3. ИНТРОВЕРТНЫЙ ТИП

а) Общая установка сознания

 620         Как я уже изложил в отделе АЛ. этой главы, интровертный тип отличается от экстравертного тем, что он ориентируется преимущественно не на объект и не на объективно данном, как экстравертный, а на субъ­ективных факторах. В упомянутом отделе я, между прочим, показал, что у интровертного между восприя­тием объекта и его собственным действием вдвигается субъективное мнение, которое мешает действию при­нять характер, соответствующий объективно данному. Это, конечно, специальный случай, который приве­ден только для примера и должен служить лишь для простого наглядного пояснения. Само собою разуме­ется, что здесь мы должны найти более общие форму­лировки.

 621         Правда, интровертное сознание видит внешние условия и тем не менее выбирает в качестве решающей субъективную детерминанту. Этот тип руководствует­ся, стало быть, тем фактором восприятия и познания, который представляет собою субъективную предраспо­ложенность, воспринимающую чувственное раздраже­ние. Два лица видят, например, один и тот же объект, но они никогда не видят его так, чтобы оба восприня­тые ими образа были абсолютно тождественны. Совершенно

455

независимо от различной остроты органов чувств и личного подобия часто существуют еще глу­боко проникающие различия в способе и в мере психи­ческой ассимиляции перцепированного образа. Тогда как экстравертный тип всегда преимущественно ссыла­ется на то, что приходит к нему от объекта, интровер­тный опирается преимущественно на то, что привносит к констелляции от себя внешнее впечатление в субъ­екте. В отдельном случае апперцепции различие может быть, конечно, очень тонким, но во всей совокупности психологической экономии оно становится в высшей степени заметным, в особенности по тому эффекту, которое оказывается на эго, в форме резервата лично­сти. Скажу прямо с самого начала: я считаю принци­пиально вводящим в заблуждение и обесценивающим то мнение, которое вместе с Вейнингером характери­зует эту установку как себялюбивую (philautisch) или автоэротическую, эгоцентрическую, или субъективист­скую или эгоистическую. Оно соответствует предубеж­дению экстравертной установки по отношению к при­роде интроверта. Никогда не следует забывать, — а экстравертное воззрение забывает это слишком легко, — что всякое восприятие и познавание обусловлено не только объективно, но и субъективно. Мир существует не только сам по себе, но и так, как он мне является. Да, в сущности, у нас даже совсем нет критерия, кото­рый помог бы нам судить о таком мире, который был бы неассимилируем для субъекта. Упустить из виду субъективный фактор значило бы отрицать великое сомнение в возможности абсолютного познания. Это привело бы на путь того пустого и пошлого позитивиз­ма, который обезобразил конец прошлого и начало нынешнего века, и вместе с тем к той интеллектуаль­ной нескромности, которая предшествует грубости чувств и столь же тупоумной, сколь и претенциозной насильственности. Переоценивая способность к объек­тивному познанию, мы вытесняем значение субъектив­ного фактора, и даже прямо значение субъекта, как такового. Но что такое субъект? Субъект есть человек, субъект — это мы. Это ненормально — забывать, что у познания есть субъект и что вообще нет познания, и поэтому нет для нас и мира, если кто-нибудь не гово­рит: «Я познаю», тем самым уже высказывая субъек­тивную ограниченность всякого познания.

456

622          Это относится и ко всем психическим функциям: они имеют субъекта, который так же неизбежен, как и объект. Для нашей современной экстравертной оценки характерно, что слово «субъективно» в некоторых слу­чаях звучит почти как порицание; а выражение «чисто субъективно» имеет всегда значение опасного оружия, предназначенного для удара по тому, кто не всецело убежден в безусловном превосходстве объекта. Поэто­му нам необходимо выяснить, что разумеется в нашем исследовании под выражением «субъективно». Субъек­тивным фактором я называю тот психологический акт или ту реакцию (Aktion oder Reaction), которые слива­ются с воздействием объекта и дают тем самым начало новому психическому факту. И вот, поскольку субъ­ективный фактор издревле и у всех народов земли остается в высокой мере тождественным с самим собою, — ибо элементарные восприятия и познания являются, так сказать, повсюду и во все времена одними и теми же, — постольку он оказывается такой же укоренив­шейся реальностью, как и внешний объект. Не будь это так, совсем нельзя было бы говорить о какой-либо длительной и, по существу, остающейся равной себе действительности, а соглашение с традициями было бы невозможным делом. Поскольку, следовательно, и субъективный фактор есть нечто столь же неумолимо данное, как протяженность моря и радиус земли, по­стольку и субъективный фактор притязает на все зна­чение мироопределяющей величины, которая никогда и нигде не может быть скинута со счета. Субъективный фактор есть второй мировой закон, и тот, кто основы­вается на нем, тот имеет столь же верную, длительную и значащую основу, как и тот, кто ссылается на объект. Но как объект и объективно данное отнюдь не остаются всегда неизменными, ибо они подвержены бренности, равно как и случайности, так и субъективный фактор подлежит изменчивости и индивидуальной случайно­сти. Вместе с тем и ценность его оказывается лишь относительной. Дело в том, что чрезмерное развитие интровертной точки зрения в сознании ведет не к луч­шему и более значительному использованию субъек­тивного фактора, но к искусственному субъектирова-нию сознания, которое уже нельзя не упрекнуть в том, что оно «чисто субъективно».

623          Таким путем возникает некая противоположность тому сознательному освобождению

457

сознания от субъективности, которое встре­чается в преувеличенно экстравертной установке, за­служивающей вейнингеровского определения «себяне-навистнической» (misautisch). Так как интровертная установка опирается на всюду наличное, в высшей степени реальное и абсолютно неизбежное условие психологического приспособления, то такие выраже­ния, как «себя-любиво» ("philautisch"), «эгоцентрично и т.п., являются неуместными и негодными, потому что они вызывают предубеждение, будто речь идет всегда только о нашем любезном эго. Ничто не может быть превратнее такого предположения. Однако с ним при­ходится часто встречаться при исследовании суждений экстравертного об интровертном. Конечно, я совсем не хотел бы приписать эту ошибку каждому отдельному экстравертному человеку, а скорее отнести ее на счет общераспространенного в наше время экстравертного воззрения, которое не ограничивается экстравертным типом, а имеет столько же представителей и в другом типе, выступающем таким образом вполне против себя же самого. К этому последнему и даже с полным осно­ванием относится упрек в том, что он изменяет своему собственному роду, тогда как первый тип не подлежит по крайней мере этому упреку.

В нормальном случае интровертная установка сле­дует той, в принципе наследственно данной, психоло­гической структуре, которая является величиной, при­сущей субъекту от рождения. Однако ее отнюдь не следует просто отождествлять с эго субъекта, что имело бы место при вышеупомянутых определениях; она есть психологическая структура субъекта до всякого разви­тия его эго. Подлинный, лежащий в основе субъект, а именно самость, гораздо шире по объему, нежели эго, ибо самость включает в себя и бессознательное, тогда как эго есть, в сущности, центральный пункт сознания. Если бы эго было тождественно с самостью, то было бы непонятно, каким образом мы в сновидениях можем иногда выступать в совершенно иных формах и значе­ниях. Конечно, для интровертного является характер­ной особенностью то, что он, следуя столь же своей собственной склонности, сколько и общему предрассуд­ку, смешивает свое эго со своей самостью и возводит эго в субъекта психологического процесса, чем он как раз и осуществляет вышеупомянутое болезненное

458

субъективирование своего сознания, которое отчужда­ет его от объекта.

Психологическая структура есть то же самое, что Семон (Semon) назвал мнемой, а я коллективным бес­сознательным. Индивидуальная самость есть часть, или отрезок, или представитель некой разновидности, которая имеется всюду, во всех живых существах, и притом в соответственных градациях, и которая оказы­вается опять-таки врожденной каждому существу. Врожденный способ действия (acting) издревле изве­стен как инстинкт или влечение; способ психического постижения объекта я предложил назвать архетипом, Я могу предположить общеизвестным, что следует по­нимать под инстинктом. Иначе обстоит дело с архети­пами. Под архетипом я разумею то же самое, что я уже раньше, примыкая к Якобу Буркхардту, называл «пер­вичным» или «исконным образом» (primordial) и опи­сал в главе ХI этого труда. Я должен отослать читателя к этой главе и особенно к параграфу «образ».

Архетип есть символическая формула, которая начинает функционировать всюду там, где или еще не существует coзнательных понятий или же где таковые по внутренним или внешним основаниям во­обще невозможны. Содержания коллективного бессоз­нательного представлены в сознании как ярко выра­женные склонности и понимание вещей. Обычно они воспринимаются индивидом, как обусловленные объек­том, что, в сущности ошибочно, ибо они имеют источ­ником бессознательную структуру психики, а воздей­ствие объекта их только вызывает. Эти субъективные склонности и понимание сильнее, чем влияние объек­та; их психическая ценность выше, так что он стано­вится над всеми впечатлениями. Как интроверту пред­ставляется непонятным, почему решающим всегда должен быть объект, так для экстраверта остается за­гадкой, почему субъективная точка зрения должна сто­ять выше объективной ситуации. В нем неизбежно воз­никает предположение, что интроверт есть или возмечтавший о себе эгоист, или доктринер-мечтатель. В новейшее время он пришел бы к гипотезе, что инт­роверт находится под влиянием бессознательного ком­плекса вины. Этому предрассудку интроверт несомнен­но идет навстречу тем, что его определенный и сильно обобщающий способ выражаться, по-видимому, исключающий

459

с самого начала всякое другое мнение, потворст­вует экстравертному предрассудку. Помимо этого, доста­точно было бы одной решительности и непреклонности субъективного суждения, априори ставящего себя над всем объективно данным, чтобы вызвать впечатление сильного эгоцентризма. Против этого предрассудка у интровертного в большинстве случаев нет верного аргумента: дело в том, что он не знает о бессознательных, но вполне общезначи­мых предпосылках своего субъективного суждения или своих, субъективных восприятий. Соответственно со сти­лем времени он ищет вне своего сознания, а не за своим сознанием. Если же он к тому же страдает легким невро­зом, то это равносильно более или менее полному бессоз­нательному тождеству это с «самостью», вследствие чего значение самости понижается до нуля, тогда как эго без­мерно распухает. Тогда несомненная, мироопределяющая сила субъективного фактора втискивается в эго, что ведет к безмерному притязанию на власть и к прямо-таки неук­люжему эгоцентризму. Всякая психология, которая сводит сущность человека к бессознательному влечению к власти, имеет источником это начало. Многие безвкусицы у Ниц­ше, например, обязаны своим существованием субъективизации сознания.

б) Бессознательная установка

Преобладание субъективного фактора в сознании означает недооценку объективного фактора. Объект не имеет того значения, которое ему, собственно, подоба­ло бы иметь. Подобно тому, как в экстравертной уста-новке объект играет слишком большую роль, так в интровертной установке он не имеет достаточного го­лоса. По мере того, как сознание интровертного субъ­ективируется и отводит эго неподобающее значение, по мере этого объекту противопоставляется такая пози­ция, которая оказывается надолго совершенно несосто­ятельной. Объект есть величина, имеющая несомнен­ную силу, тогда как эго есть нечто весьма ограниченное и неустойчивое. Было бы совсем другое дело, если бы объекту противопоставлялась самость. Самость и мир суть величины соизмеримые; поэтому нормальная ин­тровертная установка имеет такое же право на суще­ствование и такое же значение, как и нормальная

460

экстравертная установка. Но если эго приняло на себя притязания субъекта, то в качестве компенсации есте­ственно возникает бессознательное усиление влияния объекта. Эта перемена обнаруживается в том, что, не­смотря на иногда прямо-таки судорожное усилие, на­правленное на то, чтобы обеспечить за эго преоблада­ние, объект и объективно данное оказывают слишком сильное влияние, которое оказывается тем более непо­бедимым, что оно овладевает индивидом и вследствие этого навязывается сознанию с непреодолимой силой. Вследствие неудовлетворительного отношения эго к объекту, — ибо желание господствовать не есть при­способление, — в бессознательном возникает компен­сирующее отношение к объекту, которое в сознании утверждается как безусловная и не поддающаяся по­давлению привязанность к объекту. Чем больше эго старается обеспечить за собой всевозможные свободы, независимость, отсутствие обязательств и всяческое преобладание, тем более оно попадает в рабскую зави­симость от объективно данного. Свобода духа заковы­вается в цепи унизительной финансовой зависимости; независимый образ действий раз за разом уступает, сломленный общественным мнением, моральное пре­восходство попадает в болото малоценных отношений, властолюбие авершается-жалобной тоской — жаждой быть 1юб_имьш. Бессознательное печется прежде всего об отношении к объекту и притом таким образом, ко­торый способен самым основательным образом разру­шить в сознании иллюзию власти и фантазию превос­ходства. Объект принимает ужасающие размеры, несмотря на сознательное уничижение его. Вследствие этого эго начинает еще сильнее работать над отрывом от объекта и стремится к властвованию над ним. В конце концов эго окружает себя форменной системой страхующих средств (как то верно описал Адлер), ко­торые стараются сохранить хотя бы иллюзию преобла­дания. Но этим интровертный вполне отделяет себя от объекта и совершенно истощается, с одной стороны в изыскании оборонительных мер, а с другой стороны, в бесплодных попытках импонировать объекту и проло­жить себе дорогу. Но эти усилия постоянно пересека­ются с теми подавляющими впечатлениями, которые он получает от объекта. Против его воли объект на­стойчиво импонирует ему, он вызывает в нем самые

461

неприятные и длительные аффекты и преследует его на каждом шагу. Он постоянно нуждается в огромной внутренней работе, чтобы быть в состоянии «держать­ся». Поэтому типичной для него формой невроза явля­ется психастения, болезнь, отличающаяся, с одной стороны, большой сенситивностью, а с другой стороны, большой истощаемостью и хроническим утомлением.

627          Анализ личного бессознательного дает множество властолюбивых фантазий, соединенных со страхом пе­ред могущественно оживленными объектами, жертвой которых интроверт легко и становится. Дело в том, что из боязни перед объектами развивается своеобразная трусость, мешающая отстаивать себя или свое мнение, ибо такой человек боится усиленного влияния со сто­роны объекта. На него наводят ужас потрясающие аф­фекты окружающих его лиц, и он еле может удержать­ся от страха при мысли подпасть под чужое влияние. Дело в том, что объекты имеют в его глазах ужасаю­щие, мощные свойства, которые он сознательно не мо­жет подметить в них, но которые, как ему кажется, он воспринимает через свое бессознательное. Так как его сознательное отношение к объекту более или менее вытеснено, то оно проходит через бессознательное, где оно и снабжается его качествами. Эти качества суть прежде всего инфантильно-архаические. Вследствие этого его отношение к объекту становится примитив­ным и принимает все особенности, характеризующие примитивное отношение к объекту. Тогда бывает так, как если бы объект обладал магической силой. Незна­комые, новые объекты вызывают страх и недоверие, как если бы они таили в себе неведомые опасности; старые, традиционные объекты привязаны к его душе как бы невидимыми нитями; каждая перемена пред­ставляется нарушением или даже прямой опасностью, ибо она, как ему кажется, свидетельствует о магиче­ской одушевленности объекта. Идеалом становится одинокий остров, где движется только то, чему позво­лено двигаться. Роман Ф. Фишера (Vischer) «Audi Einer» дает прекрасную возможность заглянуть в эту сторону интровертного состояния души и вместе с тем раскрывает и скрытую за ним символику коллективно­го бессознательного, которую я в этом описании типов оставляю в стороне, потому что она принадлежит не только типу, а является общераспространенной.

462

в) Особенности основных психологических функций в интровертной установке

1.    Мышление

628          Описывая экстравертное мышление, я уже дал  краткую характеристику интровертного мышления, на которую я здесь хотел бы еще раз сослаться. Интровер­тное мышление ориентируется прежде всего на субъек­тивном факторе. Субъективный фактор представлен по крайней мере субъективным чувством направленности, которое в конечном счете определяет суждения. Иногда масштабом до известной степени служит и более или менее готовый образ. Мышление может быть занято конкретными или абстрактными величинами, но в ре­шительный момент оно всегда ориентируется на субъ­ективно данном. Следовательно, из конкретного опыта оно не ведет обратно к объективным вещам, а к субъ­ективному содержанию. Внешние факты не являются причиной и целью этого мышления (хотя интроверт­ный очень часто хотел бы придать своему мышлению такой вид), но это мышление начинается в субъекте и приводит обратно к субъекту, даже если оно делает широкие экскурсии в область реальных фактов. Поэто­му оно в деле установления фактов имеет, главным образом, косвенную ценность, поскольку оно передает прежде всего новые воззрения и в гораздо меньшей мере знание новых фактов. Оно выдвигает вопросы и теории, оно открывает перспективы и направляет взор вглубь, но к фактам оно относится со сдержанностью. Оно принимает их в качестве иллюстрирующих приме­ров, однако они не должны преобладать. Оно собирает факты лишь в качестве доказательств, но никогда не ради их самих. Если же это случается, то только в виде комплимента в сторону экстравертного стиля. Для это­го мышления факты имеют второстепенное значение, а преобладающую ценность имеет для него развитие и изложение субъективной идеи, изначального символи­ческого образа, который более или менее туманно вы­рисовывается пред его внутренним взором. Поэтому оно никогда не стремится к мысленной конкретной действительности, а к претворению темного образа в ясную идею. Оно хочет достигнуть фактической действительности,

463

оно хочет видеть внешние факты, как они заполняют рамку его идеи, а творческая сила его про­является в том, что оно способно создать и ту идею, которая не была заложена во внешних фактах, и все же является самым подходящим абстрактным выраже­нием их, и его задача исполнена, если созданная им идея представляется как бы исходящей из внешних фактов и если она может быть доказана ими в своей верности.

629        Но сколь мало удается экстравертному мышлению извлекать из конкретных фактов прочное опытное по­нятие или создавать новые факты, столь же мало уда­ется интровертному мышлению всегда претворять свой изначальный образ в приспособленную к фактам идею. Подобно тому как в первом случае чисто эмпирическое накопление фактов калечит мысль и душит смысл, так интровертное мышление обнаруживает опасную склон­ность втискивать факты в форму своего образа или, более того, игнорировать их, для того чтобы иметь возможность развернуть свой фантастический образ. В этом случае изображенная идея не сможет скрыть сво­его происхождения из темного архаического образа. Ей будет свойственна мифологическая черта, которую можно будет истолковать как «оригинальность», а в худших случаях как причудливость, ибо ее архаиче­ский характер, как таковой, не виден для ученого спе­циалиста, не знакомого с мифологическими мотивами. Субъективная убедительность такой идеи обычно бы­вает велика, — вероятно, тем более велика, чем менее она входит в соприкосновение с внешними фактами. Хотя представителю идеи может казаться, будто его скудный фактический материал является основанием и причиной достоверности и значимости его идеи, однако на самом деле это не так, ибо идея извлекает свою убедительность из своего бессознательного архетипа, который, как таковой, имеет всеобщее значение и ис­тину и будет истинным вечно. Однако эта истина, столь всеобща и столь символична, что ей всегда нужно сна­чала вплестись в признанные или способные быть при­знанными познания данного момента, для того чтобы стать практической истиной, имеющей какую-нибудь жизненную ценность. Чем была бы, например, кау­зальность, которая не была бы нигде познаваема в практических причинах и практических действиях?

464

630          Это мышление легко теряется в необъятной истине  субъективного фактора. Оно создает теории ради тео­рии, как будто имея в виду действительные или по крайней мере возможные факты, однако, с явной на­клонностью перейти от идейного к чисто образному. Таким путем возникают, правда, воззрения, распола­гающие многими возможностями, из которых, однако, ни одна не становится действительностью, и в конце концов создаются образы, которые вообще не выража­ют больше никакой внешней действительности, а яв­ляются еще «только» символами того, что безусловно непознаваемо. Тем самым это мышление становится мистическим и совершенно настолько же бесплодным, как мышление,  разыгрывающееся исключительно в рамках объективных фактов. Подобно тому как послед­нее опускается на уровень простого представления фактов, так первое улетучивается,  превращаясь в представление непредставимого, находящегося по ту сторону даже всякой образности. Представление фак­тов имеет неоспоримую истинность, ибо субъективный фактор исключен и факты доказываются из самих себя. Точно так же и представление непредставимого имеет субъективно непосредственную, убеждающую силу и доказывается своей собственной наличностью. Первое говорит: Est, ergo est; последнее же: Cogito, ergo cogito. Доведенное до крайности интровертное мышление до­ходит до очевидности своего собственного субъективно­го бытия; напротив, экстравертное мышление — до очевидности своего полного тождества с объективным фактом. Подобно тому, как это последнее, своим пол­ным растворением в объекте, отрицает само себя, так первое отрешается от всякого, какого бы то ни было содержания и довольствуется одной только своей на­личностью. В обоих случаях ход жизни вытесняется этим из функции мышления в области других психи­ческих функций, которые до тех пор существовали в сравнительной неосознанности. Чрезвычайное оскуде­ние интровертного мышления в отношении объектив­ных фактов компенсируется обилием бессознательных фактов. Чем более сознание вместе с функцией мысли ограничивается самым малым и по возможности нустым кругом, который, однако, содержит в себе, по-ви­димому, всю полноту Божества, тем более бессозна­тельная фантазия обогащается множеством архаически оформленных фактов, пандемониумом (адом, место-обиталищем демонов) магических и иррациональных величин, принимающих особые лики, смотря по харак­теру той функции, которая прежде других сменяет функцию мышления в качестве носительницы жизни. Если это интуитивная функция, то «другая сторона» расматривается глазами Кубина' (Kubin. The other side) или Мейринка (Meyrink. Das grime Gesicht). Если это функция чувства, то возникают неслыханные доселе, фантастические, чувствующие отношения и чувствую­щие суждения, имеющие противоречивый и непонят­ный характер. Если это функция ощущения, то внеш­ние чувства открывают нечто новое, доселе никогда не испытанное, как в собственном теле, так и вне его. Более внимательное исследование этих изменений мо­жет без труда установить выступление примитивной психологии со всеми ее признаками. Конечно, испы­танное не только примитивно, но и символично; и чем старше и первобытнее оно кажется, тем истиннее оно для будущего. Ибо все древнее в нашем бессознатель­ном подразумевает нечто грядущее.

631 При обыкновенных условиях не удается даже переход на «другую сторону» (намек на книгу Kubin'a), не говоря уже о спасительном проходе через бессознательное. Пе­реходу в большинстве случаев мешает сознательное противление против подчинения моего эго бессозна­тельной фактической действительности и обуславлива­ющей реальности бессознательного объекта. Такое состо­яние есть диссоциация, другими словами: невроз, имеющий характер внутреннего изнурения и прогрессив­ного мозгового истощения, — характер психастении.

2. Интровертный   мыслительный   тип

632       Точно так же как Дарвина можно считать предста­вителем нормального экстравертного мыслительного типа, так Канта, например, можно было бы охарактери­зовать, как противоположный нормальный, интроверт­ный мыслительный тип. Как первый говорит фактами, так последний ссылается на субъективный фактор. Дарвин стремится на широкое поле объективной фак­тической действительности, Кант, напротив, отмеже-. вывает себе область критики познания вообще. Если

466

мы возьмем такого человека, как Кювье, и противопо­ставим его, например, Ницше, то противоположности обрисуются еще более резко.

633          Интровертный мыслительный тип характеризуется  приматом описанного выше мышления. Он, как и па­раллельный ему экстравертный случай, находится под решающим влиянием идей, которые вытекают, однако, не из объективно данного, а из субъективной основы. Он, как и экстравертный, будет следовать своим идеям, но только в обратном направлении, — не наружу, а вовнутрь. Он стремится к углублению, а не расшире­нию. По этой основе он в высшей степени и характе­ристически отличается от параллельного ему экстра­вертного случая. То, что отличает другого, именно его интенсивная отнесенность к объекту, отсутствует у не­го иногда почти совершенно, как, впрочем, и у всякого неинтровертного типа. Если объектом является чело­век, то этот человек ясно чувствует, что он, собственно говоря, фигурирует здесь лишь отрицательно, т. е. в более мягких случаях он чувствует себя лишним, в более резких случаях он чувствует, что его, как меша­ющего, просто отстраняют. Это отрицательное отноше­ние к объекту, от безразличия до устранения, — ха­рактеризует всякого интровертного и делает самое описание интровертного типа вообще крайне затрудни­тельным. В нем все стремится к исчезновению и к скрытости. Его суждение является холодным, непрек­лонным, произвольным и ни с чем не считающимся, потому что оно менее относится к объекту, чем к субъ­екту. В нем нельзя прочувствовать ничего, что прида­вало бы объекту какую-нибудь более высокую цен­ность, но оно всегда скользит несколько поверх объекта и дает почувствовать превосходство субъекта. Вежли­вость, любезность и ласковость могут быть налицо, но нередко со странным привкусом какой-то боязливости, выдающей скрытое за ними намерение, а именно наме­рение обезоружить противника. Последний должен быть успокоен или умиротворен, ибо иначе он мог бы стать помехой. Объект, правда, не противник, но если он чув­ствителен, то ему дают почувствовать известное отстра­нение, а, может быть, даже и не придают никакой цены.

 634         Объект всегда подлежит некоторому пренебрежению, или же, в худших случаях, он окружается ненуж­ными мерами предосторожности. Таким образом этот

467

тип охотно исчезает за облаком недоразумений, кото­рое становится тем более густым, чем больше он, ком­пенсируя, старается с помощью своих неполноценных функций надеть маску некоторой общительности, ко­торая, однако, нередко стоит в самом резком контрасте с его действительным существом. Если он уже при построении своего идейного мира не страшится даже самых смелых дерзаний и не воздерживается от мыш­ления какой бы то ни было мысли, — ввиду того, что она опасна, революционна, еретична и оскорбляет чув­ство, — то все же его охватывает величайшая робость, как только его дерзанию приходится стать внешней действительностью. Это противно его натуре. Если он даже и выпускает свои мысли в свет, то он не вводит их, как заботливая мать своих детей, а подкидывает их и, самое большое, сердится, если они не прокладывают себе дорогу самостоятельно. В этом ему приходит на помощь или его в большинстве случаев огромный не­достаток практической способности, или его отвраще­ние к какой бы то ни было рекламе. Если его продукт кажется ему субъективно верным и истинным, то он и должен быть верным, а другим остается просто прекло­ниться пред этой истиной. Он вряд ли предпримет шаги, чтобы склонить кого-либо на свою сторону, осо­бенно кого-нибудь, кто имеет влияние. А если он это делает, то в большинстве случаев он делает это так неумело, что достигает противоположных своему наме­рению результатов. С конкурентами в своей отрасли он обыкновенно терпит неудачу, ибо совсем не умеет при­обретать их благосклонность; обычно он даже дает им понять, насколько они лишние для него. В преследова­нии своих идей он по большей части бывает упорен, упрям и не поддается воздействию. Странным контра­стом тому является его внушаемость со стороны лич­ных влияний. Стоит такому типу признать видимую неопасность какого-нибудь объекта, и он становится крайне доступным именно для менее ценных элемен­тов. Они овладевают им со стороны бессознательного. Он позволяет грубо обращаться с собой и самым гнус­ным образом эксплуатировать себя, если только ему не мешают преследовать свои идеи. Он не видит, когда его грабят с тыла и вредят ему в практическом отношении, потому что его отношение к объекту является для него второстепенным, а объективная оценка его продукта

468

остается у него бессознательной. Так как он додумы­вает свои проблемы по возможности до конца, то он осложняет их и поэтому остается в плену у всевозмож­ных сомнений. Насколько ему ясна внутренняя струк­тура его мыслей, настолько же ему неясно, куда и как они могут быть приспособлены к действительному ми­ру. Он лишь с трудом может допустить, что вещи, ясные для него, могут быть неясными для других. Его стиль обыкновенно обременен всевозможными добав­лениями, ограничениями, предосторожностями, сомне­ниями, проистекающими из его умственной осторож­ности. Работа у него идет с трудом.

 635         Он или молчалив, или наталкивается на людей, которые его не понимают; таким путем он собирает дока­зательства непроходимой глупости людей. Если же его случайно однажды поймут, тогда он впадает в легковер­ную переоценку. Он легко становится жертвой честолю­бивых женщин, умеющих эксплуатировать его критиче­скую беспомощность по отношению к объекту, — или же из него развивается холостяк-мизантроп с сердцем ребен­ка. Часто и его внешняя повадка бывает неловкой, на­пример педантически заботливой, как бы не обратить на себя чрезмерного внимания, или же необычайно беспеч­ной, детски-наивной. В сфере своих специальных работ он вызывает самое резкое противоречие, с которым он не умеет ничего сделать, если только он не позволит своему примитивному аффекту вовлечь себя в полемику, столь же едкую, сколь и бесплодную. В более широком кругу его считают бесцеремонным и самовластным. Чем ближе его узнают, тем благоприятнее становится суждение о нем, и ближайшие к нему умеют в высшей степени ценить его интимность. Стоящим дальше он кажется щетинистым, неприступным и надменным, нередко так" же озлобленным — вследствие его неблагоприятных для общества предрассудков. В качестве педагога он не имеет большого влияния, так как он не знает ментальности своих учеников. Да и преподавание, в сущности говоря, совершенно не интересует его, — разве только если оно станет для него случайно теоретической проблемой. Он плохой преподаватель, потому что во время преподава­ния он размышляет о материале преподавания и не до­вольствуется изложением его.

636          С усилением его типа убеждения его становятся все  более косными и негибкими. Чужие влияния -

469

исключаются. С одной стороны, лично он становится несимпа­тичнее для тех, кто стоит дальше, с другой стороны, он становится зависимее от близких. Его речь становится более личной, более неестественною, его идеи углуб­ляются, но в имеющемся еще материале не находят больше достаточного выражения. Недостаток возмеща­ется эмотивностыо и чувствительностью. Чужое влия­ние, которое он извне резко отклоняет, нападает на него изнутри, со стороны бессознательного, и он при­нуждает собирать доказательства против него и, при­том, против вещей, которые посторонним кажутся со­вершенно излишними. Так как вследствие недостатка отношения к объекту, его сознание субъективируется, то ему кажется наиболее важным то, что втайне боль­ше всего касается его личности. И он начинает сме­шивать свою субъективную истину со своей личностью. Правда, он лично ни на кого не будет производить давления в пользу своих убеждений, но он ядовито и лично набросится на всякую, даже самую справедли­вую критику. Этим он постепенно и во всех отношени­ях изолирует себя. Его первоначально оплодотворяю­щие идеи становятся разрушительными, ибо они отравлены осадком горечи. По мере внешнего изолиро­вания в нем растет борьба с бессознательными влияни­ями, которые понемногу начинают парализовать его. Повышенная склонность к уединению должна защи­тить его от бессознательных воздействий, однако она обыкновенно еще глубже уводит его в конфликт, кото­рый внутренне изнуряет его.

Мышление интровертного типа направлено пози­тивно и синтетично к развитию идей, которые все более приближаются к вечной значимости исконных образов. Но если их связь с объективным опытом ослабевает, они становятся мифологическими и для данного време­ни неистинными. Поэтому и для современника это мышление ценно лишь до тех пор, пока оно находится в ясной и понятной связи с фактами, известными в данное время. Но если мышление становится мифоло­гическим, тогда оно становится безразличным и враща­ется в самом себе. Противостоящие этому мышлению сравнительно бессознательные функции чувствования или интуирования, или ощущения неполноценны и имеют примитивно экстравертный характер; этой бес­сознательной экстравертности следует приписать все

470

тягостные влияния со стороны объекта, которым под­вержен интровертный мыслительный тип. Меры само­обороны и защиты сооружения, которыми такие люди обыкновенно окружают себя, достаточно известны, так что я могу избавить себя от их описания. Все это служит для отражения «магических» воздействий; сюда же относится и страх перед женским полом.

3.  Чувство

638          Интровертное чувство в основе своей определено  субъективным фактором. Для суждения, созданного чувством, это обусловливает столь же существенное отличие от экстравертного чувства, сколь существенно отличие интроверсии мышления от экстраверсии. Не­сомненно, это очень трудная задача — интеллектуаль­но изобразить интровертный процесс чувства или дать хотя бы приблизительное описание его, хотя своеобраз­ная сущность этого чувства безусловно бросается в глаза, если только вообще замечаешь его. Так как это чувство подчиняется главным образом субъективным предварительным условиям и занимается объектом лишь на втором плане, то оно выявляется гораздо мень­ше и обыкновенно так, что вызывает недоразумения. Это — чувство, которое, по-видимому, обесценивает объекты и поэтому в большинстве случаев заявляет о себе в отрицательном смысле. О существовании поло­жительного чувства можно, так сказать, лишь косвен­но догадываться. Интровертное чувство старается не приноровиться к объективному, а поставить себя над ним, для чего оно бессознательно пытается осущест­вить лежащие в нем образы. Поэтому оно постоянно ищет не встречающегося в действительности образа, который оно до известной степени видело раньше. Оно как бы без внимания скользит над объектами, которые никогда не соответствуют его цели. Оно стремится к внутренней интенсивности, для которой объекты, са­мое большее, дают некоторый толчок. Глубину этого чувства можно лишь предугадывать, но ясно постиг­нуть ее нельзя. Оно делает людей молчаливыми и труд­но доступными, ибо оно, подобно мимозе, свертывается от грубости объекта, чтобы восчувствовать сокровен­ные глубины субъекта. Для обороны оно выдвигает

471

отрицательные суждения чувства или поразительное равнодушие.

639        Изначальные образы, как известно, в той же степе­ни являются идеями, сколь и чувствами. Поэтому та­кие основополагающие идеи, как Бог, свобода и бес­смертие, имеют настолько же ценность чувства, насколько и значение идеи. Согласно этому можно было бы перенести на интровертное чувство все то, что было сказано об интровертном мышлении, с тем толь­ко, что здесь чувствуется все то, что там мыслится. Но тот факт, что мысли по общему правилу могут быть выражены более понятно, чем чувства, обусловливает то, что при такого рода чувствах нужна необычайная словесная или художественная способность выражения уже для того, чтобы, хотя бы приблизительно изобра­зить или передать вовне их богатство. Если интровер­тное субъективное мышление вследствие своей неотне­сенности лишь с трудом способно пробудить адекватное понимание, то в еще меньшей мере способно к этому субъективное чувство. Для того чтобы передать себя другим, оно должно найти внешнюю форму, способ­ную, с одной стороны, воспринять соответствующим образом субъективное чувство и, с другой стороны, передать его своему ближнему так, чтобы в нем возник параллельный процесс. Благодаря относительно боль­шому внутреннему (так же, как и внешнему) сходству между людьми такое воздействие может быть осущест­влено, хотя бывает чрезвычайно трудно найти подхо­дящую для чувства форму до тех пор, пока чувство ориентируется, главным образом, все еще по сокро­вищнице изначальных образов. Если же оно искажает­ся эгоцентризмом, то оно становится несимпатичным, ибо в таком случае оно занимается преимущественно только своим эго. Тогда оно непременно вызывает впе­чатление сентиментального себялюбия, интересничания и даже болезненного самолюбования. Как субъек­тивированное сознание интровертного мыслителя стремится к абстракции абстракций и тем достигает лишь высшей интенсивности, в сущности, пустого мыс­лительного процесса, так эгоцентрическое чувство уг­лубляется до бессодержательной страстности, которая чувствует только самое себя. Эта ступень мистически-экстатична; она подготовляет переход к экстравертным функциям, которые были вытеснены чувством. Как

472

I

интровертному мышлению противостоит примитивное чувство, которому объекты навязываются с магической силой, так интровертному чувству противостановится примитивное мышление, которое в смысле конкретицизма и рабской зависимости от фактов не имеет себе подобного. Чувство прогрессивно эмансипируется от отно­шения к объекту и создает себе лишь субъективно связан­ную свободу действия и совести, которая иногда отрекается от всего традиционного. Бессознательное же мышление тем сильнее подпадает под власть объективного.

4.  Интровертный   чувствующий   тип

640          Примат интровертного чувства я встречал, главным  образом, у женщин. К этим женщинам применима по­словица «тихие воды глубоки». В большинстве случаев они молчаливы, трудно доступны, непонятны, часто скрыты под детской или банальной маской, нередко так, же отличаются меланхолическим темпераментом. Они не блестят и не выступают вперед. Так как они пре­имущественно отдают себя руководству своего, субъек­тивного ориентированного чувства, то их истинные мо­тивы в большинстве случаев остаются скрытыми. Вовне они проявляют гармоническую стушеванность, прият­ное спокойствие, симпатичный параллелизм, который не стремится вызвать другого, произвести на него впе­чатление, переделать его или изменить. Если эта внеш­няя сторона выражена несколько ярче, то возникает лег­кое подозрение в безразличии или холодности, которое может дойти до подозрения в равнодушии к радостям и горестям других. Тогда ясно чувствуется отвращаю­щееся от объекта движение чувства. У нормального типа это имеет место, правда, лишь тогда, когда объект каким-нибудь образом действует слишком сильно. По­этому гармоническое сопровождение чувством со сто­роны этого типа имеет место лишь до тех пор, пока объект, пребывая в средних тонах чувства, следует своему собственному пути и не старается пересечь его пути. За настоящими эмоциями объекта этот тип не следует, он подавляет их и отклоняет или, лучше ска­зать, «охлаждает» их отрицательным суждением чув­ства. Хотя и имеется постоянная готовность спокойно и гармонично идти рука об руку, тем не менее к объекту

473

не обнаруживается ни любезность, ни теплая пре­дупредительность, а проявляется отношение, которое кажется безразличным: холодное, подчас даже откло­няющее обращение. Иногда объект начинает чувство­вать, что все его существование излишне. По отношению к какому-нибудь порыву или проявлению энтузиазма этот тип сначала проявляет благосклонный нейтрали­тет, иногда с легким оттенком превосходства и крити­ки, от которого у чувствительного объекта легко опу­скаются крылья. Напористая же эмоция может быть подчас резко и убийственно холодно отражена, если только она случайно не захватит индивида со стороны бессознательного, т. е. иными словами, не оживит ка­кой-нибудь окрашенный чувством изначальный образ и тем самым не полонит чувство этого типа. Когда наступает такой случай, то женщина этого типа испы­тывает мгновенно просто-таки парализованность, про­тив которой позднее непременно восстает тем более сильное противление, и это противление поразит объ­ект в самое уязвимое его место. Отношение к объекту поддерживается по возможности в спокойных и без­опасных средних тонах чувств, при упорном и стро­жайшем уклонении от страсти и ее безмерности. Поэ­тому выражение чувства остается скудным и объект длительно чувствует свое недооцененность, — если он это осознает. Это, правда, не всегда имеет место, ибо недочет очень часто остается бессознательным; однако, со временем, вследствие бессознательного требования чувства, он развивает симптомы, вынуждающие уси­ленное внимание к себе.

Так как этот тип в большинстве случаев кажется холодным и сдержанным, то поверхностное суждение легко отрицает в нем всякое чувство. Но это в корне ложно, ибо чувства, хотя и экстенсивны, но интенсив­ны. Они развиваются вглубь. В то время, как, напри­мер, экстенсивное чувство сострадания обнаруживает­ся в соответствующем месте в словах и действиях и быстро оказывается способным вновь освободиться от этого впечатления, — интенсивное сострадание замы­кается и воздерживается от всякого выражения и при­обретает таким образом страстную глубину, которая вмещает в себя все страдание индивидуального мира и застывает в этом. При чрезмерном сострадании оно способно, быть может, прорваться и повести к порази-

474

тельному поступку, который будет иметь, так сказать, героический характер, но к которому ни объект, ни субъект не сумеют найти правильного отношения. Во вне и для слепого глаза экстравертного человека такое сострадание кажется холодом, ибо оно не производит ничего видимого, а в невидимые силы экстравертное сознание не в состоянии верить. Такое недоразумение является характерным событием в жизни этого типа и обычно регистрируется как важный аргумент, свиде­тельствующий об отсутствии у него всякого, более глу­бокого чувствующего отношения к объекту. Но в чем состоит истинный предмет этого чувства, это даже нор­мальному типу дано лишь в виде предчувствия. Он выражает свою цель и свое содержание перед самим собой, — быть может в сокровенной и боязливо обере­гаемой от взоров профана религиозности, или же в поэтических формах, которые он столь же тщательно оберегает от неожиданного вторжения, не без тайного честолюбия, стремящегося таким образом установить превосходство над объектом. Женщины, имеющие де­тей, вкладывают многое из этого в них, тайно внушая им свою страстность.

Хотя у нормального типа указанная тенденция, стремящаяся к тому, чтобы тайно почувствованное бы­ло однажды открыто и явно поставлено над объектом или насильственно навязано ему, не играет вредной роли и никогда не приводит к серьезной попытке в этом направлении, однако кое-что из этого все-таки проса­чивается в личное воздействие на объект в форме не­которого, часто трудно определимого доминирующего влияния. Оно ощущается, например, как давящее или удушающее чувство, которое налагает какие-то цепи на окружающих. Благодаря этому такой тип приобре­тает некую таинственную силу, которая способна в высшей степени очаровать именно экстравертного мужчину, потому что она затрагивает его бессозна­тельное. Эта сила исходит от восчувствованных, бес­сознательных образов, но легко относится сознанием к эго, вследствие чего это влияние ложно истолковывается в смысле личной тирании. Но если бессознательный субъ­ект отождествляется с эго, тогда и таинственная сила интенсивного чувства превращается в банальное и пре­тенциозное властолюбие, тщеславие и тираническое принуждение. Тогда слагается тип женщины, известный

475

в неблагоприятном смысле своим беззастенчивым честолюбием и коварной жестокостью. Однако такой оборот приводит к неврозу.

643       Тип остается нормальным до тех пор, пока эго чувствует себя ниже уровня бессознательного субъекта и пока чувство раскрывает нечто более высокое и более властное, нежели эго. Хотя бессознательное мышление архаично, однако оно при помощи редукций успешно компенсирует случайные поползновения возвести эго до субъекта. Но если этот случай все-таки наступает вследствие совершенного подавления редуцирующих бессознательных влияний мысли, тогда бессознатель­ное мышление становится в оппозицию и проецирует себя в объекты. От этого субъект, ставший эгоцентри­ческим, начинает испытывать на себе силу и значение обесцененных объектов. Сознание начинает чувство­вать то, «что думают другие». Другие думают, конечно, всевозможные низости, замышляют зло, втайне под­стрекают и интригуют и т. д. Все это субъект должен предотвратить, и вот он сам начинает превентивно интриговать и подозревать, подслушивать и комбини­ровать. До него доходят всевозможные слухи, и ему приходится делать судорожные усилия, чтобы по воз­можности превратить грозящее поражение в победу. Возникают бесконечные таинственные соперничества, и в этой ожесточенной борьбе человек не только не гнушается никакими дурными и низкими средствами, но употребляет во зло и добродетели, только для того, чтобы иметь возможность козырнуть. Такое развитие ведет к истощению. Форма невроза не столько истерич­на, сколько неврастенична; у женщин при этом часто страдает физическое здоровье, появляется, например, анемия со всеми ее последствиями.

5. Общий   обзор   интровертных рациональных  типов

644       Оба предыдущих типа суть типы рациональные, ибо они основываются на функциях разумного сужде­ния. Разумное суждение основывается не только на объективно данном, но и на субъективном. Преоблада­ние того или другого фактора, обусловленное психиче­ским расположением, существующим часто

476

уже с ранней молодости, склоняет, правда, разум в ту или другую сторону. Ибо действительно разумное суждение должно было бы ссылаться как на объективный, так и на субъективный фактор, будучи способным отдать должное и тому, и другому. Но это было бы идеальным случаем и предполагало бы равномерное развитие экс­траверсии и интроверсии. Однако оба движения взаим­но исключают друг друга, и, пока их дилемма сущест­вует, они несовместимы в порядке сосуществования, разве только в порядке последовательности. Поэтому при обычных условиях невозможен и идеальный разум. Рациональный тип всегда обладает типически видоиз­мененным разумом. Так, интровертные рациональные типы несомненно обладают разумным суждением, но только это суждение ориентируется преимущественно по субъективному фактору. При этом нет даже нужды нарушать правила логики, ибо односторонность зало­жена в предпосылке. Предпосылка и есть то преобла­дание субъективного фактора, которое имеется налицо до всяких выводов и суждений. Субъективный фактор выступает с самого начала как имеющий, само собою разумеется, более высокую ценность, нежели объек­тивный. При этом, как уже сказано, речь идет отнюдь не о какой-то приписанной ценности, а о естествен­ном предрасположении, существующем до всякой оценки. Поэтому суждение разума неизбежно пред­ставляется интровертному в нескольких оттенках иначе, нежели экстравертному. Так, например, — чтобы привести самый общий случай, — интроверт­ному представляется несколько более разумной та цепь умозаключений, которая ведет к субъективному фактору, чем та, которая ведет к объекту. Это, в единичном случае, сначала маловажное, почти неза­метное различие ведет в больших размерах к непри­миримым противоположностям, которые тем более раздражают, чем бессознательнее является в единич­ном случае то минимальное перемещение точки зре­ния, которое вызвано психологической предпосыл­кой. Главная ошибка, которая встречается при этом почти неизменно, состоит в том, что стараются ука­зать ошибку в умозаключении, вместо того чтобы признать различие психологических предпосылок. Такое признание является трудным для всякого раци­онального типа, ибо оно подрывает якобы абсолютное

477

значение его принципа и отдает его на усмотрение его врага, что равносильно катастрофе.

645       Интровертный тип подвержен этому недоразуме­нию, может быть, даже больше, чем экстравертный; и не потому, чтобы экстравертный был для него более беспощадным или более критическим противником, чем он сам мог бы быть, но потому что тот стиль эпохи, в котором он участвует, — против него. Не по отноше­нию к экстравертному большинству, а по отношению к нашему общему западному мировоззрению он дол­жен чувствовать свое меньшинство. Так как он по убеждению следует за общим стилем, то он подкапы­вается сам под себя, ибо современный стиль с его почти исключительным признанием видимого и осязаемого, оказывается противным его принципу. Он вынужден обесценивать субъективный фактор вследствие его не­видимости и заставлять себя следовать за экстраверт­ной переоценкой объекта. Он сам слишком низко оце­нивает субъективный фактор и поэтому страдает от посещающего его чувства собственной неполноценно­сти. Поэтому неудивительно, что именно в наше время и особенно в тех движениях, которые несколько обго­няют нашу современность, субъективный фактор обнару­живается в преувеличенном и поэтому безвкусном и ка­рикатурном виде. Я имею в виду современное искусство.

646       Недооценка собственного принципа делает интро­верта эгоистичным и навязывает ему психологию угне­тенного. Чем эгоистичнее он становится, тем более ему кажется, будто другие, те, которые, по-видимому, мо­гут принять современный стиль целиком, являются уг­нетателями, от которых он должен защищаться и обо­роняться. В большинстве случаев он не видит, что главная его ошибка заключается в том, что он не при­вязан к субъективному фактору с той верностью и преданностью, с которой экстраверт ориентируется по объекту. Вследствие недооценивания собственного принципа его склонность к эгоизму становится неиз­бежной, и этим-то он и заслуживает того предубежде­ния, которое имеет против него экстраверт. А если бы он остался верен своему принципу, то было бы совер­шенно ложным осуждать его, как эгоиста; тогда право­мерность его установки была бы удостоверена силой ее общих воздействий и рассеяла бы недоразумения.

478

6.   Ощущение

Ощущение, которое по всему своему существу за- 647 висит от объекта и от объективного раздражения, так­же подлежит в интровертной установке значительному изменению. Оно тоже имеет субъективный фактор, ибо рядом с объектом, который ощущается, стоит субъект, который ощущает и который привносит к объективно­му раздражению свое субъективное расположение. В интровертной установке ощущение основывается пре­имущественно на субъективной части перцепции. Что мы имеем в виду при этом — легче всего увидеть из произведений искусства,  воспроизводящих внешние объекты. Если, например, несколько художников пи­шут один и тот же пейзаж, стараясь точно передать его, то все-таки каждая картина будет отличаться от дру­гой, и не только благодаря более или менее развитому умению, но, главным образом, вследствие различного видения; мало того, в некоторых картинах проявится даже ясно выраженное психическое различие в настро­ении и движении красок и фигур. Эти свойства выдают более или менее сильное соучастие субъективного фак­тора. Субъективный фактор ощущения есть, по суще­ству, тот же самый, как и в других, выше обсужденных функциях. Это есть бессознательное предрасположе­ние, которое изменяет чувственную перцепцию уже во время ее возникновения и тем самым лишает ее харак­тера чисто объективного воздействия. В этом случае ощущение относится преимущественно к субъекту и лишь во вторую очередь к объекту. Насколько необычай­но силен может быть субъективный фактор, свидетель­ствует яснее всего искусство. Преобладание субъектив­ного фактора доходит иногда до полного подавления чисто объективного воздействия; и все же при этом ощущение остается ощущением, но конечно, в таком случае оно становится восприятием субъективного фактора, а воздействие объекта опускается до роли простого возбудителя. Интровертное ощущение разви­вается в этом направлении. Хотя настоящее чувствен­ное восприятие и существует, однако кажется, будто объекты совсем не проникают, собственно говоря, в субъект, но будто субъект видит вещи совсем по-иному или видит совершенно иные вещи, чем другие люди. В действительности данный субъект воспринимает те же

479

вещи, как и всякий другой, но совсем не останавлива­ется на чистом воздействии объекта, а занимается субъективным восприятием, которое вызвано объек­тивным раздражением.

648        Субъективное восприятие заметно отличается от объективного. В объекте его или совсем нельзя найти, или же самое большее, можно найти лишь намек на него, иными словами: оно хотя и может быть сходным в других людях, однако его нельзя непосредственно обосновать объективным состоянием вещей. Оно не производит впечатления продукта сознания, для этого оно слишком родовое. Но оно производит психическое впечатление, ибо в нем заметны элементы высшего психического порядка. Однако этот порядок не согла­суется с содержаниями сознания. Дело идет о коллек­тивно-бессознательных предпосылках или предраспо­ложениях, о мифологических образах, изначальных возможностях представлений. Субъективному воспри­ятию присущ характер значительного. Оно говорит, что-то большее, чем чистый образ объекта, — конечно лишь тому, кому субъективный фактор вообще что-ни­будь говорит. Другому же кажется, что воспроизведен­ное субъективное впечатление страдает тем недостат­ком, что оно не имеет достаточного сходства с объектом и поэтому не достигает своей цели.

649       Поэтому интровертное ощущение больше постигает глубокие планы психического мира, нежели его повер­хность. Оно ощущает, как имеющую решающее значе­ние, не реальность объекта, а реальность субъективно­го фактора, и именно изначальных образов, которые в их совокупности представляют из себя психический мир зеркальных отображений. Но это зеркало обладает своеобразным свойством — изображает наличные со­держания сознания не в знакомой и привычной нам форме, но, в известном смысле, sub specie aeternitatis, т. е. примерно так, как видело бы их сознание, про­жившее миллион лет. Такое сознание видело бы ста­новление и исчезновение вещей одновременно с их настоящим и мгновенным бытием, и не только это, но одновременно и другое, — то, что было до их возник­новения и будет после их исчезновения. Настоящий момент является для этого сознания неправдоподоб­ным. Само собой разумеется, что это лишь уподобле­ние, которое, однако, мне нужно для того, чтобы хотя

480

до некоторой степени наглядно пояснить своеобразную сущность интровертного ощущения. Интровертное ощущение передает образ, который не столько воспро­изводит объект, сколько покрывает его осадком старо­давнего и грядущего субъективного опыта. От этого простое чувственное впечатление развивается в глуби­ну, исполненную предчувствий, тогда как экстраверт­ное ощущение схватывает мгновенное и выставленное напоказ бытие вещей.

7.  Интровертный   ощущающий   тип

Примат интровертного ощущения создает опреде- 650 ленный тип, отличающийся известными особенностя­ми. Это иррациональный тип, поскольку он производит выбор из происходящего не преимущественно на осно­вании разумных суждений, а ориентируется по тому, что именно происходит в данный момент. Тогда как экстравертный ощущающий тип определен интенсив­ностью воздействия со стороны объекта, интровертный ориентируется по интенсивности субъективной части ощущения, вызванной объективным раздражением. При этом, как видно, между объектом и ощущением совсем нет пропорционального соотношения, а есть, по-видимому, только совершенно несоразмерное и про­извольное. Поэтому извне, так сказать, никогда нельзя предвидеть, что произведет впечатление и что не про­изведет его. Если бы была налицо способность и готов­ность выражения, пропорциональная силе ощущения, то иррациональность этого типа чрезвычайно бросалась бы в глаза. Это и имеет место, например, в том случае, когда индивид является творящим художником. Но так как это исключительный случай, то затруднение в вы­ражении, столь характерное для интроверта, так же скрывает его иррациональность. Напротив, он может обратить на себя внимание своим спокойствием, своей пассивностью или разумным самообладанием. Эта свое­образность, которая вводит в заблуждение поверхност­ное суждение, обязана своим существованием его не­отнесенности к объектам. Правда,  нормальном случае объект совсем не обесценивается сознательно, но уст­раняется в своем свойстве возбудителя тем путем, что возбуждение тотчас же замещается субъективной

481

реакцией, которая не имеет более никакого отношения к реальности объекта. Это, конечно, действует как обес­ценивание объекта. Такой тип легко может поставить вам вопрос, для чего люди вообще существуют, для чего вообще объекты имеют еще право на существова­ние, если все существенное все равно ведь происходит без объекта. Это сомнение может быть правомерно в крайних случаях, но не в нормальном случае, ибо объ­ективное раздражение необходимо для ощущения, но только оно вызывает у интроверта нечто иное, а не то, что следовало бы предположить по внешнему положе­нию дела.

651        Внешнему наблюдению дело представляется так, как если бы воздействие объекта вовсе не проникало до субъекта. Такое впечатление правильно постольку, по­скольку субъективное, возникающее из бессознатель­ного содержание втискивается между сторонами и пе­рехватывает действие объекта. Это вмешательство может наступить с такой резкостью, что получится впечатление, будто индивид прямо-таки защищается от воздействия объекта. И действительно, в несколько обостренных случаях такое защитное ограждение име­ет место. Если бессознательное хотя бы несколько уси­ливается, то субъективное участие в ощущении до та­кой степени оживляется, что почти всецело покрывает воздействие объекта. Из этого возникает, с одной сто­роны, для объекта — чувство полного обесценивания, с другой стороны, для субъекта — иллюзорное воспри­ятие действительности, которое, правда, только в бо­лезненных случаях заходит так далеко, что индивид оказывается не в состоянии различать между действи­тельным объектом и субъективным восприятием. Хотя столь важное различение исчезает вполне лишь в со­стоянии близком к психозу, однако уже задолго до того субъективное восприятие способно в высокой степени влиять на мышление, на чувство и на поступки, хотя объект еще ясно видится во всей его действительности. В тех случаях, когда воздействие объекта, — вследст­вие особых обстоятельств, например вследствие чрез­вычайной интенсивности или полной аналогии с бес­сознательным образом, — проникает до субъекта, этот тип и в своих нормальных разновидностях бывает вы­нужден поступать согласно со своим бессознательным образцом. Эти поступки имеют по отношению к

482

объективной действительности иллюзорный характер и яв­ляются поэтому чрезвычайно странными. Они сразу вскрывают чуждую действительности субъективность этого типа. Но там, где воздействие объекта проникает не вполне, оно встречает проявляющую мало участия, благосклонную нейтральность, постоянно стремящую­ся успокоить и примирить. То, что слишком низко, несколько приподнимается, то, что слишком высоко, несколько понижается, восторженное подавляется, экстравагантное обуздывается, а необыкновенное сво­дится к «правильной» формуле, — и все это для того, чтобы удержать воздействие объекта в должных грани­цах. Вследствие этого и этот тип действует подавляюще на окружающих, поскольку его полная безобидность не является вне всякого сомнения. Но, если этот случай имеет место, тогда индивид легко становится жертвой агрессив­ности и властолюбия со стороны других. Такие люди обык­новенно позволяют злоупотреблять собою и мстить за то усиленным сопротивлением и упрямством не у места.

652          Если нет художественной способности выражения, то  все впечатления уходят вовнутрь, вглубь и держат созна­ние в плену, лишая его возможности овладеть зачаровы­вающим впечатлением при помощи сознательного выра­жения. Для своих впечатлений этот тип располагает до известной степени лишь архаическими возможностями выражения, ибо мышление или чувство относительно бес­сознательны, а поскольку они сознательны, то имеют в своем распоряжении лишь необходимые банальные и по­вседневные выражения. Поэтому они, в качестве созна­тельных функций, совершенно непригодны для адекват­ной передачи субъективных восприятий. Поэтому этот тип лишь с чрезвычайным трудом доступен для объек­тивного понимания, да и сам он в большинстве случаев относится к себе без всякого понимания.

 653         Его развитие удаляет его, главным образом, от действительности объекта и передает его на произвол его субъективных восприятий, которые ориентируют его сознание в смысле некой архаической действительно­сти, хотя и этот факт остается для него совершенно бессознательным, за отсутствием у него сравнительно­го суждения. Фактически же он вращается в мифоло­гическом мире, в котором люди, животные, железные дороги, дома, реки и горы представляются ему отчасти милостивыми богами, отчасти зложелательными

483

демонами. Но то обстоятельство, что они представляются ему такими, остается у него неосознанным. А между тем они, как таковые, влияют на его суждения и по­ступки. Он судит и поступает так, как если бы он имел дело с такими силами. Он начинает замечать это толь­ко тогда, когда он открывает, что его ощущения совер­шенно отличаются от действительности. Если он скло­нен больше в сторону объективного разума, то он ощутит такое отличие как болезненное; если же он, напротив, верный своей иррациональности, готов при­знать за своим ощущением значение реальности, тогда объективный мир станет для него миражом и комедией. Однако до такой Дилеммы доходят лишь случаи, склон­ные к крайности. Обыкновенно индивид довольствует­ся своей замкнутостью и, относясь к внешней действи­тельности как к банальности, обращается с ней, однако, бессознательно-архаически.

654       Его бессознательное отличается, главным образом, вытеснением интуиции, которая имеет у него экстравер­тный и архаический характер. Тогда как экстравертная интуиция отличается характерной находчивостью, «хо­рошим чутьем» для всех возможностей объективной действительности, архаически-экстравертная интуи­ция обладает способностью пронюхать все двусмыслен­ное, темное, грязное и опасное на задних планах дей­ствительности. Перед этой интуицией действительное и сознательное намерение объекта не имеет никакого значения, ибо она подозревает за ним все возможности архаически-предшествующих ступеней такого намере­ния. Поэтому в ней есть нечто прямо-таки опасно под­капывающееся, что нередко стоит в самом ярком контрасте с доброжелательной безобидностью созна­ния. Пока индивид отходит не слишком далеко от объ­екта, бессознательная интуиция действует как благо­творное компенсирование установки сознания, которая является несколько фантастической и склонной к лег­коверию. Но, если бессознательное становится в оппо­зицию к сознанию, тогда такие интуиции всплывают на поверхность и развивают свои пагубные действия, насильственно навязываясь индивиду и вызывая у него отвратительнейшие неотвязные представления об объ­ектах. Возникающий из этого невроз есть обыкновенно невроз, в котором истерические черты уступают симп­томам истощения.

484

8.   Интуиция

655          Интуиция в интровертной установке направляется  на внутренние объекты, как можно было бы с полным правом обозначить элементы бессознательного. Дело в том, что внутренние объекты относятся к сознанию совершенно аналогично внешним объектам, хотя они имеют не физическую, а психологическую реальность. Внутренние объекты представляются интуитивному восприятию в виде субъективных образов вещей, не встречающихся во внешнем опыте, а составляющих содержания бессознательного, — в конечном итоге кол­лективного бессознательного. Эти содержания сами по себе, конечно недоступны никакому опыту, — свойст­во, общее у них с внешним объектом. Подобно тому как внешние объекты лишь совершенно относительно таковы, какими мы их перципируем, так и формы явлений внутренних объектов релятивны и суть про­дукты их, недоступной нам сущности и своеобразности интуитивной функции.

 656         Как ощущение, так и интуиция имеет свой субъективный фактор, который в экстравертной интуиции по возможности подавляется, а в интровертной становится определяющей величиной. Хотя интровертная интуи­ция и получает, может быть, свой пробуждающий тол­чок от внешних объектов, однако она не задерживается на внешних возможностях, а останавливается на том, что было вызвано внешним внутри субъекта. Тогда как интровертное ощущение ограничивается главным об­разом тем, что воспринимает посредством бессозна­тельного своеобразные явления иннервации и задержи­вается на них, интуиция подавляет эту сторону субъективного фактора и воспринимает образ, вызван­ный этой иннервацией. Например: кто-нибудь испыты­вает припадок психогенного головокружения. Ощуще­ние останавливается на своеобразном свойстве этого расстройства иннервации и воспринимает во всех под­робностях все его качества, его интенсивность, его те­чение во времени, способ его возникновения и его ис­чезновения, нисколько не возвышаясь над этим и не проникая до его содержания, от которого расстройство возникло. Интуиция же, напротив, берет из этого ощу­щения лишь толчок, побуждающий к немедленному действию; она старается заглянуть дальше, за ощущение,

485

и действительно, вскоре воспринимает внутрен­ний образ, вызвавший данное симптоматическое явле­ние, а именно головокружение. Она видит образ шата­ющегося человека, пораженного стрелою в сердце. Этот образ поражает деятельность интуиции, она оста­навливается на нем и старается выведать все его единич­ные черты. Она удерживает этот образ и с живейшим сочувствием констатирует, как этот образ изменяется, развивается далее и наконец исчезает.

657        Таким образом, интровертная интуиция восприни­мает все, что происходит на дальних планах сознания, приблизительно с такою же ясностью, с какой экстра­вертное ощущение воспринимает внешние объекты. Поэтому для интуиции бессознательные образы пол­учают достоинство вещей или объектов. Но так как интуиция исключает сотрудничество ощущения, то она или вовсе ничего не узнает, или узнает лишь недоста­точно о расстройствах иннервации, о влияниях бессоз­нательных образов на тело. От этого образы являются как бы отрешенными от субъекта и существующими сами по себе, без отношения к личности. Вследствие этого в вышеприведенном примере интровертный ин­туитивный, имевший припадок головокружения, и не подумал бы даже, что воспринятый им образ мог бы как-нибудь относиться к нему самому. Это покажется, конечно, почти немыслимым для человека, установ­ленного на суждение; а между тем это факт, который я часто наблюдал у этого типа.

658       Странное безразличие, которое обнаруживает экс­травертный интуитив по отношению к внешним объек­там, свойственно и интровертному по отношению к внутренним объектам. Подобно тому, как экстраверт­ный интуитив постоянно чует новые возможности и идет по их следу, не заботясь ни о своем, ни о чужом благополучии и несчастии, небрежно шагая через че­ловеческие отношения и преграды, и, в вечной жажде перемен, разрушает только что воздвигнутое, так инт­ровертный переходит от образа к образу, гоняясь за всеми возможностями, заключенными в творческом лоне бессознательного, и не устанавливая связи между явлением и собою. Как для того, кто лишь ощущает мир, он никогда не становится моральной проблемой, так и для интуитивного мир образов тоже никогда не становится моральной проблемой. Мир как для одного,

486

так и для другого есть эстетическая проблема, вопрос восприятия, «сенсация». Таким образом, у интровертно­го исчезает сознание своего телесного существования, так же как и его воздействие на других. С экстраверт­ной точки зрения о нем сказали бы: «действительность не существует для него, он предается бесплодным гре­зам». Правда, созерцание образов бессознательного, со­здаваемых творческой силой в неиссякаемом изобилии, бесплодно в смысле непосредственной пользы. Но по­скольку эти образы суть возможности концепций, мо­гущих при известных условиях сообщить энергии но­вый потенциал, — постольку и эта функция, наиболее чуждая внешнему миру, неизбежна в общем психиче­ском домоводстве, так же как и психическая жизнь народа отнюдь не должна быть лишена соответствую­щего типа. Израиль не имел бы своих пророков, если бы этого типа не существовало.

659          Интровертная интуиция захватывает те образы, которые возникают из основ бессознательного духа, существующих априори, т. е. в силу наследственно­сти. Эти архетипы, сокровенная сущность которых опыту недоступна, представляют собой осадок психи­ческого функционирования у целого ряда предков, т. е. это суть опыты органического бытия вообще, на­копленные миллионократными повторениями и сгу­щенные в типы. Поэтому в этих архетипах представ­лены все опыты, которые издревле встречались на нашей планете. И чем чаще, и чем интенсивнее они бывали, тем явственнее они выступают в архетипе. Архетип, говоря вместе с Кантом, есть как бы ноумен того образа, который интуиция воспринимает и, вос­принимая, создает.

660          Так как бессознательное не есть нечто неподвижное  вроде психического caput mortuum ("мертвая голова"), а, напротив, нечто принимающее участие в жизни и испытывающее внутренние превращения, — превра­щения, которые стоят во внутреннем отношении к об­щему свершению вообще, то интровертная интуиция через восприятие внутренних процессов дает извест­ные данные, которые могут иметь выдающееся значе­ние для понимания общего свершения; она может даже с большей или меньшей отчетливостью предвидеть но­вые возможности, а также и то, что впоследствии дей­ствительно наступает. Ее пророческое предвидение

487

можно объяснить из ее отношения к архетипам, пред­ставляющим собою закономерное течение всех вещей, доступных опыту.

9. Интровертный интуитивный тип

661       Когда интровертная интуиция достигает примата, то ее своеобразные черты тоже создают своеобразный тип человека, а именно: мистика-мечтателя и провид­ца, с одной стороны, фантазера и художника, с другой. Последний случай можно было бы считать нормаль­ным, ибо этот тип имеет в общем склонность ограни­чивать себя восприемлющим характером интуиции. Интуитивный остается обыкновенно при восприятии, его высшая проблема — восприятие и, поскольку он продуктивный художник, — оформление восприятия. Фантазер же довольствуется созерцанием, которому он предоставляет оформлять себя, т. е. детерминировать себя. Естественно, что углубление интуиции вызывает часто чрезвычайное удаление индивида от осязаемой действительности, так что он становится совершенной загадкой даже для своей ближайшей среды. Если он художник, то его искусство возвещает необыкновенные вещи, вещи не от мира сего, которые переливаются всеми цветами и являются одновременно значительны­ми и банальными, прекрасными и аляповатыми, воз­вышенными и причудливыми. Но если он не художник, то он часто оказывается непризнанным гением, празд­но-загубленной величиной, чем-то вроде мудрого по­луглупца, фигурой для «психологических» романов.

662       Хотя превращение восприятия в моральную про­блему лежит не совсем на пути интровертного типа, ибо для этого необходимо некоторое усиление судящих функций, однако достаточно уже относительно неболь­шой дифференциации в суждении, чтобы переместить созерцание из чисто эстетической в моральную плоско­сть. От этого возникает особая разновидность этого типа, которая, хотя существенно отличается от его эстетической формы, однако все же характерна для интровертного интуитивного типа. Моральная пробле­ма возникает тогда, когда интуитив вступает в отноше­ние к своему видению, когда он не довольствуется больше одним только созерцанием, своей эстетической

488

оценкой и формированием, а доходит до вопроса: какое это имеет значение для меня или для мира? Что из этого вытекает для меня или для мира в смысле обя­занности или задания? Чисто интуитивный тип, кото­рый вытесняет суждение или обладает им лишь в плену у восприятия, в сущности никогда не доходит до такого вопроса, ибо его вопрос сводится лишь к тому, каково восприятие. Поэтому он находит моральную проблему непонятной или даже нелепой и по возможности гонит от себя размышление о виденном. Иначе поступает морально установленный интуитив. Его занимает зна­чение его видений, он заботится не столько об их даль­нейших эстетических возможностях, сколько об их возможных моральных воздействиях, вытекающих для него из их содержательного значения. Его суждение дает ему возможность познать, — правда, иногда лишь смутно, — что он, как человек, как целое, каким-то образом вовлечен в свое видение, что оно есть нечто такое, что может не только созерцаться, но что хотело бы стать жизнью субъекта. Он чувствует, что это по­знание возлагает на него обязанность претворить свое видение в свою собственную жизнь. Но так как он преимущественно и главным образом опирается только на видение, то его моральная попытка выходит одно­сторонней: он делает себя и свою жизнь символиче­ской, хотя и приспособленной к наличной фактической действительности. Тем самым он лишает себя способ­ности воздействовать на нее, ибо он остается непонят­ным. Его язык не тот, на котором все говорят; он слишком субъективен. Его аргументам не достает убеждающей рациональности. Он может лишь исповедовать или воз­вещать. Он — глас проповедника в пустыне.

663          Интровертный интуитив больше всего вытесняет  ощущения объекта. Это является отличительной чер­той его бессознательного. В бессознательном имеется компенсирующая экстравертная функция ощущения, отличающаяся архаическим характером. Бессознатель­ную личность можно было бы поэтому лучше всего описать как экстравертный ощущающий тип низшего примитивного рода. Сила влечения и безмерность яв­ляются свойствами этого ощущения, так же как чрез­вычайная привязанность к чувственному впечатлению. Это качество компенсирует разреженный горный воз­дух сознательной установки и придает ей некоторую

489

тяжесть, так что это мешает полному «сублимирова-нию». Но если вследствие форсированного преувеличе­ния сознательной установки наступает полное подчи­нение внутреннему восприятию, тогда бессознательное вступает в оппозицию и тогда возникают навязчивые ощущения с чрезмерной привязанностью к объекту, ко­торые сопротивляются сознательной установке. Формой невроза является в таком случае невроз навязчивости, симптомами которого бывают частью ипохондрические явления, частью сверхчувствительность органов чувств, частью навязчивые привязанности к опреде­ленным лицам или к другим объектам.

10. Общий обзор интровертных иррациональных типов

664        Оба, только что описанные типа, почти недоступны для внешнего обсуждения. Так как они интровертны и вследствие этого имеют меньшую способность или склонность к обнаружению, то они дают немного дан­ных для меткого обсуждения. Так как их главная дея­тельность направлена вовнутрь, то вовне не видно ни­чего, кроме сдержанности, скрытности, безучастия или неуверенности и, по-видимому, необоснованного смуще­ния. Если что-либо и обнаруживается, то это в большин­стве случаев лишь косвенные проявления подчиненных (неполноценных) и относительно бессознательных функций. Конечно, проявления такого рода обусловли­вают предубеждение окружающей среды против этих типов. Вследствие этого их в большинстве случаев не­дооценивают или по крайней мере не понимают. В той мере, в какой эти типы сами себя не понимают, ибо им в высокой степени не хватает силы суждения, они не могут понять и того, почему общественное мнение их постоянно недооценивает. Они не видят, что их, про­являющиеся вовне достижения действительно имеют малоценные свойства. Их взор прикован к богатству субъективных событий. Все совершающееся до такой степени пленяет их и имеет для них такую неистощи­мую прелесть, что они совершенно не замечают, что то, что они из этого передают окружающей среде, со­держит обыкновенно лишь очень мало из того, что они внутренне переживают как стоящее в связи с этим.

490

Фрагментарный и в большинстве случаев лишь эпизо­дический характер их сообщений предъявляет слишком высокие требования к пониманию и к готовности окру­жающей среды; к тому же их сообщениям недостает лучащейся теплоты к объекту, которая только и могла бы иметь убеждающую силу. Напротив, эти типы очень часто обнаруживают грубо отталкивающее отношение к другим, хотя они совершенно не сознают этого и отнюдь не имеют намерения это показать. О таких людях будут судить справедливее и относиться к ним снисходительнее, если узнают, как трудно перевести на понятный язык то, что открывается внутреннему оку. Однако это снисхождение отнюдь не должно идти так далеко, чтобы вовсе не требовать от них сообщения. Это принесло бы таким типам самый большой вред. Сама судьба готовит им, — быть может даже чаще, чем другим людям — непреодолимые внешние затрудне­ния, способные отрезвить их от упоений внутренним созерцанием. Но часто лишь крайняя нужда способна вынудить у них, наконец, какое-нибудь человеческое сообщение.

 665         С экстравертной и рациональной точки зрения такие типы оказываются, вероятно, самыми бесполезны­ми из всех людей. Но если посмотреть с высшей точки зрения, то такие люди являются живыми свидетелями того факта, что богатый и полный движения мир и его бьющая через край упоительная жизнь живут не толь­ко вовне, но и внутри. Конечно, такие типы суть лишь односторонняя демонстрация природы, но они поучи­тельны для того, кто не позволяет духовной моде дан­ного момента ослеплять себя. Люди такой установки суть своего рода двигатели культуры и воспитатели. Их жизнь поучает большему, чем их слова. Их жизнь и не в последней степени их величайший недостаток, неспо­собность к коммуникации, объясняет нам одно из ве­ликих заблуждений нашей культуры, а именно суевер­ное отношение к слову и изображению, безмерную переоценку обучения путем слов и методов. Ребенок, конечно, позволяет родителям импонировать ему гром­кими словами. Люди, кажется, верят даже в то, что этим импонированием ребенок воспитывается. В дей­ствительности же дитя воспитывается тем, как родите­ли живут; а словесные жесты, которые родители при­бавляют к этому, самое большее — смущают ребенка.

491

То же самое относится и к учителям. Однако вера в метод так велика, что если только метод хорош, то и учитель, пользующийся им, кажется освященным. Ма­лоценный человек никогда не бывает хорошим учите­лем. Но он скрывает свою вредную малоценность, тай­но отравляющую ученика, за превосходной методикой и за столь же блестящей интеллектуальной способно­стью выражаться. Естественно, что ученик более зре­лого возраста не желает ничего лучшего, как знание полезных методов, ибо он уже побежден общей уста­новкой, которая верует в победоносный метод. Он уже знает по опыту, что самая пустая голова, способная машинально повторять метод, является лучшим учени­ком. Вся окружающая его среда показывает ему слова­ми и жизнью, что весь успех и все счастье находятся вовне и что стоит лишь владеть правильным методом, чтобы достичь желаемого. Разве жизнь его религиозно­го законоучителя демонстрирует ему то счастье, кото­рое излучается богатством внутреннего созерцания? Конечно, иррациональные интровертные типы не яв­ляются учителями совершенной человечности. Им не­достает разума и этики разума, но их жизнь научает другой возможности, отсутствие которой мучительно чувствуется в нашей культуре.

г) Основные и вспомогательные функции

666        Я отнюдь не хотел бы, чтобы предыдущее изложе­ние вызвало впечатление, будто эти типы в такой чи­стоте встречаются in praxi (в реальной жизни) относи­тельно чаще. Это лишь своего рода Гальтоновские семейные фотографии, накопляющие общую и поэтому типическую черту, тем самым несоразмерно подчеркивая ее, тогда как индивидуальные черты столь же несораз­мерно стушевываются. Точное исследование индивиду­ального случая обнаруживает тот явно закономерный факт, что наряду с наиболее дифференцированной функцией в сознании всегда бывает и относительно детерминирует еще вторая функция, имеющая второ­степенное значение и поэтому менее дифференциро­ванная. Для большей ясности повторим еще раз: созна­тельными могут быть продукты всех функций; но о сознательности функции мы говорим лишь тогда, когда

492

не только осуществление ее подчинено воле, но когда и принцип ее является руководящим для ориентирова­ния сознания. Но последнее имеет место тогда, когда мышление, например, является не только плетущимся вослед обдумыванием и пережевыванием, но когда его заключения имеют абсолютную значимость, так что логический вывод при случае имеет значение мотива, а также гарантии практического поступка без всякой другой очевидности.

 667         Это абсолютное преимущество эмпирически присуще всегда только одной функции и может быть прису­ще только одной функции, ибо столь же самостоятель­ное вмешательство другой функции необходимо повело бы к другому ориентированию, которое хотя бы отча­сти противоречило бы первому. Но так как иметь всег­да ясные и однозначные цели является жизненным условием для сознательного процесса приспособления, то равнопоставление второй функции оказывается по закону природы исключением. Поэтому вторая функ­ция может иметь только второстепенное значение, что эмпирически всегда и подтверждается. Ее второстепен­ное значение состоит в том, что она не имеет, как первичная функция, единственной и абсолютной до­стоверности и решающего значения, но учитывается больше в качестве вспомогательной и дополнительной функции. Естественно, что вторичной функцией может быть лишь такая, сущность которой не противополож­на главной функции. Так, например, наряду с мышле­нием в качестве второй функции никогда не может выступить чувство, ибо его сущность слишком проти­воположна мышлению. Мышление должно тщательно исключать чувство, если только оно желает быть на­стоящим, верным своему принципу мышлением. Это, конечно, не исключает существование индивидов, у которых мышление и чувство стоят на одинаковой вы­соте, причем и то, и другое имеет одинаковую созна­тельную силу мотивации. Но в таком случае речь идет не о дифференцированном типе, а о сравнительно не­развитом мышлении и чувстве. Равномерная созна­тельность и бессознательность функций есть, следова­тельно, признак примитивного состояния духа.

668          Согласно опыту, вторичная функция всегда такая, сущность которой является иной, но не противополож­ной по отношению к главной функции; так, например,

493

мышление в качестве главной функции легко может сочетаться с интуицией в качестве вторичной функции или столь же успешно с ощущением, но, как уже ска­зано, никогда не с чувством. Интуиция, так же как и ощущение, не противоположны мышлению, т. е. они не должны быть безусловно исключены, ибо они не подобны мышлению по существу, будучи в то же время противоположны ему, как например, чувство, которое в качестве функции суждения успешно конкурирует с мышлением; напротив, они суть функции восприятия, которые приносят мышлению желанную помощь. Поэ­тому как только они достигли бы такой же высоты дифференциации, как и мышление, так они вызвали бы такое изменение установки, которое противоречило бы тенденции мышления. Именно они превратили бы установку суждения в установку восприятия. Тем са­мым неизбежный для мышления принцип рациональ­ности был бы подавлен в пользу иррациональности простого восприятия. Поэтому вспомогательная функ­ция возможна и полезна лишь постольку, поскольку она служит главной функции, не притязая при этом на автономию своего принципа.

669       Для всех, встречающихся на практике типов имеет значение то основоположение, что они наряду с созна­тельной главной функцией имеют еще одну сравнитель­но бессознательную вспомогательную функцию, которая во всех отношениях отличается от сущности главной функции. Из этих смешений возникают хорошо знако­мые образы, например практический интеллект, соче­тающийся с ощущением, спекулятивный интеллект пропитанный интуицией, художественная интуиция, выбирающая и изображающая свои картины при помо­щи суждения, окрашенного чувством, философская ин­туиция, которая при помощи могучего интеллекта пе­реводит свое видение в сферу постигаемого, и т. д.

670       Соответственно сознательному отношению между функциями слагается и их бессознательная группиров­ка. Так, например, сознательному практическому ин­теллекту соответствует бессознательная, интуитивно-чувствующая установка, причем функция чувства подвергается сравнительно более сильной задержке, чем интуиция. Эта своеобразность представляет, прав­да, интерес лишь для того, кто практически занимается психологическим лечением таких случаев. Но для него

494

важно знать об этом. Я, например, часто видел, как врач старался развить у преимущественно интеллекту­ального (мыслительного) типа функцию чувства, из­влекая ее непосредственно из бессознательного. Ду­маю, что такая попытка всегда должна была бы терпеть крушение, ибо она означает слишком насильственное обхождение с сознательной точкой зрения. Если такое насилие удается, то появляется прямо-таки навязчивая зависимость пациента от врача, «перенос», который можно было бы пресечь только грубостью, ибо насилие над пациентом лишает его своей точки зрения, т. е. его точкой зрения становится его врач. Но доступ в бессоз­нательное и к наиболее вытесненной функции откры­вается, так сказать, сам собой и при достаточном ог­раждении сознательной точки зрения, если путь развития проходит через иррациональную функцию. Дело в том, что последняя открывает сознательной точке зрения такой кругозор и обзор всех возможно­стей и всего происходящего, что сознание приобретает от этого достаточную защиту против разрушительного действия со стороны бессознательного. Иррациональ­ный тип, напротив, требует более сильного развития представленной в сознании рациональной вспомога­тельной функции для того, чтобы быть достаточно под­готовленным, когда потребуется воспринять толчок бессознательного.

671          Бессознательные функции находятся в архаически  животном состоянии. Их символические выражения, проявляющиеся в сновидениях и фантазиях, в боль­шинстве случаев представляют собой борьбу или вы­ступление друг против друга двух животных или двух чудовищ.