КНИГА  ДВАДЦАТЬ  ДЕВЯТАЯ О способе составления законов

ГЛАВА   I О духе законодателя.

Я уже сказал, что дух умеренности должен быть духом законодателя, и, мне кажется, все это сочинение - написано мною лишь с целью доказать эту мысль. Политическое благо, как и благо нравственное, всегда находится между двумя преде­лами, и вот пример тому.

Для свободы необходимы судебные формальности; но число их может быть так велико, что они станут препятство­вать целям тех самых законов, которые их установили. Дела будут тянуться без конца; собственность станет неустойчивой; собственность одной стороны станут отдавать другой без рас­следования или разорять и ту, и другую бесконечными рассле­дованиями.

При этом граждане потеряют свободу и безопасность, обви­нитель не будет иметь возможности доказать обвинение, а обвиняемый — оправдаться.

ГЛАВА  II Продолжение той же темы

Цецилий у Авла Геллия, рассуждая о законах двенадцати таблиц, которые позволяли кредитору рассекать на куски не­состоятельного должника, находил этому закону оправдание в самой его жестокости, удерживавшей от займов не по сред­ствам. Если так, то самые жестокие законы должны считаться наилучшими; добро будет состоять в крайности, и все отноше­ния между вещами должны быть ниспровергнуты.

ГЛАВА  III  О том, что законы, казалось бы отступающие от намерений законодателя, в действительности часто с ними совпадают

• Закон Солона, объявлявший бесчестным всякого, кто во время народной смуты не пристанет ни к одной из партий, ка­зался очень странным; но необходимо обратить внимание на условия, в которых находилась в то время Греция. Она дели­лась на очень мелкие государства, и можно было опасаться, что в республике, терзаемой гражданской усобицей, наиболее благоразумные люди останутся в стороне и дело дойдет до крайностей.

Во время смут, которые происходили в этих мелких госу­дарствах, большинство граждан принимало участие в распрях или производило их. В наших крупных монархиях партии со­ставляются из небольшого количества людей, а народ пред­почитает бездействие. В этом последнем случае будет совер­шенно естественно уговаривать мятежников, чтобы они при­стали к большинству граждан, а не предлагать большинству, чтобы оно пристало к мятежникам; тогда как в первом случае следует стараться, чтобы небольшое число людей благоразум­ных и спокойных соединилось с мятежниками. Так брожение одной жидкости может быть остановлено одной каплей дру­гой жидкости.

ГЛАВА   IV О законах, противоречащих намерениям законодателя

Есть законы, действие которых законодатель так плохо предусмотрел, что. они оказались противными поставленной им перед собой цели. Французский закон, постановивший, что если умрет один из двух соискателей на бенефиций, то он до­станется тому, кто остался в живых, конечно, имел в виду пре­кращение тяжб; но результат получился совершенно противо­положный: мы видим, как духовенство вступает между собою в драку и грызню не на жизнь, а на смерть не хуже англий­ских догов.

ГЛАВА   V  Продолжение той же темы

Закон, о котором я хочу говорить здесь, заключается в сле­дующей клятве, сохраненной Эсхилом. «Клянусь никогда не разрушать города, принадлежащего к союзу амфиктионов^ш, и не отводить от него проточную воду. Если какой-либо народ осмелится сделать что-нибудь подобное, я объявлю ему войну и разрушу его города». Последний пункт этого закона, неви­димому подтверждающий его, в действительности ему проти­воречит. Амфиктион хочет, чтобы никогда не разрушали гре­ческих городов, а между тем его закон отворяет дверь к разрушению этих городов. Чтобы установить между греками истинные понятия о международном праве, следовало при­учить их к мысли, что уничтожение греческого города есть нечто ужасное, и что нельзя разрушать даже города разруши­телей. Амфиктионов закон был справедлив, но не разумен. Это доказывается самими фактами злоупотребления этим за­коном. Разве Филипп не добился полномочия на уничтожение городов под предлогом, что они нарушили законы греков? Амфиктион мог назначить другие наказания: определить, на­пример, чтобы известное число городских начальников или предводителей войска того города, который посягнул на це­лость другого, было наказано смертью; чтобы народ, винов­ный в разрушении города, был лишен на известное время пре­имуществ, которыми пользовались греки; чтобы он платил штраф, пока разрушенный им город не будет восстановлен. Но прежде всего закон должен был бы обратить внимание на вознаграждение за убытки.

ГЛАВА   VI  О том, что законы, кажущиеся одинаковыми, не всегда имеют одинаковое действие

Цезарь воспретил римлянам хранить у себя в доме более 60 сестерций. В Риме закон этот считался вполне целесообраз-
ным для примирения кредиторов с должниками, потому что, побуждая богатых давать в долг бедным, он доставлял бед­ным возможность удовлетворять богатых. Тот же закон, изданный во Франции во время системы Ло, имел очень па­губные последствия, потому что был издан при самых ужас­ных обстоятельствах. После того как частные лица были лишены всех средств к помещению денег, этот закон лишал их возможности хранить деньги у себя, что равнялось насиль­ственной их конфискации. Цезарь издал свой закон с целью увеличить обращение денег в народе; французский же ми­нистр издал свой, чтобы соединить деньги в одних руках. Первый давал за деньги земли или ипотеки на частных лиц; второй предлагал за деньги бумаги, которые не имели никакой ценности и по своей природе не могли ее иметь на том только основании, что закон обязывал принимать их.

ГЛАВА  VII  Продолжение той же темы.  Необходимость осмотрительности при составлении законов

Закон об остракизме существовал в Афинах, Аргосе и Си­ракузах. В Сиракузах он послужил причиной многих бед­ствий, потому что был составлен без соблюдения требований благоразумия. Здесь знатнейшие граждане изгоняли друг друга, беря в руку лист фигового дерева, так что все гра­ждане, обладавшие какими-либо достоинствами, оказались отстраненными от дел. В Афинах, где законодатель сознавал границы, которых он должен был -держаться в законе об остракизме, остракизм был прекрасным делом. Ему никогда не подвергали больше одного лица за один раз, причем требо­валось столь большое число голосов, что трудно было под­вергнуть изгнанию человека, отсутствие которого не было необходимо.

Далее, приговаривать к изгнанию можно было только раз в пять лет; и действительно, так как остракизм применяли лишь к знатнейшим людям, которые подавали своим согра­жданам повод к опасению, он не мог быть повседневной мерой.

ГЛАВА  VIII О том, что законы, казалось бы одинаковые, не всегда создавались по одинаковым  побуждениям

ГЛАВА  IX О том,  что греческие и римские законы карали самоубийство по различным побуждениям

«Человек, — говорит Платон, — убивший существо, тесно с ним связанное, т. е. самого себя, не по приказанию власти и не во избежание позора, а по малодушию, будет наказан». Римский закон карал это деяние, если оно имело причиной не душевную слабость, не отвращение к жизни, не бессилие в перенесении страданий, но отчаяние вследствие совершен­ного преступления. Римский закон оправдывал человека в том случае, когда греческий обвинял, и, наоборот, обвинял его, когда греческий оправдывал.

Образцом для Платона служили установления лакедемо­нян с их абсолютными распоряжениями властей, с их отно­шением к позору как к величайшему из несчастий и к мало­душию как к величайшему из преступлений. Римский закон отверг все эти прекрасные понятия; он был лишь финансовым законом.

Во времена республики в Риме вовсе не было закона, кото­рый наказывал бы самоубийц; поступок этот историки всегда одобряли, и нет примеров, чтобы за него карали.

Во времена первых императоров знатные римские роды беспрестанно истреблялись по судебным приговорам. Тогда вошло в обычай предупреждать приговор добровольной смертью. В этом видели большое преимущество, потому что лишившему себя жизни могли быть воздаваемы погребальные почести и завещание его сохраняло свою силу. Так было по­тому, что в Риме не существовало еще гражданского закона против самоубийц. Но когда алчность императоров сравнялась с их жестокостью, они отняли право распоряжения своим имуществом у тех, от которых хотели отделаться, и объявили преступлением лишение себя жизни вследствие угрызений со­вести по поводу совершения другого преступления.

Подтверждением того, что действительно таковы были по­буждения, руководившие императорами, служит их согласие на то, чтобы имущество самоубийц не подвергалось конфиска­ции в случаях, когда преступление, побудившее к самоубий­ству, не влекло за собою конфискации.

ГЛАВА   X  О том, что законы, казалось бы   противоречащие друг другу, иногда бывают родственны по духу

В настоящее время, когда вызывают человека в суд, входят в его дом; у римлян это не допускалось.

Вызов в суд считался у них актом насилия, чем-то вроде лишения свободы; и нельзя было войти в дом человека, чтобы вызвать его в суд, подобно тому как в настоящее время нельзя арестовать человека у пего в доме иначе, как по при­говору за частные долги.

Римские законы наравне с нашими признают тот принцип, что дом всякого гражданина есть его убежище и что в этом убежище недопустимо против него никакое насилие.

ГЛАВА   XI Каким образом можно сравнивать два различных закона

Во Франции за лжесвидетельство полагается смертная казнь; в Англии же этого нет. Чтобы решить, который из этих двух законов лучше, следует добавить следующее; во Фран­ции применяется допрос преступника при помощи пытки, в Англии же пытки пет. И еще надо сказать, что во Франции обвиняемый не представляет своих свидетелей и редко слу­чается, чтобы принимались от него так называемые оправды­вающие факты; в Англии же свидетельские показания прини­маются от той и от другой стороны. Три французских закона составляют одно последовательное и тесно связанное целое; три английских закона представляют не меньшее единство и связь. Английский закон, не допускающий при допросе пытки обвиняемого, не может возлагать больших надежд на добровольное признание подсудимого, поэтому он созывает со всех сторон свидетелей и не решается запугивать их угрозой смертной казни. Французский закон, располагающий столь сильным дополнительным средством, менее боится запугивать свидетелей; напротив, здравый смысл требует, чтобы он вну­шал им страх; он выслушивает свидетелей только одной сто­роны, т. е. тех, которых представляет обвинительная власть, и судьба обвиняемого зависит единственно от их показаний. Но в Англии, где выслушиваются свидетели двух сторон и дело, так сказать, решается спором между ними, ложное по­казание представляет, быть может, меньшую опасность; обви­няемому дается средство защиты против ложного показания, тогда, как французский закон ему такого средства не дает. Итак, чтобы решить, которые из этих законов лучше отвечают требованиям разума, не следует сравнивать их друг с другом по отдельности, необходимо сопоставлять их между собой во всей их совокупности.

ГЛАВА   XII  О том, что законы, кажущиеся одинаковыми, иногда бывают в действительности различны

Греческие и римские законы подвергали укрывателя кра­деных вещей одинаковому наказанию с вором. Французский закон делает то же самое. Первые были благоразумны, по­следний же нет. У римлян и греков вор приговаривался к де­нежному штрафу, а потому и укрыватель должен был нести то же наказание; ибо всякий, кто каким бы то ни было обра­зом способствует причинению убытка, должен его возместить. Но у нас воровство наказывается смертью и потому нельзя, не впадая в крайность, карать укрывателя наравне с вором. Кто покупает краденое, очень часто может делать это совершенно неумышленно; кто крадет, тот всегда виновен. Один препят­ствует обнаружению уже совершенного преступления, другой совершает его; первый совершенно пассивен, второй — акти­вен. Вору приходится преодолевать большие препятствия и оказывать более продолжительное и ожесточенное противо­действие закону.

Юристы в своих суждениях шли еще дальше: они смотрели на укрывателей как на преступников более гнусных, чем воры. «Без укрывателей, — говорили они, — нельзя было бы долго скрывать покражи». Повторяю, этот взгляд мог быть верен, пока за воровство полагался денежный штраф; когда дело шло об убытках, укрыватель обыкновенно скорее мог возме­стить их. Но после того как денежный штраф был заменен смертной казнью, следовало бы руководствоваться в этом деле, другими принципами.

ГЛАВА XIII  О том, что никогда не следует рассматривать законы независимо от цели, ради которой они были созданы. Римские законы о краже

Когда у римлян вор попадался с поличным, прежде чем успевал спрятать украденное, то кража называлась явною; если же вора   обнаруживали  лишь   впоследствии,  то   кража называлась неявною.

Законы двенадцати таблиц предписывали наказывать явного вора розгами .и обращать в рабство, если он был совер­шеннолетним, или только наказывать розгами, если он был несовершеннолетним. Неявного вора тот же закон приговаривал лишь к уплате двойной стоимости украденной вещи.

После того как закон Порция отменил наказание граждан розгами и обращение их в рабство, явного вора приговаривали к уплате штрафа, вчетверо превышающего стоимость украден­ного, тогда как неявный вор продолжал платить штраф, пре­вышающий эту стоимость вдвое.

Кажется странным, что законы эти устанавливали такую разницу в оценке этих двух преступлений и в размере опреде­ленных за них наказаний. Действительно, был ли вор пойман прежде или после того, как относил украденное в предназна­ченное место, обстоятельство это нисколько не изменяло сущ­ности преступления. Для меня не подлежит сомнению, что вся теория римских законов о краже была заимствована из лакедемонских установлений. Ликург, желая развить в своих со­гражданах ловкость, хитрость и предприимчивость, требовал, чтобы детей заставляли упражняться в воровстве и жестоко секли тех из них, которые дадут себя поймать. Это и было причиной, почему у греков, а вслед за ними и у римлян уста­новилось столь большое различие между явной и неявной кражей.

У римлян раба за воровство сбрасывали с Тарпейской скалы. В этом случае не было речи о лакедемонских установ­лениях, так как законы Ликурга о воровстве предназначались не для рабов, но в этом пункте отступление от них было рав­носильно точному их исполнению.

В Риме, если несовершеннолетний попадался в воровстве, претор приказывал наказать его розгами по своему усмотре­нию, как это делалось у лакедемонян. Все это велось издавна. Лакедемоняне заимствовали эти обычаи у критян. Платон, же­лая доказать, что учреждения критян были созданы для войны, ссылается на «способность этого народа переносить боль в бою и в случаях кражи, требующих скрытности».

Так как гражданские законы находятся в зависимости от государственного строя, ибо они предназначаются для обще­ства, то было бы полезно, прежде чем ввести закон одного народа -у другого, предварительно рассмотреть, имеют ли оба народа одинаковые установления и одинаковое государствен­ное право.

Таким образом, когда законы о воровстве перешли от кри­тян к лакедемонянам, то так как одновременно лакедемоняне усвоили образ правления и государственное устройство критян, законы эти оказались одинаково разумными у обоих народов. Но когда из Лакедемона эти же законы были перенесены в Рим, где нашли иное государственное устройство, они оста­лись в нем навсегда чужими, не связанными с другими гра­жданскими законами римлян.

ГЛАВА XIV  О том, что не следует рассматривать законы независимо от обстоятельств, при которых они были созданы

В Афинах существовал закон, требовавший, чтобы в слу­чае осады города предавали смерти всех жителей, которые были бесполезны для его защиты. Это был отвратительный политический закон, являвшийся следствием отвратительного международного права. "У греков население покоренного го­рода теряло гражданскую свободу и продавалось в рабство; взятие города влекло за собой совершенное его разрушение. Все это порождало не только отчаянное сопротивление и бес­человечные действия, но иногда и ужасные законы.

Согласно постановлениям римских законов врачей наказы­вали за нерадение и неспособность. В этом случае закон осу­ждал на ссылку врача, занимающего более или менее значи­тельное положение, и на смертную казнь — врача низшего разряда. Наши законы относятся к делу иначе. Римские за­коны возникли при иных условиях, чем паши, В Риме лече­нием занимался всякий, кто хотел. У нас же врачи обязаны проходить курс учения и приобретать известные степени. По­этому предполагается, что они сведущи в своем искусстве.

ГЛАВА   XV О том, что иногда бывает полезно, чтобы закон сам себя исправлял

Законы двенадцати таблиц разрешали убить ночного вора, а также и дневного, если этот последний защищался во время преследования, но требовал, чтобы человек, убивающий вора, при этом кричал и звал граждан. И действительно, необхо­димо, чтобы закон, допускающий самосуд, всегда ставил та­кое требование. Это крик невинности, которая в момент дей­ствия призывает свидетелей и судей. Надо, чтобы народ был осведомлен об этом действии, осведомлен в ту самую минуту, когда оно происходит, когда все говорит о нем: вид человека, выражение лица, проявление страстей, молчание, когда каждое

слово осуждает или оправдывает. Закон, который может стать в столь резкое противоречие с требованиями безопасности и свободы граждан, должен приводиться в исполнение в их при­сутствии.

ГЛАВА  XVI Что именно следует иметь в виду при составлении законов

Люди, настолько одаренные, что имеют возможность со­ставлять законы для своего или чужого народа, должны со­блюдать известные правила при составлении этих законов. Слог их должен быть сжатым. Законы двенадцати таблиц слу­жат образцом точности: дети заучивали их на память. Новеллы же Юстиниана столь многословны, что пришлось их сократить.

Слог законов должен быть простым. Прямые выражения всегда доступнее пониманию, чем изысканные. Поэтому за­коны Восточной римской империи лишены величия; государи говорят в них, как риторы. На законы, отличающиеся напы­щенным слогом, обыкновенно смотрят как на плод тщеславия.

Существенное условие — чтобы слова закона вызывали у всех людей одни и те же понятия. Кардинал де Ришелье соглашался, что можно обвинять министра перед королем; но он требовал, чтобы обвинитель подвергался наказанию, если обвинение, им доказанное, не было важным. Это должно было помешать всякому обвинять самого Ришелье в чем бы то ни было, потому что понятие важного совершенно относитель­ное, и то, что важно для одного, неважно для другого.

Закон Гонория наказывал смертью того, кто покупал воль­ноотпущенника, как раба, или же причинял ему беспокойство. Не следовало употреблять столь неопределенное выражение. Понятие причиняемого человеку беспокойства всецело зави­сит от степени его впечатлительности.

Если закон устанавливает какое-либо наказание, следует по возможности избегать выражения его в денежной форме. Множество обстоятельств влияет па колебания ценности мо­неты, и, сохраняя свое наименование, она перестает быть тем, чем была прежде. Всем знаком рассказ о наглом римлянине, который давал пощечины всем встречным и предлагал полу­чить 12 солидов согласно определению законов двенадцати таблиц.

Если в законе были точно определены известные понятия, не следует более возвращаться к неясным выражениям. В уго­ловном законе Людовика XIV после точного перечисления всех случаев, подлежащих ведению королевского суда, прибав­лено: «и те, которые во все времена разбирались королевскими

судьями», — определение, заставляющее вернуться к тому са­мому произволу, от которого только что избавились.

Карл VII говорит, что дошло до его сведения, что стороны вопреки обычному праву в тех областях королевства, в кото­рых это право действует, подают апелляцию через три, четыре и шесть месяцев после состоявшегося решения; он предписы­вает апеллировать без всякого промедления, если только не было подлога или обмана со стороны прокурора или важного и очевидного повода к оказанию содействия жалобщику. Конец этого закона уничтожил его начало и сделал это так основа­тельно, что впоследствии подавали апелляцию по прошествии

30 лет.

Закон лангобардов не допускает, чтобы женщина, надев­шая монашеское платье, хотя бы и не принявшая еще постри­жения, могла выйти замуж; «ибо, — говорит он, — если муж­чина, обменявшись только кольцом с женщиной, не может, не совершив преступления, вступить в брак с другой женщиной, то тем менее — женщина, посвятившая себя богу или пресвя­той деве...» Я говорю, что в законах следует заключать от реального к реальному, а не от реального к иносказательному и не от иносказательного к реальному.

Закон Константина постановляет считать достаточным по­казание одного епископа и не опрашивать прочих свидетелей. Этот государь избрал очень короткий путь: он судил о делах по людям и о людях — по их званию.

Законы не должны вдаваться в тонкости; они предназна­чаются для людей посредственных и содержат в себе не искус­ство логики, а здравые понятия простого отца семейства.

Когда закон не нуждается в исключениях, ограничениях и видоизменениях, то всего лучше обходиться без них. Такие подробности влекут за собою новые подробности.

Не следует делать изменений в законе без достаточного к тому основания. Юстиниан постановил, что жена может раз­вестись с мужем, не теряя при этом своего приданого, если муж в продолжение двух лет не мог исполнять своих супруже­ских обязанностей. Затем он изменил свой закон, предоставив несчастному трехлетний срок. Но в подобном случае два года стоят трех, а три года стоят не больше двух.

Когда приводится мотивировка закона, нужно, чтобы моти­вировка эта была достойна закона. Один из римских законов постановляет, что слепой не может вести дела на суде, по­тому что не видит знаков судебной власти. Можно подумать, что нарочно приведен столь плохой резон, когда есть так много других, основательных.

Юрист Павел говорит, что дитя родится на седьмом ме­сяце вполне сформировавшимся и что пифагоровы числа, по-

видимому, доказывают это. Странно, что о таких вещах судят на основании пифагоровых чисел!

Некоторые французские юристы утверждали, что во вся­кой вновь завоеванной стране король становится собственни­ком церковных регалий на том основании, что королевская ко­рона имеет круглую форму. Я не стану спорить здесь о правах короля и о том, должны ли в данном случае требования гра­жданского и церковного закона уступить требованиям поли­тического закона; я скажу только, что в защиту столь почтен­ных прав следует приводить более серьезные основания. Где это видано, чтоб на форме знака королевского достоинства основывали реальные права этого достоинства?

Давила говорит, что руанский парламент объявил Карла IX совершеннолетним, как только ему пошел четырнадцатый год, потому что закон требует, чтобы время считалось с точностью до минуты, когда дело идет о возвращении имущества мало­летнего или об управлении этим имуществом, но что начатый год считается за полный, когда дело касается приобретения почета. Я вовсе не думаю порицать постановление, которое, невидимому, не представляло до сих пор неудобств; скажу только, что основание, приведенное канцлером де Лопиталем, неверно: управление народами далеко нельзя назвать одной почестью.

Что касается презумпций, то презумпция закона лучше презумпции человека. Французский закон считает подложными все документы, подписанные купцом за десять дней, предше­ствующих банкротству; такова презумпция закона. Римский закон налагал наказание на мужа, который оставлял у себя жену после совершенного ею прелюбодеяния, если только он не руководствовался опасением за исход процесса или пренебре­жением к собственному позору; такова презумпция относи­тельно человека. Надо было, чтобы судья сделал презумпцию относительно мотивов, руководивших действиями мужа, и чтобы он пришел к определенному решению на основании неясных умозаключений. Когда презумпцию делает судья, то приговор становится произвольным; когда же презумпцию де­лает закон, он дает судье постоянное правило.

Закон Платона, как я уже говорил, требовал наказания человека, лишившего себя жизни не с целью избежать по­зора, но по малодушию. Это был дурной закон в том смысле, что он требовал от судьи заключения о мотивах в том един­ственном случае, когда их нельзя было узнать через призна­ние виновного.

Подобно тому, как бесполезные законы ослабляют дей­ствие необходимых законов, законы, от исполнения которых можно уклониться, ослабляют действие законодательства.

Закон должен оказывать свое действие, и не следует допускать изменения его под каким-либо особым условием.

У римлян закон Фальцидия предписывал, чтобы наследник всегда получал четвертую часть наследства; другой закон предоставил завещателю право воспретить наследнику удер­жание этой четвертой части. Это значило издеваться над зако­ном, потому что закон Фальцидия становился таким образом бесполезным: если завещатель был за своего наследника, по­следний не нуждался в законе Фальцидия; если же он был против своего наследника, то лишал его возможности пользо­ваться этим законом.

Следует остерегаться давать законам такую форму, кото­рая противна природе вещей. В проскрипции принца Оран­ского Филипп II обещает тому, кто умертвит его, или наслед­никам убийцы двадцать пять тысяч экю и дворянство — обе­щает словом короля и служителя божия. Дворянство за такое дело! И такое дело, предписываемое от имени служителя бо­жия! Все это одинаково ниспровергает понятие чести, нрав­ственности и религии.

Редко встречается надобность запрещать действия, в кото­рых нет ничего дурного, только ради представления чего-то более совершенного.

Законам должна быть присуща известная чистота. Пред­назначенные для наказания людской злобы, они должны сами обладать совершенной непорочностью. В вестготском законе находится забавное постановление, обязывавшее евреев есть всякую пищу, приготовленную со свининой, хотя и разрешав­шее им не есть самого свиного мяса. Это было большой жесто­костью: евреев подчиняли закону, который был противен их собственному закону, и оставляли им из этого последнего лишь то, что могло служить их отличительным признаком.

ГЛАВА   XVII Дурной способ издания законов

Римские императоры, подобно нашим государям, выражали свою волю в декретах и эдиктах; но, — чего не делают наши государи, — они позволяли судьям и частным лицам обра­щаться к ним с письменными вопросами по поводу их тяжб; ответы императоров на эти вопросы носили название рескрип­тов. Папские декреталии тоже были, собственно говоря, та­кими рескриптами. Очевидно, что это плохой род законода­тельства. Те, кто требует издания законов таким образом,— плохие руководители для законодателя; факты у них всегда изложены дурно. «Траян, — говорит Юлий Капитолии, — часто отказывал в этого рода рескриптах, чтобы отдельного ре­шения или особой милости не распространяли на все случаи». Макрин решил уничтожить все эти рескрипты. Он не мог переносить, чтобы ответы Коммода, Каракаллы и других невежественных императоров рассматривались как законы. Юстиниан был иного мнения и наполнил ими свою компи­ляцию.

Я хотел бы, чтобы те, кто читает римские законы, надлежа­щим образом отличали этот род гипотез от сенатских опреде­лений, народных постановлений, общих конституций императо­ров и всех законов, основанных на природе вещей, непостоян­стве женщин, слабости несовершеннолетних и общественном благе.

ГЛАВА  XVIII   Об идеях единообразия

Есть известные понятия единообразия, которые овладевают иногда « великими умами (ибо они влияли на Карла Вели­кого), но неизменно поражают мелкие умы. Последние нахо­дят в них некоторого рода совершенство, которое они пости­гают, так как невозможно его не видеть: одинаковый вес в полиции, одинаковая мера в торговле, одинаковые законы в государстве, одинаковая религия во всех его частях. Но всегда ли это, без исключения, бывает уместно? Зло от перемены всегда ли бывает менее зла от терпения существующего порядка? Не состоит ли скорее величие гения в том, чтобы распознать, в каком случае нужно единообразие и в каком — различие? В Китае китайцы управляются по китайским обы­чаям, а татары — по татарским. При всем том этот народ более, чем какой-либо другой, ценит спокойствие. Если только граждане подчиняются законам, важно ли, чтобы они подчи­нялись непременно одинаковому закону?

ГЛАВА   XIX О законодателях

Аристотелем руководила то зависть к Платону, то пристра­стие к Александру. Платона возмущала тирания афинского народа. Макиавелли преклонялся перед своим идолом — герцогом де Валентинуа. Томас Мор ¹⁴², который говорил бо­лее о том, что прочел, чем о том, что думал, хотел, чтобы все государства управлялись с простотой, господствовавшей в гре­ческих городах. Гаррингтон не хотел знать ничего, кроме ан­глийской республики, между тем как множество других писа­телей усматривали беспорядок всюду, где только не находили короны монарха. Законы всегда сталкиваются со страстями и предрассудками законодателя. Иногда они проходят сквозь эти последние, принимая от них лишь некоторую окраску; иногда же задерживаются ими и с ними сливаются.