная функция не оказывается «под  рукой», когда она воспринимается, как нечто, что беспо­коит дифференцированную функцию: внезапно возника­ет и затем судорожно исчезает вновь — когда она носит обцессивный характер или упрямо не показывается в случае наиболее острой потребности в ней, — тогда она несет в себе все качества квази-бессознательной функ­ции. Могут быть отмечены и другие особенности: в связи с ней всегда присутствует что-то недостоверное, как будто она содержит элементы, собственно, ей и не принадле­жащие. Таким образом, бессознательные чувства мысли­тельного типа оказываются исключительно фантастиче­ского характера,  зачастую в гротескном контрасте с крайне рационалистическим интеллектуализмом его со­знательной установки. Сознательное мышление такого типа целенаправленно и контролируемо, но его чувство импульсивно, неконтролируемо, легко поддается переме­нам настроения, иррационально, примитивно, и в той же степени архаично, что и чувства дикаря.

907          То же самое истинно и в отношении любой функции, подавленной в бессознательное. Она остается не­развитой, сплавленной вместе с элементами, ей, по сути, не принадлежащими, в архаическом состоянии, поскольку бессознательное в нас является остатком не­победимой природы, точно так же, как оно является матрицей-маткой нашего нерожденного будущего. Не­развитые функции всегда оказываются зародышевыми, поэтому неудивительно, что иногда в течение жизни возникает потребность в дополнении и изменении со­знательной установки.

908          Отдельно от свойств, мной уже упомянутых, неразвитые функции обладают дополнительной особенно­стью, заключающейся в том, что, когда сознательная установка интровертна, они экстравертны, и наоборот. Следует поэтому ожидать обнаружения экстравертных чувств у интровертного интеллектуала, что, возможно, как раз и было выражено таким типом, однажды ска­завшим: «До обеда я кантианец, но после обеда я ниц­шеанец». В своей привычной установке, на которую указано, он интеллектуал, но при стимулирующем воз­действии хорошего обеда волны дионисийства проры­вают его сознательную установку.

621

909       Как раз здесь мы встречаемся с огромной трудно­стью в диагностике типов. Наблюдатель видит прояв­ления обеих составляющих: сознательной установки и автономных явлений бесознательного. И он оказывает­ся в затруднении: что следует приписывать сознатель­ному, а что бессознательному. Различительный диаг­ноз может быть основан только на внимательном изучении качеств наблюдаемого материала. Мы долж­ны пытаться обнаружить, какие явления возникают вследствие сознательно выбранных мотивов, а какие оказываются спонтанными, и так же должно быть ус­тановлено, какие из них адаптированы, а какие имеют неадаптированный архаический характер.

910       Теперь должно быть достаточно ясно, что сами ка­чества главной сознательной функции, т. е. сознатель­ной установки, как целого, оказываются в жестком контрасте с качествами бессознательной установки. Другими словами, мы можем сказать, что между созна­тельным и бессознательным обычно существует противо­положение. Это противоположение, однако, не воспри­нимается как конфликт до тех пор, пока сознательная установка не слишком одностороння и не слишком отдалена от установки бессознательной. Но если слу­чится обратное, то кантианец будет неприятно удивлен своим дионисийским двойником, у которого обнару­жатся весьма неподобающие кантианцу импульсы. Его сознание почувствует необходимость подавить эти ав­тономные проявления, и, таким образом, возникнет конфликтная ситуация. Тотчас же бессознательное войдет в активную оппозицию к сознанию, оно попро­сту откажется быть подавленным. Верно, что некото­рые, обозначенные сознанием, проявления подавить не столь трудно, но тогда бессознательные импульсы по­просту отыщут другие отдушины, которые будет не так-то легко обнаружить. И поскольку эти фальшивые клапаны безопасности открыты, человек уже находит­ся на пути к неврозу. Косвенные выходы, конечно, могут быть сделаны доступными пониманию путем анализа и уже затем подвергнуты вновь сознательному подавлению. Но это не загасит их инстинктивного ди­намизма, а лишь отбросит еще дальше на задний план, пока понимание непрямого маршрута, избранного бес­сознательными импульсами, не приведет с собой пони­мание односторонности сознательной установки. Одно

622

должно сменить другое, так как оно прежде всего было не чем иным, как односторонностью, активировавшей бессознательную оппозицию, и проникновение в бес­сознательные импульсы полезно лишь тогда, когда оно эффективно компенсирует эту односторонность.

911          Изменение сознательной установки — дело нелегкое, потому что любая привычная установка является, в сущности, более или менее сознательным идеалом, освященным обычаем и исторической традицией, и основана на материковой породе врожденного темпе­рамента данного человека. Сознательная установка по своей природе всегда является мировоззрением (Weltanschauung), если это не религия в открытом ви­де. Это как раз то, что делает проблему типологии столь важной.  Противоположение  (противостояние) между типами — это не просто внешний конфликт между людьми, но это источник бесконечных внутрен­них конфликтов, причина не только внешних споров и неприязней, но и нервных болезней и психического страдания. Кроме того, это тот самый факт, который обязывает нас, врачей, постоянно расширять свой ме­дицинский кругозор и включать в него не только общие психологические точки зрения, но также и вопросы, связанные со взглядами на жизнь и на мировые про­блемы того или иного больного.

912          В рамках одной лекции я не могу, конечно, дать вам развернутую идею глубины и масштаба этих про­блем. Я должен довольствоваться общим изложением главных фактов и их приложений. Для более полного уточнения всей проблемы я должен порекомендовать вам свою книгу «Психологические типы».

913          Резюмируя, я бы хотел подчеркнуть, что каждая из  двух общих установок, интроверсия и экстраверсия, проявляет себя в индивиде особым образом, через пре­обладание одной из четырех основных функций. Стро­го говоря, не существует чистых и неразложимых ин­тровертов и экстравертов, а есть только интровертные и экстравертные функциональные типы (функции-ти­пы) , такие как мыслительные типы, ощущающие типы и так далее. Существует, таким образом, по крайней мере, восемь ясно различаемых типов. Очевидно, что можно при желании увеличить это число, если, ска­жем, каждую из функций разложить на три подгруп­пы, что было бы возможным эмпирически. Можно,

623

например, легко разделить мышление на три хорошо известные формы: интуитивное и спекулятивное, логи­ческое и математическое, эмпирическое и позитивное. Сходные подгруппы могут быть образованы и для дру­гих функций, например в случае интуиции, имеющей как интеллектуальный, так и эмоциональный и сенсор­ный аспект. На этом уровне может быть образовано большое число типов, каждое новое подразделение ста­новится все возрастающее утонченным.

914          В завершение необходимо добавить, что я не рас­сматриваю классификацию типов согласно интроверсии и экстраверсии и четырех базовых функций как единственно возможную. Любой другой психологиче­ский критерий может служить не менее эффективно в качестве классификатора, хотя, на мой взгляд, другие не обладают столь обширным практическим значением.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ТИПОВ*

915        Характер — это сложившаяся устойчивая индиви­дуальная форма человеческого бытия. Поскольку эта форма воплощает в себе как физическую, так и психи­ческую природу, то общая характерология представля­ет собой учение о признаках как физического, так и психического свойства. Необъяснимое единство живого существа является причиной того, что физический при­знак есть не просто физический, а психический — не есть просто психический. Неразрывность и целостность природы ничего не ведает о тех несовместимостях и различиях, которые вынужден устанавливать челове­ческий разум, чтобы суметь проложить дорогу к пони­манию.

916       Различение тела и разума — это искусственная дихотомия, дискриминация, которая, несомненно, в большой степени основывается на своеобразии позна-

* Лекция, прочитанная на Конгрессе швейцарских психиатров, Цюрих, 1928 г., и опубликованная как «Psychologische Typologie» ("Психологическая типология") в «Seelenprobleme der Gegenwart» (Zurich, 1931). При подготовке настоящей работы был использован (с изменениями) русский перевод, сделанный с немецкого А.М.Бокови-ковым и опубликованный: Юнг К. Г. Проблемы души нашего времени. М., 1993. С. 90-110.

624

ющего интеллекта, чем на природе вещей. В действи­тельности же взаимное проникновение телесных и пси­хических признаков столь глубоко, что по свойствам тела мы не только можем сделать далеко идущие вы­воды о качествах психического, но и по психической специфике мы можем судить о соответствующих телес­ных формах. Последнее, конечно, потребует от нас несравненно больших усилий, но, пожалуй, не из-за того, что психика оказывает меньшее влияние на тело, чем тело на психику, а потому, что если начинать с психического, то нам,придется делать вывод по неиз­вестному об известном, тогда как в противном случае у нас есть преимущество: ведь здесь мы можем оттал­киваться от известного, т. е. от видимого нами тела. Вопреки психологической теории, которая якобы у нас сегодня существует, психическое все же намного бес­конечнее и темнее, чем видимая поверхность тела. Психическое по-прежнему является чужой, неизведан­ной страной, из которой к нам поступают лишь косвен­ные известия, передаваемые через подверженные все­возможным иллюзиям функции сознания.

917          Следовательно, более безопасным представляется  путь от внешнего к внутреннему, от известного к не­известному, от тела к психике. Поэтому все попытки создания характерологии начинались снаружи. К ним относятся такие методы предков, как, например, аст­рология, которая даже обращалась к звездам, чтобы постичь те линии судьбы, начала которых лежат в человеческом сердце, а также хиромантия, френология Галля и физиогномика Лафатера. Недавние попытки по­добного рода представлены графологией, физиологиче­ской типологией Кречмера и кляксографическим мето­дом Роршаха. Как видно, путей от внешнего к внутреннему, от телесного к психическому вполне до­статочно. Такое направление от внешнего к внутрен­нему должно быть путем исследования до тех пор, пока не будут с достаточной надежностью установлены оп­ределенные элементарные психические состояния. Но как только это произойдет, путь может стать обратным. Тогда мы сможем поставить вопрос: каково телесное выражение конкретного психического состояния? К со­жалению, мы еще не настолько продвинулись в данной области, чтобы быть в состоянии вообще затрагивать этот вопрос, потому что основное условие, а именно

21 К. Г. Юнг 625

удовлетворительная констатация психического состоя­ния, еще далеко не выполнено. Более того, мы лишь начали упражняться в расстановке психического ин­вентаря, да и то не всегда успешно.

918        Простая констатация того, что определенные люди выглядят так-то и так-то, совсем ничего не будет зна­чить, если она не позволит нам сделать вывод о соот­ветствующем содержании. Мы только тогда будем удов­летворены, когда узнаем, какой вид психического соответствует определенным физическим качествам. Те­ло без психики нам ни о чем не говорит, так же как — позволим себе встать на точку зрения психического — душа ничего не может значить без тела. Если мы те­перь собираемся по какому-нибудь физическому при­знаку судить о соответствующем ему психическом ка­честве, то мы делаем это, как уже было сказано, по известному о неизвестном.

919       Я, к сожалению, вынужден подчеркивать эту мысль, поскольку психология является самой молодой из всех наук и поэтому находится во власти предрас­судков. Тот факт, что психология, в сущности, была открыта лишь недавно, является непосредственным до­казательством того, что нам потребовалось слишком мно­го времени для отрыва психического от субъекта и тем самым выделения его в качестве предмета объективного познания. Психология как естественная наука — это фактически приобретение самого последнего времени, поскольку до сих пор она была таким же фантастиче­ским продуктом произвола, как и средневековая есте­ственная наука. Считалось, что психологией можно распоряжаться. И этот предрассудок ощутимо следует за нами. Психическая жизнь — это нечто самое непос­редственное, а поэтому вроде бы и самое знакомое, даже более, чем знакомое: она зевает нам в лицо, она раздражает нас банальностью своей нескончаемой по­вседневности, мы даже страдаем от этого и делаем все возможное, чтобы о ней не думать. Из-за того, что психическое представляет собой самое непосредствен­ное явление, из-за того, что мы сами являемся психи­ческим, мы вряд ли можем предположить что-либо иное, чем то, что мы знакомы с ним глубоко, основа­тельно и долго. Поэтому каждый не только имеет свое мнение о психологии, но и убежден, что он, само собой разумеется, лучше всех в ней разбирается. Психиатры,

626

которым приходится сражаться с родственникалш и опекунами своих пациентов, понятливость которых (родственников и опекунов) уже стала притчей во язы­цех, были, пожалуй, первыми людьми, которые в каче­стве профессиональной группы столкнулись с бытующим в массе слепым предрассудком, что в психологических вопросах каждый понимает больше любого другого, что, впрочем, не мешает и самому психиатру разделять это мнение. Причем доходит до того, что он вынужден признать:"В этом городе вообще только два нормальных человека. Профессор В. — второй".

920          В психологии сегодня нужно, в конце концов, прийти к пониманию того, что психическое — это нечто совершенно неизведанное, хотя оно и кажется абсо­лютно знакомым, и что психику другого каждый знает, пожалуй, лучше, чем свою собственную. Во всяком случае, для начала это было бы весьма полезным эв­ристическим предположением. Ведь именно из-за не­посредственности психических явлений психология и была открыта так поздно. А поскольку мы стоим еще только у истоков науки, постольку у нас отсутствуют понятия и определения, с помощью которых мы могли бы охватить известные нам факты. Первые у нас от­сутствуют, последние (факты) — нет; более того, они теснят нас со всех сторон, мы даже завалены ими в отличие от других наук, вынужденных их разыскивать, а естественное группирование их, как, например, хи­мических элементов или семейства растений, опосре-дуется нами наглядным понятием апостериори. Совсем иначе, однако, обстоит дело с психикой; здесь со своей эмпирически-наглядной установкой мы просто попада­ем в непрерывное течение наших субъективных психи­ческих явлений, и если из этого потока вдруг всплыва­ет всеобъемлющее общее понятие, то оно является не более, чем простым симптомом. Раз мы сами являемся психическим, то, позволяя исполниться психическому процессу, мы почти неизбежно растворяемся в нем и тем самым лишаемся способности познающего разли­чения и сравнения.

921          Это только одна трудность; другая заключается в  том, что по мере отделения от пространственного яв­ления и приближения к беспространственности психи­ческого мы теряем возможность точного количествен­ного измерения. Даже констатация фактов становится

21*

627

затруднительной. Например, если я хочу подчеркнуть недействительность какой-либо вещи, то говорю, что я только подумал. «У меня даже и мыслей таких не было бы, если бы не... и вообще я такого не думал». Замеча­ния подобного рода доказывают, какими туманными являются психические факты или, точнее сказать, на­сколько неопределенно субъективными они кажутся, ибо на самом деле они столь же объективны и опреде­ленны, как и любое другое событие. «Я действительно подумал так-то и так-то, и отныне это всегда будет присутствовать в моих действиях». Даже к такому, можно сказать, само собой разумеющемуся признанию многие люди должны буквально-таки продираться, по­рой при огромном напряжении моральных сил. Именно с этими трудностями мы сталкиваемся, когда делаем вывод по известному внешнему явлению о состоянии психического.

922        Отныне область моих изысканий сужается с клини­ческой констатации, в самом широком смысле, внеш­них признаков до исследования и классификации всех психических данных, которые вообще могут быть вы­явлены и установлены. Из этой работы сначала возни­кает психическая феноменология, которая делает воз­можным появление соответствующего структурного учения, а уже из эмпирического применения структур­ного учения вытекает, наконец, психологическая типо­логия.

923        Клинические исследования основываются на описа­нии симптомов, и шаг от симптоматологии к психиче­ской феноменологии можно сравнить с переходом от чисто симптоматической патологии к знаниям о пато­логии клеточной и патологии обмена веществ, ибо пси­хическая феноменология позволяет нам увидеть про­цессы заднего плана психического, лежащие в основе возникающих симптомов. Общеизвестно, что это стало возможным благодаря применению аналитического ме­тода. Сегодня мы обладаем действительным знанием о психических процессах, вызывающих психогенные симптомы. Этим знанием является не что иное, как учение о комплексах, которое, собственно, и оказыва­ется основой психической феноменологии. Чтобы ни действовало в темных подпочвах психического — ра­зумеется, на этот счет существуют разнообразные мне­ния — несомненно, по крайней мере, одно: прежде

628

всего это особые аффективные содержания, так назы­ваемые комплексы, которые обладают определенной автономией. Мы уже не раз сталкивались с выражени­ем «автономный комплекс», однако, как мне кажется, оно часто употребляется неправомерно, тогда как не­которые содержания бессознательного и в самом деле обнаруживают поведение, которое я не могу назвать иначе, как «автономным», подчеркивая этим их спо­собность оказывать сопротивление сознательным наме­рениям, появляться и исчезать, когда им заблагорассу­дится. Как известно, комплексы — это прежде всего такие психические величины, которые лишены конт­роля со стороны сознания. Они отщеплены от него и ведут особого рода существование в темной сфере бес­сознательного, откуда могут постоянно препятствовать или же содействовать работе сознания.

924          Дальнейшее углубление учения о комплексах последовательно приводит нас к проблеме возникновения комплексов. На этот счет также существуют различные теории. Но как бы то ни было, опыт показывает, что комплексы всегда содержат в себе нечто вроде конф­ликта или, по крайней мере, являются либо его причи­ной, либо следствием. Во всяком случае комплексам присущи признаки конфликта, шока, потрясения, не­ловкости, несовместимости. Это так называемые «боль­ные точки», по-французски «betes noires», англичане в связи с этим упоминают о «скелетах в шкафу» ("skeletons in the cupboard"), о которых не очень-то хочется вспоминать и еще меньше хочется, чтобы о них напоминали другие, но которые, зачастую самым не­приятным образом, напоминают о себе сами. Они всег­да содержат воспоминания, желания, опасения, обя­занности, необходимости или мысли, от которых никак не удается отделаться, а потому они постоянно мешают и вредят, вмешиваясь в нашу сознательную жизнь.

925          Очевидно, комплексы представляют собой своего  рода неполноценности в самом широком смысле, при­чем, я тут же должен заметить, что комплекс или обладание комплексом не обязательно означает непол­ноценность. Это значит только, что существует нечто несовместимое, неассимилированное, возможно даже, какое-то препятствие, но это также и стимул к вели­ким устремлениям и поэтому, вполне вероятно, даже новая возможность для успеха. Следовательно, комп-

629

лексы являются в этом смысле прямо-таки центром или узловым пунктом психической жизни, без них нельзя обойтись, более того, они должны присутство­вать, потому что в противном случае психическая дея­тельность пришла бы к чреватому последствиями застою. Но они означают также и неисполненное в индивиде, область, где, по крайней мере сейчас, он терпит пора­жение, где нельзя что-либо преодолеть или осилить; т. е. без сомнения, это слабое место в любом значении этого слова.

926        Такой характер комплекса в значительной степени освещает причины его возникновения. Очевидно, он появляется в результате столкновения требования к приспособлению и особого, непригодного в отношении этого требования свойства индивида. Так, комплекс становится для нас диагностически ценным симптомом индивидуальной диспозиции.

927        На первый взгляд кажется, что существует беско­нечное множество вариантов комплексов, но их тща­тельное сравнение дает относительно малое число ос­новных форм, и все они надстраиваются над первыми переживаниями детства. Так и должно быть, потому что индивидуальная диспозиция вовсе не приобретает­ся в течение жизни, а, являясь врожденной, становится очевидной уже в детстве. Поэтому родительский ком­плекс есть не что иное, как проявление столкновения между реальностью и непригодным в этом смысле свой­ством индивида. Следовательно, первой формой комп­лекса должен быть родительский комплекс, потому что родители — это первая реальность, с которой ребенок может вступить в конфликт.

928        Поэтому существование родительского комплекса как ничто другое выдает нам наличие у индивида осо­бых свойств. На практике, однако, мы вскоре убежда­емся, что главное заключается отнюдь не в факте при­сутствия родительского комплекса, а, скорее, в том, как этот комплекс проявляется в индивиде. Здесь име­ются самые разные вариации, и, пожалуй, только ма­лую их часть можно свести к особенностям влияния родителей, поскольку многие дети зачастую подверга­ются одному и тому же влиянию и все-таки реагируют на это совершенно по-разному.

929        Поэтому я стал уделять внимание именно этим различиям, сказав себе, что как раз благодаря им мож-

630

но познать индивидуальные диспозиции в их своеобра­зии. Почему один ребенок в невротической семье реа­гирует на родительские воздействия истерией, другой неврозом навязчивых действий, третий психозом, а четвертый, похоже, вообще не реагирует? Эта пробле­ма «выбора невроза», которая предстала также и перед Фрейдом, придает родительскому комплексу как тако­вому этиологическое значение, перенося тем самым постановку вопроса на реагирующего индивида и его особую диспозицию.

930          Фрейд пытался подойти к решению данной проблемы, но эти его попытки оказались совершенно неудов­летворительными, да и сам я еще далек от того, чтобы ответить на этот вопрос. Я вообще считаю преждевре­менным ставить вопрос о выборе неврозов. Потому что прежде, чем подходить к этой чрезвычайно трудной проблеме, мы должны знать намного больше о том, как индивид реагирует, а именно, как он реагирует на препятствия. Например, нам нужно перейти ручей, через который не переброшен мостик и который слиш­ком широк, чтобы через него перешагнуть. Значит, мы должны перепрыгнуть. Для этого мы располагаем сложной функциональной системой, а именно психо-моторикой — вполне сформированной функцией, ко­торой нужно только воспользоваться. Но прежде чем это осуществится, происходит еще нечто чисто психи­ческое: принимается решение о том, что вообще надо сделать. Здесь-то и совершаются решающие индивиду­альные события, которые, что показательно, редко признаются субъектом типичными или же не признаются таковыми вовсе, потому что они, как правило, либо во­обще не рассматриваются, либо на них обращают внима­ние лишь в самую последнюю очередь. Подобно тому как психомоторный аппарат привычно подготавливается к прыжку, так, в свою очередь, и психический аппарат привычно (а потому бессознательно) подготавливается к принятию решения о том, что вообще нужно делать.

931          Мнения на счет состава этого аппарата весьма существенно расходятся. Несомненно только одно — что каждый индивид обладает своим, характерным для не­го способом принимать решения и обходиться с затруд­нениями. Если спросить одного, то он скажет, что пе­репрыгнул ручей, потому что ему нравится прыгать; другой скажет, что у него не было никакой иной воз-

631

можности; третий — что при встрече с любым препят­ствием у него возникает желание его преодолевать. Четвертый не прыгнул, потому что не терпит бесполез­ных усилий, пятый — потому что не было острой не­обходимости перебраться на другой берег.

932       Я намеренно выбрал этот банальный пример, чтобы продемонстрировать, насколько несущественными ка­жутся подобные мотивации. Они кажутся столь повер­хностными, что мы склонны отодвинуть их в сторону все и объяснить все по-своему. И все же они являются именно теми вариациями, которые позволяют реально взглянуть на индивидуальные психические системы при­способления. Если мы рассмотрим первый случай — где ручей пересекается ради удовольствия от прыжка — в других жизненных ситуациях, то мы, вероятно, обна­ружим, что подавляющее большинство поступков этого человека совершается ради получения удовольствия. Второй, который прыгает потому, что не видит иной возможности для переправы, внимателен и брюзглив и, как мы увидим, путешествуя по его жизни, всегда руководствуется принципом faute-demieux (за неиме­нием лучшего — франц.) и т. д. У каждого уже заранее выработана особая психическая система, которая и принимает решение. Легко себе представить, что число таких установок — легион. Их индивидуальное много­образие невозможно исчерпать так же, как неисчерпа­емы индивидуальные вариации кристаллов, которые, вне всяких сомнений, принадлежат, однако, к той или иной системе. Но так же, как кристаллы указывают на относительно простые основные законы, так и установ­ки указывают на некоторые основные свойства, прису­щие определенным группам.

933       Попытки человеческого духа создать типологию и тем самым внести порядок в хаос индивидуального — можно сказать с уверенностью — уходят корнями в древность. Бесспорно, что самую первую попытку та­кого рода предприняла возникшая на древнем Востоке астрология в так называемых тригонах четырех эле­ментов — воздуха, воды, земли и огня. Тригон воздуха в гороскопе состоит из трех воздушных замков Зодиака — Водолея, Близнецов и Весов; тригон огня — из Овена, Льва и Стрельца и т.д. Согласно древним представле­ниям, тот, кто родился в этих тригонах, отчасти обла­дает их воздушной или огненной природой, а это, в

632

свою очередь, определяет соответствующий темпера­мент и судьбу. Поэтому физиологическая типология древности, т. е. деление на четыре гуморальных темпе­рамента, находится в тесной связи с древними космоло­гическими воззрениями. То, что раньше объяснялось зо­диакальными созвездиями, теперь стало выражаться на физиологическом языке древних врачей, конкретно в словах флегматический, сангвинический, холериче­ский и меланхолический, которые представляют собой не что иное, как наименование телесных соков. Как известно, эта последняя типология сохранялась по меньшей мере до 1800 года. Что же касается астроло­гической типологии, то она всем на удивление по-прежнему держится и даже переживает сегодня новый расцвет.

934          Этот исторический экскурс в прошлое убеждает нас  в том, что наши современные попытки создания типо­логии, отнюдь не есть что-то новое и небывалое, если уж совесть ученого не позволяет нам вернуться на эти старые, интуитивные пути. Мы должны найти свое собственное решение этой проблемы, решение, которое удовлетворяло бы запросам науки. Тут-то и возникает основная трудность проблемы типологии — вопрос о масштабах или критериях. Астрологический критерий был прост: это было объективно заданное расположение звезд при рождении. Вопрос, каким образом зодиакаль­ные созвездия и планеты приобрели качества темпера­мента, простирается в серый туман прошлого и остается без ответа. Критерием четырех старых физиологиче­ских темпераментов был внешний вид и поведение индивида — критерий абсолютно тот же, что и у сегод­няшней физиологической типизации. Но что, однако, должно быть критерием психологической типологии?

935          Вспомним о приведенном ранее примере, в котором  различные индивиды должны были перебраться через ручей. Как и под каким углом зрения мы должны классифицировать их привычные мотивировки? Один делает, чтобы получить удовольствие, другой делает потому, что бездействие еще более тягостно, третий вовсе не делает, поскольку придерживается на этот счет противоположного мнения, и т. д. Ряд возможно­стей кажется бесконечным и безысходным.

936          Другие, вероятно, подошли бы иначе к разрешению  этой задачи, как — мне неизвестно. Я же в связи с этим

633

могу сказать только одно: раз я взялся за это дело, то должен терпеть, когда меня упрекают в том, что мой способ решать проблему является всего лишь моим личным предубеждением. И это возражение до такой степени верно, что я даже не знаю, каким образом можно было бы от него защититься. Я могу только сослаться на старину Колумба, который, основываясь на субъективном предположении, на ложной гипотезе и пойдя оставленным современным ему судоходством путем, открыл Америку...Что бы мы ни рассматривали и как бы ни рассматривали, все равно глядим мы толь­ко собственными глазами. Именно поэтому наука де­лается не одним человеком, но многими. Каждый от­дельный человек вносит только свой вклад, и только в этом смысле я осмеливаюсь говорить о своем способе смотреть на вещи.

937        Моя профессия уже давно заставила меня прини­мать в расчет своеобразие индивидов, а то особое об­стоятельство, что в течение многих лет — я не знаю скольких — я должен был лечить супругов и делать мужчину и женщину взаимоприемлемыми, еще боль­ше подчеркивает необходимость установить определен­ные средние истины. Сколько раз мне приходилось говорить: «Видите ли, ваша жена — очень активная натура, и от нее действительно нельзя ожидать, чтобы все ее существование заключалось лишь в домашнем хозяйстве». Это уже является типизацией, и этим вы­ражена своего рода статистическая истина. Существу­ют активные и пассивные натуры. Однако эта пропис­ная истина меня не удовлетворяла. Следующая моя попытка состояла в предположении, что существует нечто вроде задумывающихся и незадумывающихся натур, ибо я видел, что многие натуры, кажущиеся на первый взгляд пассивными, на самом деле не столько пассивны, сколько предусмотрительны. Они сначала обдумывают ситуацию — потом действуют, а так как для них это обычный образ действия, то они упускают случаи, где необходимо непосредственное действие без раздумий, и, таким образом, складывается мнение об их пассивности. Незадумывающимися всегда казались мне те, кто без раздумий прыгает обеими ногами в ситуацию, чтобы потом уж только сообразить, что они, похоже, угодили в болото. Таким образом, их, пожа­луй, можно было бы охарактеризовать как незадумы-

634

вающихся, что надлежащим образом проявлялось в активности; предусмотрительность же других в ряде случаев является, в конечном счете, весьма важной активностью и весьма ответственным действием в срав­нении с необдуманной мимолетной вспышкой одной лишь деловитости. Однако очень скоро я обнаружил, что нерешительность отнюдь не всегда вызывается пре­дусмотрительностью, а скорее, действие не всегда не­обдуманно. Нерешительность первого столь же часто основывается на свойственной ему боязливости или, по крайней мере, на чем-то вроде обычного отступления перед слишком сложной задачей, а непосредственная активность второго часто обусловливается большим дове­рием к объекту, чем к себе. Это наблюдение побуждает меня сформулировать типизацию следующим образом: существует целый класс людей, которые в момент ре­акции на данную ситуацию как бы отстраняются, тихо говоря «нет», и только вслед за этим реагируют, и существуют люди, принадлежащие к другому классу, которые в такой же ситуации реагируют непосредст­венно, пребывая, по-видимому, в полной уверенности, что их поступок, несомненно, правильный. Т. е. пер­вый класс характеризуется некоторым негативным от­ношением к объекту, последний — скорее позитивным.

938          Как известно, первый класс соответствует интровертной, а последний — экстравертной установке. Введением обоих этих терминов достигнуто столь же мало, как и открытием мольеровского «bourgeois gentilhomme», что он обычно говорит прозой. Эти типы будут иметь смысл и значимость только тогда, когда мы узнаем, что же еще присуще каждому из них.

939          Ведь нельзя быть интровертом, не будучи им во  всех отношениях. Понятие интровертный означает: все душевное проявляется у интроверта так, как это и определено для него соответствующими законами. Ес­ли бы это было не так, то характеристика определен­ного индивида как экстраверта была бы такой же не­существенной, как и констатация того, что длина его тела составляет 175 сантиметров или же, что он шатен, либо брахицефал. Как известно, такие констатации содержат ненамного больше обозначаемого ими факта. Однако выражение экстравертный претендует на го­раздо большее, ибо стремится выразить, что сознание экстраверта, равно как и его бессознательное, должно

635

обладать определенными качествами, что все поведе­ние экстраверта, его отношение к людям, даже течение его жизни указывают на определенные типические свойства.

940        Интроверсия и экстраверсия как типы установок обозначают диспозицию, обусловливающую в значи­тельной степени психический процесс в целом, по­скольку она характеризует предрасположенное реаги­рование и тем самым определяет не только образ действия и вид субъективного опыта, но и характер бессознательной компенсации.

941        Следовательно, определение привычного реагиро­вания (Reactionshabitus) должно попасть в самую точ­ку, поскольку предрасположение (Habitus) является в известной степени центральным коммутаторным пун­ктом, откуда, с одной стороны, регулируется внешнее поведение, а с другой — оказывается влияние на фор­мирование специфического опыта. Определенное пове­дение дает соответствующие результаты, а благодаря субъективному осмыслению этих результатов появля­ется опыт, который со своей стороны вновь оказывает влияние на поведение и тем самым по пословице «Каж­дый есть кузнец своего счастья» отражается на инди­видуальной судьбе.

942        Что касается привычного реагирования, то можно, пожалуй, не сомневаться относительно того, что тут мы ухватываем центральное звено проблемы. Однако здесь возникает другой щекотливый вопрос: удастся ли нам (адекватно) охарактеризовать способы привычного реагирования? На этот счет могут существовать самые разнообразные мнения, даже если кто-либо и обладает интимными знаниями в этой особой области. Те факты, которые мне удалось разыскать в пользу моей точки зрения, объединены мною в книге о типах, причем, я полностью отдаю себе отчет, что моя типизация не явля­ется единственно верной или единственно возможной.

943        Противопоставление интроверсии и экстраверсии провести просто, однако простые формулировки, к со­жалению, чаще всего подозрительны. Слишком легко они укрывают действительные трудности, Я говорю так, исходя из собственного опыта, ведь едва я опубли­ковал первую формулировку своих критериев* — это-

' См. настоящую работу, параграф 858 и далее. Авт.

му событию скоро будет двадцать лет, — как, к своему неудовольствию, обнаружил, что каким-то образом по­пал впросак. Что-то не сходилось. Видимо, я пытался объяснить слишком многое простыми средствами, как это чаще всего и бывает при первой радости открытия.

944          Я обнаружил факт, который невозможно было отрицать, а именно прямо-таки огромные различия внут­ри самих групп интровертов и экстравертов, различия, которые были столь велики, что у меня появились сомнения, видел ли я вообще что-либо правильно. Для того, чтобы развеять эти сомнения, потребовалось око­ло десяти лет работы по наблюдению и сравнению.

945          Вопрос, откуда берутся огромные различия внутри  типа, столкнул меня с непредвиденными трудностями, к которым я долго не мог подступиться. Некоторые из этих трудностей основывались на наблюдении и восп­риятии различий, но главной их причиной была, как и раньше, проблема критериев, т. е. подходящего обоз­начения для различий характеров. И здесь я впервые отчетливо понял, насколько же молода психология. Вряд ли она представляет собой что-либо иное, кроме хаоса произвольных учений, добрая часть которых, безусловно, обязана своим происхождением обособлен­ному вследствие generatio aequivoca и тем самым упо­добившемуся Зевсу мозгу ученого. Я не хочу быть непочтительным, но все же не могу удержаться от того, чтобы устроить очную ставку профессора психологии с психологией женщины, китайца и южного негра. Наша психология должна доходить до жизни, иначе мы про­сто застрянем в средневековье.

946          Я понял, что из хаоса современной психологии невозможно извлечь четкие критерии, что их скорее еще только требуется создать, причем не из голубого воз­духа, а на основе предшествовавших бесценных работ тех, чьи имена история психологии не обойдет молча­нием.

947          В рамках одного доклада у меня нет возможности  упомянуть о тех отдельных наблюдениях, которые по­будили меня выделить в качестве критериев рассматриваемых различий определенные пси­хические функции. В целом можно констатировать только одно, что различия, насколько они теперь стали для меня понятными, заключаются в том, что интроверт, например, не просто отступает

637

перед объектом и колеблется, а делает это совершенно особым образом. И поступки свои он совершает не так, как любой другой интроверт, а тоже совершенно осо­бым образом. Так же как лев поражает своего врага или добычу не хвостом, как крокодил, а лапами, в которых заключена его специфическая сила, так и при­сущий нам способ реагирования обычно характеризу­ется нашими сильными сторонами, т. е. использовани­ем нашей наиболее надежной и развитой функции, что, впрочем, не мешает нам иногда реагировать и своими специфическими слабостями. В соответствии с этим мы будем подготавливать или искать одни ситуа­ции и избегать других и тем самым будем соответст­венно приобретать специфический, отличающийся от других опыт. Интеллектуал будет приспосабливаться к миру с помощью своего интеллекта, а вовсе не как боксер шестой весовой категории, хотя и он может в приступе ярости употребить свои кулаки. В борьбе за существование и приспособление каждый человек ин­стинктивно использует свою наиболее разви­тую функцию, которая в результате становится критерием привычного способа реагирования.

948        Вопрос теперь можно поставить так: каким образом следует так охватить все эти функции общими поняти­ями, чтобы они смогли выделиться из расплывчатости простого индивидуального существования? Грубую ти­пизацию подобного рода давно уже создала социальная жизнь в фигурах крестьянина, рабочего, художника, ученого, воина и т. д. или в перечне всех профессий. Но психологиии с такой типизацией делать практиче­ски нечего, потому что среди людей науки, как однаж­ды ехидно сказал один известный ученый, есть и такие, которые являются всего лишь «интеллектуальными но­сильщиками».

949        То, что здесь имеется в виду, — вещь весьма тон­кая. Недостаточно говорить, например, об интеллекте, ибо это понятие слишком обще и неопределенно; ра­зумным можно назвать все, что функционирует глад­ко, быстро, эффективно и целесообразно. И ум, и глу­пость являются не функциями, а модальностями, и они никогда не говорят о том что, а всегда о том, как. То же самое касается моральных и эстетических критери­ев. Мы должны суметь обозначить то, что в привычных реакциях действует в первую очередь. Поэтому мы

638

вынуждены использовать здесь нечто такое, что на первый взгляд выглядит столь же ужасающе, как пси­хология способностей XVIII столетия. В действитель­ности же мы прибегаем к уже имеющимся в обыденном языке понятиям, которые доступны и ясны каждому. Если, например, я говорю о «мышлении», то только философ не знает, что под этим подразумевается, но ни один дилетант не найдет это непонятным; ведь мы употребляем это слово ежедневно и всегда подразуме­ваем под ним примерно одно и то же, однако если попросить дилетанта дать четкое определение мышле­нию, то он окажется в весьма затруднительном поло­жении. То же самое касается «памяти» или «чувства». Насколько трудно бывает научно определить такие не­посредственные психологические понятия, настолько же легки они для понимания в обиходном языке. Язык par excellence (предпочтительно, в основном) является собранием наглядностей; оттого-то с таким трудом за­крепляются и очень легко отмирают ненаглядные, слишком абстрактные понятия, что они слишком мало соприкасаются с действительностью. Однако мышле­ние и чувство являются такими неотъемлемыми для нас реалиями, что любой непримитивный язык имеет для них совершенно определенные выражения. Следо­вательно, мы можем быть уверены, что эти выражения совпадают соответственно с совершенно определенны­ми психическими фактами, как бы эти комплексные факты научно ни назывались. Каждый представляет себе, что такое, например, сознание, и, хотя наука далеко еще этого не знает, никто не может сомневаться в том, что понятие сознание покрывает вполне опреде­ленные психические факты.

950          Именно поэтому я и взял в качестве критериев  различения внутри одного типа установки просто вы­раженные в языке дилетантские понятия и обозначил ими соответствующие психические функции. Напри­мер, я взял мышление, как оно в общем понимается, поскольку мне бросилось в глаза, что одни люди раз­мышляют несоизмеримо больше других и соответствен­но в своих решениях придают больший вес разуму. Они используют мышление для того, чтобы понять мир и к нему приспособиться, и с чем бы они ни сталкивались, все подвергается обдумыванию и осмыслению либо же, в крайнем случае, приведению в соответствие с заранее

639

951

разработанными общими принципами. Другие же люди удивительным образом пренебрегают мышлением в пользу эмоционального фактора, т. е. чувства. Они стойко проводят «политику чувств», и требуется уже действительно чрезвычайная ситуация, чтобы заста­вить их задуматься. Эти люди представляют собой пол­ную противоположность первому типу, что особенно бросается в глаза, когда первые являются деловыми партнерами вторых или же когда они вступают друг с другом в брак. При этом один из них может отдавать предпочтение своему мышлению независимо от того, экстраверт он или интроверт. Разве что тогда он поль­зуется им лишь соответствующим для своего типа об­разом.

Однако преобладанием той или иной функции объ­ясняются не все имеющиеся различия. Ведь то, что я называю мыслительным или эмоциональным типами, — это люди, которые опять-таки содержат в себе нечто общее, что я не могу охарактеризовать иначе, как словом рациональность. То, что мышление в своей сути рационально, не будет, пожалуй, оспари­вать никто. Но когда мы перейдем к чувству, появятся веские контрдоводы, которые я не стал бы отметать сразу. Напротив, я могу заверить, что проблема чувст­ва задала мне немалую головоломку. Однако я не хочу перегружать свой доклад изложением различных науч­ных мнений относительно этого понятия, а лишь вкратце выскажу собственную точку зрения на данный вопрос. Основная трудность здесь состоит в том, что слова «чувство» или «чувствование» используются в самых разных значениях. Особенно это характерно для немецкого языка (немецкое слово «das Gefiihl» перево­дится как «чувство, ощущение, чутье»), в меньшей степени — для английского и французского. Пожалуй, прежде всего мы должны строго отделить это слово от понятия «ощущение», которое характеризует функцию органов чувств. Затем, наверное, нужно так или иначе договориться, что чувство сожаления, например, в по­нятийном смысле должно отличаться от чувства, что изменится погода или что акции алюминиевого кон­церна повысятся. Поэтому я предложил под чувством в первом значении понимать чувствование как таковое и, наоборот, слово «чувство», использованное в послед­нем случае, убрать из психологического лексикона и

640

заменить понятием «ощущение», если речь идет о пер­цептивном опыте, или понятием «интуиция», если речь идет о такого рода восприятии, которое нельзя непос­редственно свести к осознанному перцептивному опы­ту. Поэтому я определил ощущение как осознанное восприятие с помощью органов чувств, аинтуицию как восприятие через бессознательное.

952          Разумеется, можно до скончания века дискутировать о правомерности этих определений, однако такая дискуссия, в конечном счете, сводится к вопросу, как называть некоторое известное животное: Rhinozerus, носорогом или еще как-нибудь иначе, ведь, в сущно­сти, надо только знать, что и как мы называем. Пси­хология — это целина, где языку еще только нужно закрепиться. Температуру, как известно, можно изме­рять по Реомюру, Цельсию или Фаренгейту, и единст­венное, что нужно здесь сделать, это сказать, какой способ использовали для измерения в каждом данном случае.

953          Как следует из сказанного, я рассматриваю чувство  в качестве функции души, отделяя ее от ощущения и предчувствия или интуиции. Тот, кто смешивает эти функции с чувством в узком смысле sensu stricto, ра­зумеется, не способен признать рациональность чувст­ва. Но кто их разделяет, тот не может уклониться от признания того факта,  что эмоциональные оценки, эмоциональные суждения и вообще сами эмоции могут быть не просто разумными, но и логичными, последо­вательными и рассудительными и в этом смысле точно такими же, как мышление. Мыслительному типу дан­ный факт кажется странным, но он легко объясним той характерной особенностью, что при дифференцирован­ной мыслительной функции чувство всегда менее раз­вито, т. е. является более примитивным, а значит, и контаминированным с другими функциями, причем именно с иррациональными, нелогичными и внерассу-дочными, т. е. функциями ощущения и интуиции, в задачу которых оценка ситуации не входит. Обе по­следние функции противостоят рациональным функ­циям, причем, по причине, отвечающей самой глубо­кой их сущности. Когда мы думаем, то делаем это с намерением прийти к какому-нибудь выводу или за­ключению, а когда чувствуем, то для того, чтобы до­стичь верной оценки; ощущение же и интуиция как

641

функции восприятия имеют целью восприятие д а н н о-г о, а не его истолкование или оценку. Следовательно, они просто должны быть открыты для данного, а не действовать избирательно по определенным принци­пам. Данное же по своей сути иррационально, ибо не существует методов, с помощью которых можно было бы доказать, что должно быть столько-то планет или столько-то видов теплокровных животных. Иррацио­нальность — это то, чего не хватает мышлению и чувству, рациональность — то, чего не хватает ощуще­нию и интуиции.

954        Существует немало людей, реакции которых осно­вываются, главным образом, на иррациональности, т. е. либо на ощущении, либо на интуиции, но никогда на том и другом сразу, ибо ощущение по отношению к интуиции столь же антагонистично, как мышление по отношению к чувству. Ведь когда я своими ушами и глазами намереваюсь установить, что же происходит в действительности, я могу делать все что угодно, только не мечтать и не фантазировать одновременно с этим, но как раз именно это последнее и должен делать интуитивист, чтобы дать простор своему бессознатель­ному или объекту. Вот почему ощущающий тип явля­ется антиподом интуитивного. К сожалению, время не позволяет мне вдаваться в те интересные вариации, которые возникают вследствие экстравертной или ин­тровертной установки у иррациональных типов.

955       Я бы предпочел сказать еще несколько слов о зако­номерных последствиях, к которым приводит домини­рование какой-либо одной функции над другими, а именно, как это сказывается на других функциях. Че­ловек, как известно, никогда не может быть всем сразу и никогда не может быть полностью совершенен. Он развивает всегда только определенные качества и ос­тавляет недоразвитыми остальные. Что же происходит с теми функциями, которые он не использует ежеднев­но, а значит, и не развивает их упражнением? Они остаются, в той или иной степени, в примитивном, инфантильном, часто лишь в полусознательном, а по­рой даже в совершенно бессознательном состоянии; тем самым они образуют характерную для каждого типа неполноценность, которая в качестве составной части входит в общую структуру характера. Одностороннее предпочтение мышления всегда сопровождается непол-

642

ноценностью чувств, а дифференцированное восприя­тие таким же образом сказывается на интуитивной способности, и наоборот.

956          Является ли какая-либо функция дифференцированной или нет — можно довольно легко определить по ее силе, устойчивости, последовательности, надеж­ности и приспособленности. Ее неполноценность, одна­ко, зачастую не так уж легко описать или распознать. Важным критерием здесь является ее несамостоятель­ность и обусловленная этим зависимость от обстоя­тельств и других людей, а также ее непостоянство, ненадежность в употреблении, суггестивность и рас­плывчатый характер. На неполноценную (подчинен­ную) функцию никогда нельзя положиться, ибо ею нельзя управлять, более того, можно даже стать ее жертвой.

957          К сожалению, здесь я не имею возможности дать  детальное описание психологических типов, и поэтому мне приходится довольствоваться лишь кратким изло­жением основных идей психологической типологии. Общий результат моей предыдущей работы в этой об­ласти состоит в выделении двух основных типов уста­новки: экстраверсии и интроверсии, а также четырех типов функций: мыслительного, ощущающего, чувст­вующего и интуитивного, которые варьируют в зави­симости от общей установки и тем самым дают в итоге восемь вариантов.

958          Меня чуть ли не с упреком спрашивали, почему я  говорю ровно о четырех функциях, не больше и не меньше. То, что их ровно четыре, получилось прежде всего чисто эмпирически. Но то, что благодаря им достигнута определенная степень цельности, можно продемонстрировать следующим соображением. Ощу­щение устанавливает, что происходит фактически. Мышление позволяет нам узнать, что означает данн-ное чувство — какова его ценность, и, наконец, инту­иция указывает на возможные «откуда» и «куда», за-ключеннные в том, что в даннный момент имеется. Благодаря этому ориентация в современном мире мо­жет быть такой же полной, как и определение места в пространстве с помощью географических координат. Четыре функции являются своего рода четырьмя сто­ронами горизонта, столь же произвольными, сколь и необходимыми. Ничто не мешает сдвинуть точку коор-

643

динат в ту или иную сторону и вообще дать им другие названия. Все зависит от того, как мы договоримся и насколько это целесообразно.

959        Но я должен признаться в одном: мне ни за что не хочется обходиться в своей психологической исследо­вательской экспедиции без этого компаса, и не по на­прашивающейся общечеловеческой причине, что каж­дый влюблен в свои собственные идеи, а из-за того объективного факта, что тем самым появляется система измерения и ориентации, а это в свою очередь делает возможным появление критической психо­логии, которая так долго у нас отсутствовала.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ТИПОЛОГИЯ*

960       Уже с самых ранних дней в истории науки была заметна попытка рефлективного интеллекта ввести градации между двумя полюсами абсолютного сходства и различия у людей. Это реализовалось в некотором количестве типов или «темпераментов», — как они тогда были названы, — которые классифицировали сходства и различия в формальные категории. Грече­ский философ Эмпедокл попытался внести порядок в хаос естественных явлений, разделив их на четыре стихии: земля, вода, воздух и огонь. Тогдашние врачи оказались первыми из тех, кто применил этот принцип разделения в соединении с учением о четырех качест­вах: сухой, влажный, холодный, теплый — по отноше­нию к людям, и, таким образом, они попытались свести путанное разнообразие человечества в упорядоченные группы. Наиболее значительными в серии таких попы­ток оказались изыскания Галена, чье использование этих учений оказывало влияние на медицинскую нау­ку и на само лечение больных в течение семнадцати столетий. Сами названия темпераментов Галена ука­зывают на свое происхождение в патологии четырех «нравов» или «склонностей» — качеств. Меланхолик

* Впервые опубликовано под названием «Psychologische Typologie»: SUddeutsche Monatshefte, XXXIII, 5 (февраль 1936), cc.264-72. Насто­ящий перевод сделан с английского издания: Collected Works of C.G. Jung, vol. 6. p. 542-555. Перевод Валерия Зеленского.

644

обозначает преобладание черной желчи, флегматик — преобладание флегмы или слизи (греческое слово флег­ма означает огонь, и флегма рассматривалась, как конеч­ный продукт воспаления), сангвиник — преобладание крови и холерик — преобладание желчи или желтой желчи.

961          Сегодня очевидно, что наше современное понятие  «темперамента» стало значительно более психологиче­ским, так как в процессе человеческого развития на протяжении последних двух тысяч лет «душа» освобо­дилась от всякой умопостигаемой связи с холодным ознобом и лихорадкой или от желчных или слизистых выделений. Даже сегодняшние врачи не смогли бы сравнить темперамент, т. е. определенный тип эмоци­онального состояния или возбудимости, непосредствен­но со спецификой кровообращения или состоянием лимфы, хотя их профессия и специфический подход к человеку с позиции физического недуга искушает го­раздо чаще, нежели непрофессионалов, рассматривать психическое, как конечный продукт, зависимый от фи­зиологии желез. Humours ("соки" человеческого орга­низма)  сегодняшней медицины не являются больше старыми телесными выделениями, но оказываются бо­лее тонкими гормонами, иногда до значительной сте­пени влияющими на «темперамент», если определять последний как интегральную сумму эмоциональных реакций. Целостный телесный склад, его конституция в самом широком смысле имеют весьма тесную взаи­мосвязь с психологическим темпераментом, так что мы не вправе обвинять врачей, если они рассматривают психические явления в значительной степени зависи­мыми от тела. В каком-то смысле психическое и есть живое тело, а живое тело — одушевленная материя, так или иначе существует нераскрытое единство пси­хики и тела, нуждающееся как в физическом, так и в психическом изучении и исследовании, другими слова­ми, это единство с необходимостью и в равной степени оказывается в зависимости как от тела, так и от пси­хики, и настолько, насколько к тому склоняется сам исследователь. Материализм 19-го века утвердил пер­венство за телом, оставив психическому статус чего-то вторичного и производного, позволив ему не больше реальности, чем так называемому «эпифеномену». То, что утвердило себя как хорошая рабочая гипотеза, а

645

именно что психические явления обусловлены физиче­скими процессами, с приходом материализма стало фи­лософской презумпцией. Любая серьезная наука о жи­вом организме отвергнет такую презумпцию, так как, с одной стороны, она постоянно имеет в виду, что живая материя является все еще не разгаданной тай­ной, а с другой — имеется достаточно объективных свидетельств, чтобы распознать наличие совершенно несоединимого разрыва между психическими и физи­ческими явлениями, так что психическая область яв­ляется не менее таинственной, чем физическая.

962        Материалистическая презумпция оказалась воз­можной только в последнее время, когда представление человека о психическом, менявшееся на протяжении многих веков, смогло освободиться от старых взглядов и развиться в достаточно абстрактном направлении. Древние представляли психическое и телесное вместе, как неразделимое единство, поскольку были ближе к тому первобытному миру, в котором моральная трещи­на еще не пролегла через личность, а непросвещенное язычество все еще чувствовало себя нераздельно еди­ным, детски-невинным и необремененным ответствен­ностью. Древние египтяне все еще сохранили способ­ность предаваться наивной радости при перечислении тех грехов, которых они не совершили: «Я не отпустил ни одного человека голодным. Я никого не заставил плакать. Я не совершил убийства», и так далее. Герои Гомера плакали, смеялись, гневались, перехитряли и убивали друг друга в мире, где подобные вещи счита­лись естественными и очевидными, как для людей, так и для богов, и Олимпийцы развлекались, проводя свои дни в состоянии неувядающей безответственности.

963       Это происходило на таком архаическом уровне, на котором существовал и выживал до-философский че­ловек. Он всецело пребывал в тисках собственных эмо­ций. Все страсти, от которых закипала его кровь и колотилось сердце, которые ускоряли его дыхание или заставляли затаить его вовсе, или выворачивали его внутренности наизнанку — все это было проявлением «души». Поэтому он поместил душу в область диафраг­мы (по-гречески phren, что также означает «разум») и сердца. И только у первых философов место разума стало приписываться голове. Но еще и сегодня сущест­вуют племена у негров, чьи «мысли» локализованы,

646

главным образом, в области живота, а индейцы Пуэбло «думают» с помощью своего сердца, — «только сума­сшедший думает своей головой», говорят они. На этом уровне сознания существенным является переживание чувственных взрывов и ощущение самоединства. Одна­ко одновременно безмолвным и трагическим для арха­ического человека, начавшего думать, стало появление дихотомии, которую Ницше положил у дверей Зарату-стры: обнаружение пар противоположностей, разделе­ние на четное и нечетное, верхнее и нижнее, доброе и злое. Это была работа древних пифагорейцев, ставшая их учением о моральной ответственности и серьезных метафизических последствиях греха, учением, которое постепенно в течение веков просачивалось во все об­щественные слои, главным образом, благодаря распро­странению орфических и пифагорейских мистерий. Да­же Платон использовал притчу о белых и черных лошадях, чтобы проиллюстрировать неподатливость и полярность человеческой психики, а еще раньше мис­терии провозглашали учение о добре, вознаграждае­мом в Грядущем, и зле, наказываемом в аду. Эти учения не могли быть отвергнуты как мистический вздор и обман философов из «лесной глуши», о чем заявлял Ницше, или как сектантское ханжество, так как уже в VI веке до н.э. пифагореизм был чем-то вроде государственной религии на всей территории Graecia Magna (Великой Греции). Кроме того, идеи, составляв­шие основу этих мистерий, никогда не умирали, но пережили философский ренессанс во II веке до н.э., когда оказали огромное влияние на мир александрий­ской мысли. Их столкновение с пророчеством Ветхого Завета привело впоследствии к тому, что можно на­звать началом христианства как мировой религии.

964          Теперь уже из эллинистического синкретизма возникает разделение людей на типы, что было совершен­но не свойственно «гуморальной» психологии греческой медицины. В философском смысле, здесь и возникли градации между парменидовскими полюсами света и тьмы, верха и низа. Людей стали подразделять на ги-ликов (hylikoi), психикбв (psychikoi) и пневматиков (pneumaticoi), выделяя соответственно материальное, психическое и духовное бытие. Подобная классифика­ция не является, конечно, научной формулировкой сходств и различий — это критическая система ценно-

14'/

965

стей, основанная не на поведении и внешнем виде человека, как фенотипа, а на определениях этическо­го, мистического и философского свойства. Хотя по­следние и не являются в точности «христианскими» понятиями, они тем не менее составляют неотъемле­мую часть раннего христианства во времена Святого Павла. Само его существование является неопровержи­мым доказательством того раскола, который возник в первоначальном единстве человека, целиком пребы­вавшего во власти своих эмоций. Перед этим человек представал обыкновенным живым существом и оста­вался в таком качестве лишь игрушкой опыта, своих переживаний, неспособный к какому-либо рефлектив­ному анализу относительно своего происхождения и своей судьбы. И теперь вдруг он обнаружил себя стоящим перед тремя судьбоносными факторами — наделенный телом, душой и духом, перед каждым из которых он имел моральные обязательства. Предположительно уже при рождении было решено, проведет ли он свою жизнь в гилическом или пневматическом состоянии, или же в каком-то неопределенном местоположении между ними. Прочно укоренившаяся дихотомия грече­ского разума сделала последний более острым и прони­цательным, а результирующий ее акцент значительно сместился теперь на психическое и духовное, что при­вело к неизбежному отделению от гилической области тела. Все наивысшие и конечные цели лежали в мо­ральном предназначении человека, в его духовном сверхмирском и сверхземном конечном пребывании, и отделение гилической области превратилось в расслое­ние между миром и духом. Таким образом, первона­чальная учтивая мудрость, выраженная в пифагорей­ских парах противоположностей, сделалась страстным моральным конфликтом. Ничто, однако, не способно так взбудоражить наше самосознание и насторожен­ность, как состояние войны с самим собой. Едва ли можно помыслить о каком-либо другом более эффек­тивном средстве пробудить человеческую природу из безответственного и невинного полусна первобытной ментальности и привести ее к состоянию осознанной ответственности.

Этот процесс называется культурным развитием. Он, в любом случае является развитием человеческой возможности различения и способности к суждению —

648

сознания вообще. С возрастанием знания и повышени­ем критических способностей были заложены основы для повсеместного последующего развития человече­ского разума с точки зрения (с позиции) интеллекту­альных достижений. Особым умственным продуктом, далеко превзошедшим все достижения древнего мира, стала наука. Она закрыла трещину между человеком и природой в том смысле, что, хотя человек и был отде­лен от природы, наука дала ему возможность вновь отыскать свое соответствующее место в естественном порядке вещей. Однако его особая метафизическая по­зиция должна была быть выброшена при этом за борт, отвергнута настолько, насколько она не была обеспе­чена верой в традиционную религию — откуда и воз­ник известный конфликт между «верой и знанием». Во всяком случае наука осуществила превосходную реа­билитацию материи, и в этом отношении материализм может даже рассматриваться как акт исторической справедливости.

966          Но одна, безусловно, весьма важная область опыта, сама человеческая психика, на очень долгое время ос­талась заповедной областью метафизики, хотя после Просвещения и делались все увеличивавшиеся серьез­ные попытки сделать ее доступной научному исследова­нию. Первые экспериментальные опыты были сделаны в области чувственных восприятий, а затем постепенно перешли в сферу ассоциаций. Эта исследовательская линия проложила путь экспериментальной психоло­гии, и ее кульминацией стала «физиологическая пси­хология» Вундта. Более описательный подход в психо­логии, с которым вскорости вошли в контакт медики, получил развитие во Франции. Его главными предста­вителями были Тэн, Рибо и Жане. Данное направле­ние, главным образом, характеризовало то, что в нем психическое подразделялось на отдельные механизмы или процессы. В свете этих попыток на сегодня суще­ствует подход, который можно было бы назвать «холи­стическим», — систематическое наблюдение психиче­ского как целого. Многое указывает на то, что это направление зародилось в определенном биографиче­ском типе, в частности в том типе, который в древнюю эпоху, также имея свои специфические преимущества, описывался как «удивительная судьба». В этой связи я думаю о Юстине Кернере и его Seeress of Prevorst, и о

649

случае Блумхардта старшего и его медиуме Готтлибине Диттусе. Однако, чтобы быть исторически справедли­вым, я должен не забыть упомянуть средневековую Acta Sanctorum.

967       Эта линия исследования продолжилась и в более поздних работах, связанных с именами Уильяма Джей­мса, Фрейда и Теодора Флурной (Flournoy). Джеймс и его друг Флурной, швейцарский психолог, сделали по­пытку описать целостную феноменологию психическо­го, а также обозреть ее, как нечто целостное. Фрейд так же, как врач, взял за исходную точку целостность и неразделимость человеческой личности, хотя, в соот­ветствии с духом времени, он ограничился исследова­нием инстинктивных механизмов и индивидуальных процессов. Он также сузил картину человека до цело­стности весьма важной «буржуазной» коллективной личности, и это с неизбежностью привело его к фило­софски односторонним интерпретациям. Фрейд, к не­счастью, не выдержал искушений медика и все психи­ческое свел к телесному, сделав это в манере старых «гуморальных» психологов, не без революционных же­стов в сторону тех метафизических заповедников, к которым он питал священный страх.

968        В отличие от Фрейда, который после правильного психологического старта, повернул назад в сторону древнего предположения о верховенстве (суверенитете, независимости) физической конституции и попытался вернуться обратно в теорию, в которой инстинктивные процессы обусловлены телесными, я начинаю с пред­посылки о верховенстве психического. Так как телесное и психическое, в некотором смысле, образуют единст­во, — хотя в проявлениях своей природы они совершенно различны, — мы не можем не приписать реальность каждому из них. Пока у нас нет способа постигнуть это единство, не остается ничего другого, как изучать их отдельно и временно относиться к ним, как к незави­сящим друг от друга, по крайней мере, по своей струк­туре. Но то, что они не таковы, можно наблюдать каждый день на самих себе. Хотя, если бы мы ограни­чились только этим, то никогда не были бы в состоянии понять что-либо в психическом вообще.

969       Теперь же, если мы предположим независимое вер­ховенство психического, то освободим себя от — на данный момент — неразрешимой задачи сведения про-

650

явлений психического на нечто определенно физическое. Мы можем затем принять проявления психического как выражения его внутреннего бытия и попытаться устано­вить определенные сходства и соответствия или типы. Поэтому когда я говорю о психологической типологии, то имею под этим в виду формулировку структурных элементов психического, а не описание психических проявлений (эманации) индивидуального типа консти­туции. Последнее, в частности, рассматривается в исс­ледованиях о строении тела и характере Кречмера.

970          В своей книге «Психологические типы» я дал подробное описание исключительно психологической типоло­гии. Проведенное мной исследование основывалось на двадцатилетней врачебной работе, позволившей мне тесно соприкоснуться с людьми самых разных классов и уровней со всего мира. Когда начинаешь молодым доктором, то голова все еще полна клиническими слу­чаями и диагнозами. Со временем, правда, накаплива­ются впечатления совершенно иного рода. Среди них — ошеломляюще огромное разнообразие человеческих индивидуальностей, хаотическое изобилие индивиду­альных случаев. Специфические обстоятельства вокруг них и прежде всего сами специфические характеры и создают клинические картины, картины, которые, да­же при всем желании, могут быть втиснуты в смири­тельную рубашку диагноза только силой. Тот факт, что определенное расстройство может получить то или иное имя, выглядит совершено несоответствующим ря­дом с ошеломляющим впечатлением, свидетельствую­щим, что все клинические картины являются много­численными подражательными или сценическими демонстрациями определенных конкретных черт ха­рактера. Патологическая проблема, к которой все и сводится, фактически не имеет ничего общего с клини­ческой картиной, а, по сути, является выражением характера. Даже сами комплексы, эти «ядерные эле­менты» невроза, являются среди прочего простыми со­путствующими обстоятельствами определенного ха­рактерологического предрасположения. Легче всего это увидеть в отношении пациента к своей родительской семье. Скажем, он является одним из четырех детей у своих родителей, не самым младшим и не самым стар­шим, имеет то же самое образование и обусловленное поведение, что и другие. Однако он болен, а они здо-

651

ровы. Анамнез показывает, что вся серия воздействий, которым он, как и другие, был подвержен и от которых все они страдали, имела патологическое влияние толь­ко на него одного — по крайней мере внешне, по всей видимости. В действительности, эти воздействия и в его случае не были этиологическими факторами, и в их фаль­шивости нетрудно убедиться. Действительная причина не­вроза лежит в специфическом способе, которым он реаги­рует и ассимилирует эти влияния, исходящие из окружающец среды.

971        В сравнении множества подобных случаев мне по­степенно становилось ясно, что должны быть две фун­даментально разные общие установки, которые делят людей на две группы, обеспечивая всему человечеству возможность высоко дифференцированной индивиду­альности. Поскольку, очевидно, что это не сам случай, как таковой, то можно сказать лишь, что данная раз­ница установок оказывается легко наблюдаемой только когда мы сталкиваемся с относительно хорошо диффе­ренцированной личностью, другими словами, это обре­тает практическую важность только после достижения определенной степени дифференциации. Патологиче­ские случаи такого рода — это почти всегда люди, кото­рые отклоняются от семейного типа и в результате не находят больше достаточной защиты в своей унаследо­ванной инстинктивной основе. Слабые инстинкты явля­ются одной из первейших причин развития привычной односторонней установки, хотя, в крайнем случае, это обусловлено или подкреплено наследственностью.

972       Я назвал эти две фундаментально различные уста­новки экстраверсией и интроверсией. Экстраверсия характеризуется интересом к внешнему объекту, от­зывчивостью и готовностью воспринимать внешние со­бытия, желанием влиять и оказываться под влиянием событий, потребностью вступать во взаимодействие с внешним миром, способностью выносить суматоху и шум любого рода, а в действительности, находить в этом удовольствие, способностью удерживать постоян­ное внимание к окружающему миру, заводить много друзей и знакомых без особого, впрочем, разбора, и, в конечном итоге, присутствием ощущения огромной важности быть рядом с кем-то избранным, а следова­тельно, сильной склонностью демонстрировать самого себя. Соответственно, жизненная философия экстра-

652

верта и его этика несут в себе, как правило, высоко коллективистскую природу (начало) с сильной склонно­стью к альтруизму. Его совесть в значительной степени зависит от общественного мнения. Моральные опасения появляются, главным образом, тогда, когда «другие люди знают». Религиозные убеждения такого человека опреде­ляются, так сказать, большинством голосов.

973          Действительный субъект, экстраверт, как субъективное существо, является, — насколько это возможно — погруженным в темноту. Он прячет свое субъективное начало от самого себя под покровом бессознательного. Нежелание подчинять свои собственные мотивы и по­буждения критическому осмыслению выражено очень явственно. У него нет секретов, он не может хранить их долго, поскольку всем делится с другими. Если же нечто не могущее быть упомянутым коснется его, та­кой человек предпочтет это забыть. Избегается все, от чего может потускнеть парад оптимизма и позитивиз­ма. О чем бы он ни думал, чего ни делал или ни намеревался сделать, подается убедительно и тепло.

974          Психическая жизнь данного личностного типа разыгрывается, так сказать, за пределами его самого, в окру­жающей среде. Он живет в других и через других — любые размышления о себе приводят его в содрогание. Прячущиеся там опасности лучше всего преодолевают­ся шумом. Если у него и имеется «комплекс», он нахо­дит прибежище в социальном кружении, суматохе и позволяет по несколько раз на дню быть уверяемым, что все в порядке. В том случае, если он не слишком вмешивается в чужие дела, не слишком напорист и не слишком поверхностен, он может быть ярковыражен-ным полезным членом любой общины.

975          В этой короткой статье я вынужден довольствоваться беглым очерком. Я просто намерен дать читателю некоторую идею того, что собой представляет экстра­версия, нечто, что он может привести в соответствие со своим собственным знанием о человеческой природе. Я сознательно начал с описания экстраверсии, по­скольку данная установка знакома каждому — экстра­верт не только живет в этой установке, но и всячески демонстрирует ее перед своими товарищами из прин­ципа. Кроме того, такая установка согласуется с опре­деленными общепризнанными идеалами и моральными устоями.

653

976       Интроверсия, с другой стороны, направленная не на объект, а на субъекта и не ориентированная объек­том, поддается наблюдению не так легко. Интроверт не столь доступен, он как бы находится в постоянном отступлении перед объектом, пасует перед ним. Он держится в отдалении от внешних событий, не вступая во взаимосвязь с ними, и проявляет отчетливое нега­тивное отношение к обществу, как только оказывается среди изрядного количества людей. В больших компа­ниях он чувствует себя одиноким и потерянным. Чем гуще толпа, тем сильнее нарастает его сопротивление. По крайней мере, он не «с ней» и не испытывает любви к сборищам энтузиастов. Его нельзя отнести к разряду общительного человека. То, что он делает, он делает своим собственным образом, загораживаясь от влияний со стороны. Такой человек имеет обыкновение выгля­деть неловким, неуклюжим, зачастую нарочито сдер­жанным, и так уж водится, что либо по причине неко­торой бесцеремонности манеры или же из-за своей мрачной недоступности, или чего-либо совершенного некстати, он невольно наносит людям обиду. Свои луч­шие качества он приберегает для самого себя и вообще делает все возможное, чтобы умолчать о них. Он легко делается недоверчивым, своевольным, часто страдает от неполноценности своих чувств и по этой причине является также завистливым. Его способность пости­гать объект осуществляется не благодаря страху, а по причине того, что объект кажется ему негативным, требующим к себе внимания, непреодолимым или даже угрожающим. Поэтому он подозревает всех во «всех смертных грехах», все время боится оказаться в дура­ках, так что обычно оказывается очень обидчивым и раздражительным. Он окружает себя колючей прово­локой затруднений настолько плотно и непроницаемо, что, в конце концов, сам же предпочитает делать что-то, чем отсиживаться внутри. Он противостоит миру тщательно разработанной оборонительной системой, составленной из скрупулезности, педантичности, уме­ренности и бережливости, предусмотрительности, «высокогубой» правильности и честности, болезненной со­вестливости, вежливости и открытого недоверия. В его картине мира мало розовых красок, поскольку он сверхкритичен и в любом супе обнаружит волос. В обычных условиях он пессимистичен и обеспокоен, по-

654

тому что мир и человеческие существа не добры ни на йоту и стремятся сокрушить его, так что он никогда не чувствует себя принятым и обласканным ими. Но и он сам также не приемлет этого мира, во всяком случае не до конца, не вполне, поскольку вначале все должно быть им осмыслено и обсуждено согласно собственным критическим стандартам. В конечном итоге принима­ются только те вещи, из которых, по различным субъ­ективным причинам, он может извлечь собственную выгоду.

977          Для него любые размышления и раздумья о самом  себе — сущее удовольствие. Его собственный мир — безопасная гавань, заботливо опекаемый и огорожен­ный сад, закрытый для публики и спрятанный от лю­бопытных глаз. Лучшим является своя собственная компания. В своем мире он чувствует себя как дома, и любые изменения в нем производит только он сам. Его лучшая работа совершается с привлечением своих соб­ственных возможностей, по собственной инициативе и собственным путем. Если он и преуспевает после дли­тельной и изнурительной борьбы по усвоению чего-ли­бо чуждого ему, то способен добиться прекрасных ре­зультатов. Толпа, большинство взглядов и мнений, общественная молва, общий энтузиазм никогда не убе­дят его ни в чем, а, скорее, заставят укрыться еще глубже в своей скорлупе.

978          Его взаимоотношения с другими людьми делаются  теплее только в условиях гарантированной безопасно­сти, когда он может отложить в сторону свое защитное недоверие. Поскольку такое происходит с ним нечасто, то соответственно число его друзей и знакомых очень ограничено. Так что психическая жизнь данного типа целиком разыгрывается внутри. И если там и возника­ют трудности и конфликты, то все двери и окна оказы­ваются плотно закрытыми. Интроверт замыкается в себе вместе со своими комплексами, пока не заканчи­вает в полной изоляции.

979          Несмотря на все эти особенности, интроверт ни в  коем случае не является социальной потерей. Его уход в себя не представляет окончательного самоотречения от мира, но являет поиск успокоения, в котором уеди­нение дает ему возможность сделать свой вклад в жизнь сообщества. Данный тип личности оказывается жертвой многочисленных недоразумений, — не из-за

655

несправедливости, а потому что он сам вызывает их. Он не может быть также свободен от обвинений в получении тайного удовольствия от мистификации, ведь подобное недоразумение приносит ему определен­ное удовлетворение, поскольку подтверждает его пес­симистическую точку зрения. Из всего этого нетрудно понять, почему его обвиняют в холодности, гордыне, упрямстве, эгоизме, самодовольстве и тщеславии, кап­ризности и почему его постоянно увещевают, что пре­данность общественным интересам, общительность, не­возмутимая изысканность и самоотверженное доверие могущественной власти являются истинными доброде­телями и свидетельствуют о здоровой и энергичной жизни.

980       Интроверт вполне достаточно понимает и признает существование вышеназванных добродетелей и допу­скает, что где-то, возможно — только не в кругу его знакомых — и существуют прекрасные одухотворен­ные люди, которые наслаждаются неразбавленным об­ладанием этими идеальными качествами. Но самокри­тика и осознание своих собственных мотивов довольно быстро выводят его из заблуждения относительно его способности к таким добродетелям, а недоверчивый острый взгляд, обостренный беспокойством, позволяет ему постоянно обнаруживать у своих сотоварищей и сограждан ослиные уши, торчащие из-под львиной гри­вы. И мир, и люди являются для него возмутителями спокойствия и источником опасности, не доставляя ему соответствующего стандарта, по которому он мог бы, в конечном итоге, ориентироваться. Единственно, что является для него неоспоримо верным, это его субъек­тивный мир, который — как иногда, в моменты соци­альных галлюцинаций ему представляется, — является объективным. Таких людей весьма легко было бы обви­нить в наихудшем виде субъективизма и в нездоровом индивидуализме, пребывай мы вне всяких сомнений по поводу существования только одного объективного ми­ра. Но такая правда, если она и существует, аксиомой не является — это всего-навсего половина правды, дру­гая же ее половина состоит в том, что мир также пребывает и в том виде, в каком он видится людям, и, в конечном счете, индивиду. Никакого мира попросту не существует и вовсе без проницательного узнающего о нем субъекта. Последнее, сколь бы малым и незамет-

656

ным оно ни представлялось, всегда является другим устоем, поддерживающим весь мост феноменального мира. Влечение к субъекту поэтому обладает той же самой валидностью, что и влечение к так называемому объективному миру, поскольку мир этот базируется на самой психической реальности. Но одновременно это и реальность со своими собственными специфическими законами, не относящимися по своей природе к произ­водным, вторичным.

981          Две установки, экстраверсия и интроверсия, являются противоположными формами, которые дали знать о себе не в меньшей степени и в истории человеческой мысли. Проблемы, поднятые ими, были в значительной степени предвидены Фридрихом Шиллером и лежат в основе его писем об эстетическом воспитании . Но так как понятие бессознательного было ему еще неиз­вестно, то Шиллер не смог добиться удовлетворительного решения. Но, кроме того, и философы, оснащенные го­раздо лучше в плане более глубокого продвижения в данном вопросе, не пожелали подчинить свою мысли­тельную функцию основательной психологической критике и поэтому остались в стороне от подобных дискуссий. Должно быть, однако, ясно, что внутренняя полярность такой установки оказывает очень сильное влияние на собственную точку зрения философа.

982          Для экстраверта объект интересен и привлекателен  априори, так же, как субъект или психическая реаль­ность для интроверта. Поэтому мы могли бы использо­вать выражение «нуминальный акцент» для данного факта, под которым я подразумеваю то, что для экс­траверта качество положительного смысла, важности и ценности закреплено прежде всего за объектом, так что объект играет господствующую, определяющую и ре­шающую роль во всех психических процессах с самого начала, точно так же как это делает субъект для инт­роверта.

983          Но нуминальный акцент не решает дело только  между субъектом и объектом — он также выбирает и сознательную функцию, которой главным образом и пользуется тот или иной индивид. Я выделяю четыре функции: мышление, чувство, ощущение и интуицию. Функциональной сущностью ощущения является уста­новить, что нечто существует, мышление говорит нам, что означает это нечто, чувство — какова его ценность,

22 К. Г. Юнг 657

а интуиция предполагает, откуда оно появилось и куда следует. Ощущение и интуицию я называю иррацио­нальными функциями, потому что они обе имеют дело непосредственно с тем, что происходит и с действитель­ными или потенциальными реалиями. Мышление и чувство, будучи функциями различительными, явля­ются рациональными. Ощущение, функция «реально­сти» (fonction du reel) исключает любую одновремен­ную интуитивную активность, так как последняя совершенно не озабочена настоящим, а является, ско­рее, шестым чувством для скрытых возможностей и поэтому не должна позволять себе находиться под воз­действием существующей реальности. Тем же самым образом мышление противоположно чувству, посколь­ку мышление не должно оказываться под воздействием или отклоняться от своих целей в зависимости от чув­ственных оценок, точно так же как и чувство обычно портится в плену слишком сильной рефлексии. Эти четыре функции, размещенные геометрически, образуют крест с осью рациональности, проходящей под прямым углом к оси иррациональности.

984        Четыре ориентирующих функции, разумеется, не вмещают в себя все, что содержится в сознательной психике. Воля и память, например, туда не включены. Причиной является то, что дифференциация этих че­тырех ориентирующих функций является, по сути, эм­пирической последовательностью типических разли­чий в функциональной установке. Существуют люди, у которых нуминальный акцент падает на ощущение, на восприятие фактов и возводит его в единственный определяющий и всепопирающий принцип. Эти люди являются ориентированными на реальность, на факт, на событие, и у них интеллектуальное суждение, чув­ство и интуиция отступают на задний план под всеобъ­емлющей важностью реальных фактов. Когда акцент падает на мышление, то суждение строится на том, каково значение должно быть приписано фактам, о которых идет речь. И от этого значения будет зависеть тот способ, с помощью которого индивид имеет дело с самими фактами. Если нуминальным оказывается чув­ство, то адаптация индивида будет целиком зависеть от той чувственной оценки, которую он приписывает этим фактам. Наконец, если нуминальный акцент па­дает на интуицию, то действительная реальность при-

658

нимается во внимание лишь в той степени, в какой она выглядит предоставляющей приют возможностям, ста­новящимся главной движущей силой, вне зависимости от того способа, которым реальные вещи представлены в настоящем.

985          Таким образом, локализация нуминального акцента дает начало четырем функциональным типам, с которыми я прежде всего столкнулся в своих взаимо­отношениях с людьми, но систематически сформулиро­вал лишь гораздо позже. На практике эти четыре типа всегда скомбинированы с типом установки, т. е. с экстра­версией или интроверсией, так что сами функции прояв­ляются в экстравертном или интровертном варианте. Это создает структуру из восьми наглядных функциональ­ных типов. Очевидно, что в рамках эссе невозможно представить саму психологическую специфику этих типов и проследить их сознательные и бессознательные проявления. Поэтому я должен отослать интересую­щихся читателей к вышеизложенному исследованию.

986          Целью психологической типологии не является  классификация людей на категории — само по себе это было бы довольно бессмысленным делом. Ее цель, ско­рее, — обеспечить критическую психологию возмож­ностью осуществлять методическое исследование и представление эмпирического материала. Во-первых, это — критический инструмент для исследователя, нуждающегося в опорных точках зрения и направляю­щей линии, если он стремится свести хаотический из­быток индивидуального опыта к некоторому порядку. В этом отношении типологию можно сравнить с триго­нометрической сеткой или, еще лучше, с кристаллогра­фической системой осей. Во-вторых, типология — большой помощник в понимании широкого разнообра­зия, имеющего место среди индивидов, а также она предоставляет ключ к фундаментальным различиям в ныне существующих психологических теориях. И на­конец, что не менее важно, это существенное средство для определения «личностного уравнения» практиче­ского психолога, который, будучи вооруженным точ­ным знанием своей дифференцированной и подчинен­ной функций, может избежать многих серьезных ошибок в работе с пациентами.

987          Предлагаемая мной типологическая система является попыткой, основанной на практическом опыте,

22* 659

дать объяснительную основу и теоретический каркас для безграничного разнообразия, которое до этого пре­обладало в формировании психологических понятий. В такой молодой науке, как психология, ограничение понятий рано или поздно станет неизбежной необходи­мостью. Когда-нибудь психологи будут вынуждены со­гласиться относительно ряда основных принципов, по­зволяющих избежать спорных интерпретаций, если психология не собирается остаться ненаучным и слу­чайным конгломератом индивидуальных мнений.

В. В. Зеленский

КАРЛ ГУСТАВ ЮНГ. ЖИЗНЬ, ЛИЧНОСТЬ, РАБОТА

Завершая последнее десятилетие XX века и подводя итоги столетнего психоаналитического или — точнее — глубиннопсихологического развития, мы можем с уве­ренностью среди наиболее выдающихся мыслителей назвать швейцарского психолога Карла Густава Юнга.

Как известно, глубинная психология есть общее обозначение ряда психологических направлений, вы­двигающих, среди прочего, идею о независимости пси­хики от сознания и стремящихся обосновать фактиче­ское существование этой независимой от сознания психики и выявить ее содержание. Одним из таких направлений, базирующихся на понятиях и открытиях в области психического, сделанных Юнгом в разное время, является аналитическая психология. Сегодня в повседневной культурной среде общеупотребительны­ми и даже шаблонными стали такие понятия, как ком­плекс, экстраверт, интроверт, архетип, некогда введен­ные в психологию Юнгом. Существует ошибочное мнение, что юнговские идеи выросли на почве идио­синкразии к психоанализу. И хотя ряд положений Юн­га, действительно, строится на возражениях Фрейду, сам контекст, в котором в разные периоды возникали «строительные элементы», впоследствии составившие оригинальную психологическую систему, разумеется, гораздо шире и, что самое главное, он базируется на отличных от фрейдовских представлениях и взглядах как на человеческую природу, так и на интерпретацию клинических и психологических данных.

Карл Юнг родился 26 июля 1875 года в Кессвиле, кантон Т у pray, на берегу живописного озера Констанц в семье пастора швейцарской реформаторской церкви;

661