КНИГА  ДВАДЦАТЬ   ВОСЬМАЯ О происхождении и изменениях гражданских законов у французов

Петь   захотела   душа, как тела изменяются в виды

Новые …………………………

Овидий, Метаморфозы

ГЛАВА   I О различном характере законов у германских народов

Выйдя из родной страны, франки поручили мудрым людям из своего народа составление книги салических законов. Племя рипуарских франков, присоединившееся при Хлодвиге к племени салических франков, сохранило свои обычаи, и Теодорих, король Австразии, приказал записать эти обычаи. Он собрал также обычаи подвластных ему баварцев и аллеманотз. После того как Германия была обессилена выходом из нее столь многих народов, франки, покорив страны, лежав­шие перед ними, отступили, чтобы установить свое господство над лесами своих предков. Тюрингенский кодекс был дан, по-видимому, тем же Теодорихом, так как тюрингенцы также были его подданными. Фризы были покорены Карлом Мартеллом и Пипином, и их законы были созданы не раньше этой эпохи. Карл Великий, который первый укротил саксов, дал им те законы, которые мы знаем. Стоит прочесть два послед­них свода, чтобы убедиться, что они вышли из рук победителя. Вестготы, Бургундии и лангобарды, основав свои государства, записали свои законы, но не для того, чтобы сделать свои обычаи обязательными для покоренных народов, а для того, чтобы самим соблюдать их.

В этих законах салических и рипуарских франков, в зако­нах алеманов, баварцев, тюрингенцев и фризов замечается удивительная простота. В них мы находим своеобразную су­ровость и настроение духа, не ослабленное каким-либо посто­ронним влиянием. Они мало изменились, потому что все эти народы, за исключением франков, остались в Германии. Сами франки основали в Германии значительную часть своих вла­дений, и потому их законы оставались вполне германскими. Иначе обстояло с законами вестготов, лангобардов и бургун­дов; они в значительной мере утратили свой первоначальный характер, потому что народы эти, поселившись на новых ме­стах, сами во многом изменили свой характер. Существование бургундского королевства было слишком непродолжительно, чтобы законы народа-завоевателя могли подвергнуться боль­шим изменениям. Гундобад и Сигизмунд, собравшие обы­чаи этого народа, были почти последними его королями. Законы лангобардов были скорее дополнены, чем изменены. За законами Ротаря последовали законы Гримуальда, Луитпранда, Рахиса, Айстульфа, но они не приняли новой формы. Иначе обстояло с законами вестготов; вестготские короли видо­изменяли их сами и поручали видоизменять их духовенству.

Короли первой династии исключили из законов салических и рипуарских то, что никак не могло быть согласовано с хри­стианством, но оставили неприкосновенной их сущность. Нельзя сказать того же о законах вестготов.

Законы бургундов и в особенности вестготов допускали телесные наказания. Законы салических и рипуарских фран­ков отвергли их; эти законы лучше сохранили свой характер.

Бургунды и вестготы, владения которых подвергались большим опасностям, искали сближения с коренными жите­лями и ввели у них самые беспристрастные законы. Но франк­ские короли, уверенные в своем могуществе, не делали таких послаблений.

Саксы, находившиеся под властью франков, отличались неукротимым нравом и обнаруживали упорную склонность к восстаниям; поэтому на их законах отразилась суровость победителя, чего мы не видим в других кодексах варваров.

В законах саксов дух германских законов обнаруживается в денежных штрафах, а дух победителя — в телесных нака­заниях.

Преступления, совершенные саксами в пределах их страны, подлежали телесным наказаниям. Дух германских законов сохранялся только в наказаниях за преступления, совершен­ные вне пределов их территории.

Закон объявляет, что за свои преступления они никогда не будут пользоваться миром, и отказывает им даже в церковном убежище.

Епископы пользовались очень большим влиянием при дворе вестготских королей; важнейшие дела решались на со­борах. Мы обязаны вестготскому кодексу всеми правилами, принципами и понятиями современной инквизиции, и впослед­ствии монахи полностью применяли к евреям законы, состав­ленные некогда епископами.

Законы Гундобада, предназначенные для бургундов, представляются в общем довольно справедливыми. Законы Ротаря и других лангобардских государей обнаруживают еще более благоразумия. Но законы вестготов, законы Ресессуипда, Шендасуинда и Эгиги производят впечатление ребяческих, неумелых и бессмысленных; они не достигают цели, исполнены риторики и лишены смысла; легкомысленные по содержанию, они чудовищны по слогу.

ГЛАВА   II О том, что все законы варваров были личными законами

Все эти законы варваров имели ту особенность, что не были приурочены к какой-либо определенной территории. Франк судился по закону франков, аллеман — по закону алле­манов, бургунд — по закону бургундскому и римлянин — по римскому. В те времена не только никто не помышлял о том, чтобы внести единообразие в законы народа-победителя, но никому даже не приходило в голову стать законодателем побежденного народа.

Причину этому я нахожу в нравах германских народов. Народы эти были разъединены болотами, озерами и лесами. Мы видим еще у Цезаря, что они любили жить особняком. Страх перед римлянами заставил их объединиться. Каждый человек в этой смеси племен должен был судиться по обы­чаям своего племени. Все эти народы в отдельности были свободны и независимы и, соединившись, сохранили еще свою независимость. Отечество у них было общее, а государства — отдельные; территория—одна, а племена — разные. Дух пар­тикуляризма, отличавший эти народы, прежде чем они оставили свою страну, был ими перенесен и в завоеванные ими страны. Этот обычай мы находим установленным в формулах Маркульфа, в сводах законов варваров, особенно в законах рипуаров, в декретах королей первой династии, откуда произошли капитулярии, изданные по этому предмету при второй династии. Дети следовали закону отца, жены — закону мужа, вдовы возвращались к закону, который имели до заму­жества, вольноотпущенники следовали закону патрона. Но это еще не все: всякий мог избрать себе закон по собственному желанию. Постановление Лотаря I требовало, чтобы такой выбор объявлялся публично.

ГЛАВА   III  Основное  различие  между салическими законами и законами вестготов и бургундов

Я уже сказал, что законы бургундов и вестготов были бес­пристрастны; но не таков был салический закон: on устано­вил между франками и римлянами самые оскорбительные раз­личия. За убийство франка, варвара или человека, живущего под защитой салического закона, уплачивался его родственни­кам штраф в 200 солидов, за римлянина-собственника — штраф в 100 солидов и только 45 солидов — за римлянина-данника. За убийство франка — королевского вассала упла­чивалось 600 солидов, а за римлянина—сотрапезника короля— только 300 солидов. Итак, закон устанавливал жестокое раз­личие между сеньором-франком и сеньором-римлянином, а равно и между франком и римлянином низших классов.

Этого мало. Если кто, собрав сообщников, нападал на франка в его собственном доме и убивал его, то платил по определению салического закона штраф в 600 солидол. Но за нападение на римлянина или вольноотпущенника уплачива­лась лишь половина этого штрафа. По тому же закону, если римлянин заключал франка в оковы, то должен был платить штраф в 30 солидов; но если франк заключал в оковы римля­нина, то уплачивал только 15 солидов. Франк, ограбленный римлянином, получал 62, 5 солида пени, а римлянин, ограблен­ный франком, — только 30. Все это было весьма тягостно для римлян.

И при всем том один знаменитый писатель¹³⁹ излагает свой особый взгляд на водворение франков в Галлии, исходя из предположения, что франки были лучшими друзьями римлян. Итак, те самые франки, которые причиняли римлянам самые ужасные бедствия и сами терпели от них такие же бедствия, были лучшими их друзьями? Франки, подчинившие себе римлян силой оружия и затем хладно­кровно угнетавшие их силой своих законов, были их луч­шими друзьями? Поистине они были столько же друзьями римлян, сколько татары, покорившие Китай, были друзьями китайцев.

Если несколько католических епископов задумало исполь­зовать франков для истребления королей-ариан, то следует ли из этого, что они хотели жить под властью варварских наро­дов? Можно ли из этого заключить, что франки оказывали особое внимание римлянам? Я бы вывел из всего этого совсем иное заключение, а именно: чем более франки были уверены в римлянах, тем менее они щадили их.

Но аббат Дюбо черпал свои сведения из непригодных для историка источников — у поэтов и ораторов. Нельзя строить целую систему на произведениях, исполненных тщеславия.

ГЛАВА   IV  Каким образом римское право исчезло в франкских землях и сохранилось в землях готских и бургундских

Сказанное мною выше послужит к уяснению некоторых обстоятельств, которые до сих пор были покрыты совершен­ным мраком.

Страна, которую теперь называют Францией, управлялась при королях первой династии римским правом, или кодексом Феодосия, а также разными законами варваров ¹⁴⁰, которые ее населяли.

Во владениях франков салический закон предназначался для франков, а кодекс Феодосия — для римлян. Во владениях вестготов спорные дела между римлянами разрешались на основании компиляции кодекса Феодосия, составленной по приказанию Алариха, а спорные дела между вестготами — на основании народных обычаев, записанных по распоряжению Эрика.

Но почему в государстве франков салические законны сде­лались почти господствующими, а римское право мало-по­малу исчезло, тогда как во владениях вестготов распространи­лось и сделалось всеобщим римское право?

Я говорю, что римское право вышло из употребления у франков по причине тех преимуществ, которыми пользо­вался франк, варвар и вообще всякий, кто жил под властью салического закона. Все стремились отказаться от римского права и принять салическое. Римское право сохранило только духовенство, потому что перемена не представляла для него никаких выгод. Различие состояний и общественного положе­ния заключалось лишь в различных размерах штрафа, как я это объясню ниже. Особыми законами были установлены штрафы для духовенства, столь же выгодные, как и те, кото­рыми пользовались франки; поэтому оно и сохранило римское право, которое не представляло для него никаких неудобств и более соответствовало ого положению, как произведение хри­стианских императоров.

С другой стороны, в странах, завоеванных вестготами, вестготский закон не давал вестготам никаких преимуществ перед римлянами. Римляне не были заинтересованы в том, чтобы перейти из-под власти одного закона под власть дру­гого, поэтому они сохранили свои законы и не приняли зако­нов вестготов.

Все это подтверждается последующими событиями. Закон Гундобада отличался беспристрастием и не давал никаких преимуществ бургундам перед римлянами. Из предисловия к этому закону можно заключить, что on был составлен для бургундов, но вместе с тем и для решения дел, возникающих между римлянами и бургундами. В этом последнем случае состав суда был смешанный: одна половина его состояла из римлян, другая — из бургундов. Порядок этот был нужен по особым соображениям, основанным на политических отноше­ниях того времени. Римское право продолжало существовать в Бургундии для решения споров, возникавших между римля­нами. Эти последние в отличие от римлян, живших в государ­стве франков, не имели никаких оснований отвергать свой закон, тем более что салический закон не был введен в Бур­гундии, если судить по знаменитому письму Агобарда к Людо­вику Благочестивому.

Агобард просил этого государя ввести салический закон в Бургундии, следовательно, закон этот не был там введен. Таким образом, римское право сохранилось и сохраняется до­ныне во многих провинциях, находившихся некогда в зависи­мости от этого королевства.

Римское право и закон готов удержались также в стране, занятой когда-то готами. Салический закон никогда в ней не был принят. После того как Пипин и Карл Мартелл изгнали оттуда сарацин, города и провинции, подчинившиеся этим го­сударям, просили оставить им их законы и получили на то согласие, что вскоре и заставило всех смотреть на римское право как на действующий и территориальный закон в этих странах вопреки обычаю тех времен, по которому все законы имели личный характер.

Это доказывается эдиктом Карла Лысого, данным в Писте в 864 году. В нем отличаются страны, подлежащие суду по римскому праву, от стран, в которых римское право не было принято.

Эдикт этот доказывает, во-первых, что были страны, в ко­торых судились по римскому закону, и были такие, в которых по этому закону не судились; во-вторых, что страны, в кото­рых судились по римскому закону, были те самые, где по на­стоящее время существует этот закон, как это видно из того же эдикта. Таким образом, различие между провинциями Фран­ции, следовавшими обычному праву, и теми, которые следовали писаному праву, было установлено уже во время этого эдикта.

Я говорил, что в начале существования монархии все за­коны были личными, и если пистскнй эдикт отличает страны, в которых действовало римское право, от стран, в которых оно не действовало, то это значит, что в последних почти все предпочитали жить под властью закона какого-либо из вар­варских народов и не оставалось почти никого, кто отдавал бы предпочтение римскому праву; что в странах, где господство­вал римский закон, было мало людей, которые предпочитали бы ему законы варваров.

Я знаю, что вещи, о которых я здесь говорю, новы; но, если они верны, они очень древни. В сущности, не все ли равно, кто их высказывает — я, или Валуа, или Биньоны?

ГЛАВА  V Продолжение той же темы

Закон Гундобада долго действовал в Бургундии со­вместно с римским законом; он употреблялся там еще во время Людовика Благочестивого; письмо Агобарда не оставляет на этот счет никаких сомнений. Точно так же, хотя пистский эдикт и называет страну, которая была. занята вестготами, страной римского закона, закон вестготов продолжал действо­вать в ней, что доказывается постановлениями съезда в Труа при Людовике Косноязычном в 878 году, т. е. 14 лет спустя после пистского эдикта.

Впоследствии, однако, законы готов и бургундов погибли в их собственных странах по общим причинам, которыми обу­словливалось повсеместное исчезновение личных законов варваров.

ГЛАВА VI Каким образом римское право сохранилось в стране лангобардов

Все подчиняется открытым мною принципам. Закон ланго­бардов был беспристрастен, и римляне не были заинтересо­ваны в том, чтобы оставить свой закон и принять закон ланго­бардов. Причина, побуждавшая римлян, которые находились под властью франков, избрать салический закон, не имела места в Италии, и римское право удержалось в ней рядом с законом лангобардов.

Вышло даже так, что этот последний закон уступил место римскому праву и перестал быть заколом господствующего народа. Хотя он и продолжал быть законом высшего дворян­ства, по после того как большая часть городов преобразова­лась в республики, это дворянство пришло в упадок или было истреблено. Граждане новых республик совсем не были рас­положены принять закон, который признавал обычай судеб­ного поединка и установления которого имели много общего с нравами и обычаями рыцарства. Так как духовенство, ко­торое и тогда, и в последующее время было в Италии столь могущественно, почти все признавало авторитет римского за­кона, то число последователей лаигобардского закона должно было постоянно уменьшаться.

Кроме того, закон лангобардов не обладал величием рим­ского права, которое вызывало в итальянце воспоминание о господстве Рима над всей вселенной; ему недоставало ши­роты римского права. Закон лангобардов и римский закон могли теперь служить лишь к тому, чтобы пополнить статуты городов, ставших республиками. По что в состоянии было сде­лать это лучше: закон ли лангобардов, постановления кото­рого касались лишь немногих случаев, или римский закон, охватывавший все случаи?

ГЛАВА   VII Каким   образом   римское  право  исчезло  в   Испании

Иначе обстояло дело в Испании. Закон вестготов в ней восторжествовал, а римское право погибло. Шендасуинд и Ресессуинд отменили римские законы и не позволили даже ссылаться на них в судах. Кроме того, Ресессуинд был авто­ром закона, отменившего запрещение браков между готами и римлянами. Ясно, что оба закона проникнуты одним и тем же духом. Ресессуинд хотел устранить главнейшие поводы к раз­делению, существовавшему между готами и римлянами; счи­талось, что ничто их так не разъединяло, как запрещение вступать между собою в браки и разрешение жить под властью разных законов.

 Но хотя вестготские короли и отменили римское право, оно продолжало существовать в их владениях в Южной Гал­лии. Эти области, удаленные от центра монархии, пользова­лись большой независимостью. Из истории Вамбы, вступив­шего на престол в 672 году, видно, что в них туземное насе­ление взяло верх, поэтому и римский закон пользовался здесь большим авторитетом, чем готский. Испанские законы не со­ответствовали ни нравам населения, ни положению, в котором оно находилось. Быть может также, народ упорно держался римского закона потому, что соединял с ним идею своей сво­боды. Мало того, законы Шендасуинда и Ресессуинда заклю­чали в себе жестокие предписания против евреев; между тем евреи были очень могущественны в Южной Галлии. Автор истории короля Вамбы называет эти провинции непотребным домом евреев. Сарацины пришли сюда, потому что их при­звали; кто мог призвать их, кроме евреев или римлян? Готы первые подверглись угнетению, потому что были господствую­щим народом. Прокопий сообщает, что бедственное положение заставляло их уходить из Нарбоннской Галлии в Испанию. Несомненно, что во время этих несчастий они скрылись в тех областях Испании, которые еще защищались. Таким образом, число последователей вестготского закона в Южной Галлии сильно уменьшилось.

ГЛАВА  VIII Ложный капитулярий

Пришло же в голову жалкому компилятору Бенуа Левиту преобразовать вестготский закон, воспрещавший употребление римского права, в капитулярий, приписанный впоследствии Карлу Великому! Из этого частного закона он сделал закон общий, как бы желая истребить римское право во всем свете.

ГЛАВА   IX Как исчезли законы варваров и капитулярии

Законы салические, рипуарские, бургундские и вестготские вышли мало-помалу из употребления у франков. Вот как это произошло.

После того как первые феоды сделались наследствен­ными и распространилась система подчиненных им феодов, возникло множество oбычаев, к которым эти законы не были применимы. Правда, удержан был их дух, который заключался в том, чтобы решать большинство дед наложением штрафов; но так как ценность денег, несомненно, изменилась, то измени­лись и размеры денежных штрафов, и мы находим множество хартий, в которых сеньоры определяют величину этих штрафов, уплачиваемых в их малых судах. Таким образом, они следо­вали духу закона, хотя и не следовали самому закону.

Кроме того, так как Франция делилась на бесчисленное множество мелких владений, которые признавали феодальную зависимость предпочтительно перед зависимостью полити­ческой, было очень трудно обеспечить авторитет какого-либо одного закона. В самом деле, не было возможности заставить исполнять его. Уже вышел из употребления обычай посылать в провинции чрезвычайных королевских уполномоченных для наблюдения за отправлением суда и политическими де­лами. На основании королевских хартий создается даже впе­чатление, что государи сами лишали себя этого права при установлении новых феодов. Таким образом, после того как почти вся территория оказалась покрытой феодами, нельзя уж было более использовать этих уполномоченных; не было более общего закона, потому что не было никого, кто мог бы заста­вить соблюдать этот общий закон.

Законы салические, бургундские и вестготские находились в большом пренебрежении к концу царствования государей второй династии, а в начале третьей о них уже почти ничего не было слышно.

При государях двух первых династий часто созывались народные собрания, т. е. собрания сеньоров и епископов (о коммунах не было еще и речи). В этих собраниях стара­лись определить положение духовенства — сословия, которое образовывалось, так сказать, под защитой победителя и само устанавливало свои прерогативы. Законы, принимавшиеся в этих собраниях, и были тем, что мы называем капитуля­риями. Такой порядок имел четыре следствия: установились законы о феодах, и значительная часть церковных имуществ стала управляться по этим законам; духовенство еще более обособилось и стало относиться пренебрежительно к законо­дательным преобразованиям, если только оно само не явля­лось в них в роли единственного преобразователя; были со­ставлены сборники постановлений соборов и папских декре­талий; духовенство приняло эти законы, как бы происходящие из более чистого источника. Со времени учреждения крупных феодов государи, как я уже сказал, не посылали более своих уполномоченных в провинции для наблюдения за исполнением изданных ими законов. Таким образом, при государях третьей династии не было уже более речи о капитуляриях.

ГЛАВА   X Продолжение той же темы

Много капитуляриев было присоединено к лангобардским, салическим и баварским законам. Ученые пытались найти этому причину. Она заключается в существе самого дела. Ка­питулярии были разного рода. Одни из них относились к политическому управлению, другие — к экономическому, боль­шая часть — к управлению церковному, некоторые — к управ­лению гражданскому. Эти последние были присоединены к гражданскому закону, т. е. к законам отдельных народов. Поэтому-то в капитуляриях и говорится, что в них не поста­новлено ничего, что было бы противно римскому закону. Действительно, те из них, которые относились к управлению экономическому, церковному или политическому, просто не имели никакого отношения к римскому закону; а те, которые касались гражданского управления, занимались единственно законами варваров, которые они разъясняли, исправляли, расширяли и урезывали. Но капитулярии эти, присоединенные к личным законам, вызвали, мне кажется, пренебрежитель­ное отношение к капитуляриям в целом. В эпоху невежества краткое изложение того или другого творения часто приводит к гибели самого творения.

ГЛАВА   XI  Другие причины упадка законов варваров, римского права и капитуляриев

Когда германские народы покорили Римскую империю, они познакомились с письменностью и в подражание римля­нам записали свои обычаи и составили из них своды. Несчаст­ные царствования после Карла Великого, нашествия норман­нов и междоусобные войны снова повергли победоносные народы в тот мрак, из которого они вышли. Они снова стали неграмотными, что в свою очередь привело во Франции и в Германии к забвению записанных законов 'варваров, рим­ского права и капитуляриев. Употребление письма лучше сохранилось в Италии, где господствовали папы и греческие императоры, находились цветущие города и велась почти вся торговля того времени. Соседство Италии было причиной, по­чему римское право лучше, чем в других местах, сохранилось в странах Галлии, подчиненных в прежнее время готам и бур­гундам, тем более что оно было в них территориальным зако­ном и составляло своего рода привилегию. По-видимому, неграмотность привела и в Испании к гибели законодатель­ства вестготов. Вследствие гибели стольких законодательств всюду образовались правовые обычаи.

Личные законы перестали существовать. Штрафы и то, что называли freda, стали определяться более обычаями, чем текстом законов. Таким образом, если при основании монар­хий был сделан переход от германских обычаев к писаным законам, то несколько столетий спустя снова вернулись от пи­саных законов к неписаным обычаям.

ГЛАВА   XII О местных обычаях, переворот в законах варваров и римском праве

Из многих памятников видно, что местные обычаи суще­ствовали уже при королях первой и второй династии. В этих памятниках говорится о местном обычае, о древнем обыкно­вении, об обычае вообще, о законах и обычаях. Некоторые авторы полагали, что обычаями назывались законы варваров, а законом — римское право. Я докажу ошибочность этого мнения. Король Пипин издал повеление, чтобы везде, где не окажется соответствующего закона, следовали обычаю, но чтобы обычаю не оказывалось предпочтения перед законом. Но говорить, что римскому праву оказывалось предпочтение перед законами варваров, значит ниспровергать все древние памятники и в первую очередь самые эти законы варваров, которые постоянно говорят противоположное.

Законы варваров не только не были обычаями, но эти са­мые законы как личные ввели в употребление обычаи. Сали­ческий закон, например, был личным законом; но в странах, заселенных по преимуществу салическими франками, при всех своих свойствах чисто личного закона он становился законом территориальным по отношению к этим салическим франкам и оставался личным только для франков, живших в других местах. Если же там, где салический закон был законом тер­риториальным, оказалось бы много бургундов, аллеманов и даже римлян, которые имели бы часто спорные дела, то эти последние стали бы решаться по законам этих народов и большое количество решений, вынесенных согласно тем или иным из этих законов, должно было ввести в стране новые обычаи. Это отлично объясняет смысл постановления Пипина. Обычаи эти, естественно, могли быть усвоены самими местными франками в тех случаях, для которых не давали ре­шения салические законы; но из этого еще не следовало, чтобы новые обычаи могли взять верх над салическими зако­нами.

Таким образом, в каждой области существовал господ­ствующий закон вместе с вновь принятыми обычаями, кото­рые служили дополнением к господствующему закону, если только ему не противоречили.

Они могли даже дополнять закон, который не был терри­ториальным. Поясним это на том же примере. Если бы в та­ком месте, где салический закон имел значение территориаль­ного, был судим бургунд по бургундскому закону и в этом последнем не нашлось бы подходящего к случаю постановле­ния, то, несомненно, решение вынесено было бы на основа­нии местного юридического обычая.

Во время короля Пипина действующее обычное право имело менее силы, чем законы; по вскоре затем обычай уни­чтожил законы. А так как вновь появляющиеся постановления суть лекарства, указывающие на существование болезни, то можно думать, что уже во время Пипина начали предпочи­тать обычаи законам.

Сказанное служит объяснением тому, каким образом рим­ское право уже с первых времен начало делаться правом тер­риториальным, как то видно из пистского эдикта, и каким образом продолжал оставаться в употреблении совместно с ним и готский закон, как то подтверждается собранием в Труа, о котором я говорил выше.

Римский закон сделался общим личным законом, а гот­ский — частным личным законом; следовательно, римский за­кон был законом территориальным. Но каким образом про­изошло, что невежество повсеместно уничтожило личные законы варваров, тогда как римское право продолжало суще­ствовать как территориальный закон в вестготских и бургунд­ских провинциях? Я отвечу на это, что римский закон по­стигла приблизительно та же участь, что и другие личные законы; иначе мы и теперь еще имели бы кодекс Феодосия в тех провинциях, в которых римский закон был законом тер­риториальным, вместо действующих у них законов Юстиниана. В этих провинциях осталось почти лишь одно название обла­стей римского или писаного права да та любовь к нему, которую питают народы к своему закону, особенно когда смот­рят на него как на привилегию, да несколько постановлений римского права, сохранившихся в памяти людей. Но и этого было достаточно, чтобы компиляция Юстиниана при появ­лении своем была принята в провинциях, находившихся под властью готов и бургундов, как писаный закон, тогда как в исконных владениях франков ее приняли только как писа­ный разум.

ГЛАВА  XIII  Различие между законом салическим, или законом салических франков, и законом рипуарских франков и других варваров

Салический закон не допускал употребления отрицатель­ных доказательств, т. е. по салическому закону истец или обвинитель должен был представить доказательства своего иска или обвинения, а обвиняемый не мог ограничиться отри­цанием обвинения, что вполне согласно с законами народов почти всего света.

Закон рипуарских франков был проникнут совсем иным духом: он довольствовался отрицательными доказательствами, и ответчик или обвиняемый мог в большинстве случаев оправ­дать себя, присягнув вместе с определенным числом свидете­лей, что он не совершал того, в чем его обвиняют. Число свидетелей, которые должны были приносить клятву, соответ­ствовало важности дела и достигало иногда 72. Законы аллеманов, баварцев, тюрингенцев, фризов, саксов, лангобардов и бургундов были основаны на тех же началах.

Я сказал, что салический закон не допускал отрицатель­ных доказательств. Был, однако, один случай, когда он допу­скал их; по и в этом случае он не ограничивался ими, требуя также и положительных доказательств. Истец представлял к допросу своих свидетелей, чтобы обосновать свой иск; ответ­чик представлял своих в свое оправдание; а судья определял истинность тех и других показаний. Этот порядок ведения дела был совершенно отличен от порядка, принятого законами рипуаров и других варваров, по которым обвиняемый оправ­дывался тем, что клялся в своей невинности и приводил с со­бой своих родственников, которые клялись, что он сказал правду. Последние законы пригодны были только для народа, обладавшего простосердечием и некоторой прирожденной искренностью. Законодателю приходилось при этом принимать меры к предупреждению возможных злоупотреблений, как мы это сейчас увидим.

ГЛАВА   XIV Другое различие

Салический закон вовсе не допускал доказательства посредством поединка; законы же рипуаров и почти всех варваров принимали его. Мне кажется, что закон о поединке был естественным последствием и поправкой закона, устано­вившего порядок отрицательных доказательств. Когда истец видел, что требование его хотят несправедливо обойти посред­ством присяги, что оставалось ему, воину, которого готови­лись обличить во лжи, как не искать удовлетворения за поне­сенную обиду и за принесение ложной присяги? Салический закон, вовсе не допускавший отрицательных доказательств, не нуждался в доказательстве посредством поединка и не при­нимал его. Но законы рипуаров и других варваров, допу­скавшие употребление отрицательных доказательств, должны были принять и доказательство поединком.

Я предлагаю прочитать два знаменитых распоряжения бургундского короля Гундобада по этому предмету; они за­трагивают самую суть дела. Выражаясь словами закона вар­варов, надо было вырвать присягу из рук человека, который хотел употребить ее во зло.

У лангобардов закон Ротаря допускал случаи, в которых человека, очистившего себя присягой, следовало освобождать от поединка. Обычай этот распространился; ниже мы увидим, какие бедствия он породил и как оказалось необходимым вер­нуться к старой судебной практике.

ГЛАВА   XV Оговорка

Я не говорю, чтобы в изменениях, которым подверглись законы варваров, в распоряжениях, которые были к. ним при­соединены, и в собраниях капитуляриев нельзя было найти какого-нибудь текста, в котором доказательство поединком встречалось бы не как следствие отрицательного доказатель­ства. На протяжении многих веков особые обстоятельства могли побудить к изданию каких-либо частных законов в этом смысле; но я говорю об общем духе германских законов, об их природе и происхождении; я говорю о древних обычаях этих народов, на которые эти законы указывают и которые они утверждают. Здесь только об этом и идет речь.

ГЛАВА   XVI О доказательстве кипятком, установленном салическим законом

Салический закон допускал доказательство кипятком; но так как испытание это было очень мучительно, то закон при­нял меру к его смягчению: он разрешал лицу, вызванному в суд для учинения доказательства кипятком, выкупить с со­гласия противной стороны свою руку. Обвинитель за извест­ную определенную законом сумму мог удовольствоваться присягой свидетелей, которые удостоверили бы, что обвиняе­мый не совершил возводимого на него преступления. Это был особый случай в салическом законе, допускавший отрица­тельное доказательство.

Доказательство кипятком имело, таким образом, договор­ный характер. Закон его терпел, но не предписывал. Он опре­делял известное вознаграждение в пользу обвинителя, если этот последний предоставлял обвиняемому возможность за­щищаться посредством отрицательного доказательства. Обви­нитель мог удовольствоваться клятвой обвиняемого, точно так же, как мог простить ему его вину или причиненную им обиду.

Закон допустил эту смягчающую меру, чтобы до вынесе­ния приговора стороны, одна — под страхом ужасного испы­тания, а другая — ввиду небольшого немедленного вознаграждения, прекратили свой спор и покончили распрю. Ясно, что после этого отрицательного доказательства другого уже не требовалось, так что обычай поединка не мог быть следствием этого особого постановления салического закона.

ГЛАВА   XVII Образ мыслей наших предков

Как не удивляться тому, что наши предки ставили, таким образом, честь, благосостояние и жизнь граждан в зависи­мость от обстоятельств, имевших отношение не столько к рас­судку, сколько к случайности; что они беспрестанно прибегали к доказательствам, которые ничего не доказывали и не были связаны ни с невиновностью, ни с преступлением!

Германцы, никогда не испытавшие порабощения, пользова­лись неограниченной свободой. Их роды вели между собою войны из-за убийства, кражи или оскорбления. Впоследствии обычай этот был видоизменен, и войны этого рода были подчи­нены определенным правилам: они совершались по распоря­жению и под наблюдением властей, что было, конечно, лучше неограниченного произвола в нанесении вреда друг другу.

Подобно тому как в наше время турки в своих междоусо­биях считают первую победу за решение божьего суда, гер­манские народы в своих частных распрях принимали исход битвы за приговор провидения, всегда готового покарать пре­ступника или узурпатора.

Тацит рассказывает, что, когда какой-либо германский на­род намеревался начать войну с другим, он старался захва­тить пленника для единоборства с одним из своих людей. По результату поединка судили об исходе предстоящей войны. Народы, полагавшие, что посредством поединка можно регу­лировать общественные дела, могли, конечно, думать, что этим способом можно регулировать и частные распри.

Бургундский король Гундобад более, чем какой-либо иной король, поощрял обычай поединка. Этот государь в са­мом тексте закона приводит его мотивы: «Это, — говорит он, — делается с той целью, чтобы наши подданные не приносили бо­лее присяги в сомнительных случаях и не впадали в клятво­преступление в случаях, не подлежащих сомнению». Таким образом, в то время как духовенство объявляло нечестивым закон, дозволявший единоборство, бургундское законодатель­ство считало святотатством закон, устанавливавший присягу.

 Доказательство поединком имело некоторое основание, почерпнутое из опыта. У народа воинственного трусость пред­полагает существование других пороков. Она доказывает, что человек не усвоил того воспитания, которое ему дали, что он остался нечувствительным к голосу чести и не подчиняется руководству тех начал, которые управляют действиями других людей. Она обнаруживает, что человек не страшится презре­ния людей и не ставит ни во что их уважение. Если он при­надлежит к хорошему роду, он обыкновенно не бывает лишен ловкости, соединенной с силой, и силы, которая должна быть соединена с мужеством. Придавая высокое значение чести, он должен всю жизнь свою посвятить развитию в себе путем упражнения таких качеств, без которых завоевать честь невоз­можно. Кроме того, у воинственного народа, ценящего силу, храбрость и удаль, наиболее гнусными преступлениями почи­таются такие, в основе которых лежит обман, хитрость и лу­кавство, т. е. трусость.

Что касается испытания огнем, то после того как обвиняе­мый клал руку на раскаленное железо или опускал ее в кипя­ток, ее завязывали в мешок, к которому прикладывали печать. Если по прошествии трех дней рука не сохраняла следов ожога, человека объявляли невиновным. Для всякого ясно, что у народа, привычного к употреблению оружия, грубая и мозолистая кожа не должна была страдать от раскаленного железа или кипятка настолько, чтобы следы сохранились по прошествии трех дней. Противное служило признаком того, что подвергшийся испытанию был человек изнеженный. Наши крестьяне свободно ворочают раскаленное железо своими мо­золистыми руками. Что касается женщин, то руки рабочих женщин могли так же легко вынести прикосновение к раска­ленному железу. Женщины высших классов не имели недо­статка в воинах, готовых выступить в их защиту. Среднего же класса вовсе не было у народа, не знавшего роскоши.

Согласно тюрингенскому закону женщина, обвиняемая в прелюбодеянии, могла быть приговорена к испытанию ки­пятком только в том случае, если у нее не было защитника. Закон же рипуаров допускал это испытание лишь при отсут­ствии свидетелей для оправдания подсудимого. Но женщина, которую не хотел защищать ни один из родственников, или мужчина, который не в состоянии был представить никакого удостоверения в своей честности, почитались уже этим самым изобличенными.

Итак, я говорю, что в условиях того времени, когда при­менялся судебный поединок и испытание раскаленным желе­зом и кипятком, существовало столь тесное согласие между законами и правами, что эти несправедливые законы причи­няли менее несправедливостей, чем можно было бы ожидать; что последствия были более невинны, чем причины; что они более оскорбляли справедливость, чем нарушали право, и были скорее неразумны, чем стеснительны.

ГЛАВА   XVIII Каким образом  получил распространение обычай судебного поединка

Из письма Агобарда к Людовику Благочестивому можно заключить, что доказательство поединком не было в обычае у франков. Изложив этому государю, какие злоупотребления проистекают из закона Гупдобада, Агобард просит, чтобы в Бургундии суд производился по закону франков. Известно, однако, что в то время во Франции применялся судебный поединок; это подало повод к недоумению. Надо, однако, вспомнить то, что я сказал выше, а именно, что закон саличе­ских франков отвергал это доказательство, тогда как закон рипуарских франков принимал его.

По, несмотря на протесты духовенства, обычай судебного поединка все более и более распространялся во Франции; и я докажу сейчас, что само духовенство в значительной мере тому способствовало.

Доказательство этому дает нам закон лангобардов. «С дав­них пор повелся отвратительный обычай (говорится в преди­словии к закону Оттопа II), чтобы в случае иска о подделке грамоты па какое-либо наследственное имущество предъяви­тель грамоты удостоверял подлинность ее присягой на еванге­лии и затем без всякого судебного приговора делался соб­ственником наследства. Таким образом, клятвопреступники с полной уверенностью могли приобретать имущество». При коронации императора Оттопа I в Риме все итальянские сеньоры на соборе, созванном папою Иоанном XII, громо­гласно потребовали от императора издания закона против та­кого недостойного злоупотребления. Папа с императором рас­судили, что дело это следует передать на обсуждение собора, который должен был вскоре затем собраться в Равенне. Здесь сеньоры возобновили свои требования с еще большим шумом, но под предлогом отсутствия некоторых лиц дело было снова отложено. Когда Оттон II и Конрад, король бургундский, при­были затем в Италию, между ними и итальянскими сеньорами состоялось в Вероне совещание, и вследствие неотступных требований со стороны сеньоров император со всеобщего со­гласия издал закон, определявший, что в случаях спора о на­следстве, если одна из сторон сошлется на грамоту, а другая станет настаивать на ее подложности, дело должно быть ре­шено поединком; что то же правило будет соблюдаться но отношению к феодам; что этот закон распространяется и па церкви, которые должны будут вступать в поединок в лице своих защитников.

Из этого видно, что дворянство требовало доказательства поединком ввиду неудобства, соединенного с доказательством, принятым церковью; что, несмотря на настояния этого дворянства, на вопиющие злоупотребления и на авторитет Оттона, прибывшего в Италию во всеоружии власти, духовен­ство настояло на своем на двух соборах; что, после того как совместные усилия дворянства и государей заставили духо­венство уступить, обычай судебного поединка должен был по­лучить значение дворянской привилегии, оплота против несправедливости и способа обеспечения прав собственности; что с этой минуты употребление судебного поединка должно было все более распространяться. И произошло это в то время, когда императоры были могущественны, а папы слабы, в то время, когда Оттоны приходили в Рим, чтобы восстано­вить достоинство империи.

Здесь я приведу одно соображение в подтверждение выска­занной мною выше мысли, что установление отрицательных доказательств влекло за собой практику судебного поединка. Злоупотребление, на которое жаловались Оттонам, состояло в том, что человек, которому возражали, что его грамота подложная, защищался посредством отрицательного доказа­тельства, присягая на евангелии, что она подлинная. Что же было сделано против злоупотребления законом, подвергшимся искажению? Был восстановлен обычай поединка.

Я поспешил сослаться на закон Оттона II с целью дать ясное представление о существовавших в те времена распрях между духовенством и мирянами; но еще раньше было выне­сено постановление Лотаря I, который ввиду тех же жалоб и распрей, желая оградить право собственности, определил, чтобы нотариус давал присягу в том, что его грамота не была подложной, и чтобы в том случае, если нотариуса уже не было в живых, отбирали присягу у свидетелей, которые ее подпи­сали. Но зло тем не менее оставалось в силе, и пришлось при­бегнуть к указанному выше средству.

Я нахожу, что еще раньше на общих собраниях, созывав­шихся Карлом Великим, этому государю указывалось на то, что при существовавшем порядке вещей было очень трудно избегнуть клятвопреступления со стороны обвинителя или обвиняемого и что поэтому было бы лучше восстановить су­дебный поединок, что он и сделал.

У бургундов обычай судебного поединка получил распро­странение, а употребление присяги было ограничено. Теодорих, король Италии, отменил поединок у остготов. Законы Шендасуинда и Ресессуинда, казалась, стремились истребить самое понятие о нем. Но в Нарбоннской области эти законы так слабо укоренились, что в ней смотрели на поединок как на преимущественное право готов.

Лангобарды, покорившие Италию   после   истребления остготов греками, вновь принесли в эту страну обычай поединка; но первые их законы его ограничивали. Карл Великий, Людо­вик Благочестивый и Оттоны издали различные общие поста­новления, которые мы находим включенными в лангобардские законы и присоединенными к салическим законам. Законы эти распространили обычай поединка сначала на уголовные, а потом и на гражданские дела. Невидимому, часто недоуме­вали, как поступить: отрицательное доказательство присягой имело свои неудобства, доказательство поединком — свои; следовали тому или другому, смотря по тому, которые из этих неудобств производили более сильное впечатление на умы.

С одной стороны, духовенству приятно было видеть, что миряне со всеми светскими делами прибегают к церкви и ал­тарю; с другой — гордое дворянство любило отстаивать свои права мечом.

Я отнюдь не хочу сказать, чтобы духовенство ввело обы­чай, на который жаловалось дворянство: обычай этот вытекал из духа варварских законов и из установления отрицатель­ных доказательств. Но так как судебный порядок, который мог обеспечить безнаказанность для столь многих преступле­ний, вызывал мысль о необходимости прибегнуть к святости церкви, чтобы привести в смущение виновных и заставить тре­петать клятвопреступников, то духовенство поддержало этот обычай и соединенный с ним порядок суда, хотя во всех дру­гих случаях оно было против отрицательных доказательств. Мы видим у Бомануара, что отрицательные доказательства никогда не допускались в церковных судах, и это, без сомне­ния, немало способствовало их падению, а также ослабляло значение постановлений по этому предмету в законах вар­варов.

Связь между отрицательными доказательствами и судеб­ным поединком, о которой я так много говорил, станет еще более ясной, если мы обратим внимание на то, что светские суды приняли оба способа доказательства, духовные же суды отвергли и тот, и другой.

Давая предпочтение доказательству поединком, народ под­чинялся своему военному гению, ибо, по мере того как укоре­нялось употребление судебного поединка в смысле божьего суда, уничтожались испытания крестом, холодною и кипящею водою, на которые также смотрели как на суд божий.

Карл Великий повелел, чтобы в случае, если возникнут несогласия между его детьми, спор был решен посредством испытания крестом. Людовик Благочестивый ограничил этот род суда областью духовных дел, а его сын Лотарь отменил его для всех случаев. Он отменил также и испытание холод­ной водой.

Я не хочу сказать, чтобы в то время, когда было так мало общепринятых обычаев, испытания эти не были в употребле­нии в некоторых церквах, тем более что о них упоминается в одной из грамот Филиппа-Августа; я говорю только, что они были малоупотребительны. Бомануар, живший во время Лю­довика Святого и несколько позже, перечисляя различные роды доказательств, говорит о судебном поединке, но умалчи­вает об остальных, указанных выше.

ГЛАВА   XIX  Еще одна причина, почему были забыты римские и салические законы и капитулярии

Я уже говорил о том, почему салические и римские законы и капитулярии утратили свою силу; прибавлю еще, что ши­рокое распространение доказательства посредством поединка было тому главною причиною.

Салические законы, не допускавшие этого обычая, сдела­лись как бы бесполезными и исчезли; исчезли и римские за­коны, которые также не допускали его. Все внимание устре­милось на то, чтобы дать надлежащее развитие закону о су­дебном поединке и установить юридические нормы для его практического применения. Постановления капитуляриев ока­зались не менее бесполезными. Таким образом, множество за­конов утратило свою силу, причем нельзя точно указать, когда именно это случилось; о них забыли, и мы не видим других, которые заняли бы их место.

В этих условиях народ не нуждался в писаных законах, и эти писаные законы легко приходили в забвение.

Как только происходило какое-нибудь разногласие между сторонами, постановлялось решить его поединком. Для этого не требовалось особых талантов.

Все гражданские и уголовные иски сводятся к фактам; по поводу этих фактов стороны и вступали в поединок; поедин­ком решалось не только существо дела, но и его побочные обстоятельства и частные решения, как говорит Бомануар, подтверждающий это примерами.

Я прихожу к выводу, что в начале правления третьей ди­настии вся юриспруденция сводилась к судебной процедуре и все было подчинено понятию чести. Если кто-либо не подчи­нялся судье, судья предъявлял к нему иск за оскорбление. В Бурже если кто-либо не являлся на вызов прево, то прево ему объявлял: «Я посылал за тобой, и ты пренебрег моим зо­вом; ты ответишь за это презрение ко мне», — и они вступали в поединок. Людовик Толстый отменил этот обычай.

Судебный поединок применялся в Орлеане ко всем долго­вым взысканиям. Людовик Младший постановил, что обычай этот сохраняет силу лишь в таких случаях, когда иск превы­шает 5 солидов. Но этот указ имел значение только местного закона, так как при Людовике Святом для применения этого обычая достаточно было, чтобы иск превышал 12 динариев. Бомануар слышал от одного высокопоставленного судьи, что во Франции существовал некогда дурной обычай, допускав­ший наем на определенное время заместителя, который дрался на поединке во всех делах нанимателя. Очевидно, обычай су­дебного поединка имел в это время чрезвычайно широкое рас­пространение.

ГЛАВА   XX Происхождение понятия чести

В законах варваров встречаются загадочные определения. Закон фризов назначает лишь полсолида композиции в пользу побитого палкой; нет такой ничтожной раны, за которую он не назначал бы большего штрафа. Согласно салическому за­кону свободнорожденный, нанесший свободнорожденному три удара палкой, платит 3 солила; за пролитие при этом крови он подвергается такому же наказанию, как и за нанесение раны железом, и платит 15 солидов; наказание соразмеряется с величиной нанесенных ран. Закон лангобардов определял раз­личные штрафы за один, за два, за три или четыре удара. В настоящее время один удар стоит 100 тысяч.

Постановление Карла Великого, включенное в закон ланго­бардов, требует, чтобы те, кому оно разрешает поединок, дра­лись на палках. Может быть, это была уступка духовенству; а, может быть, также, что, поскольку поединок вводился в бо­лее широкое употребление, его хотели сделать менее крово­пролитным. Капитулярий Людовика Благочестивого предо­ставляет участникам на выбор палку или оружие. Впослед­ствии на палках дрались только одни крепостные.

Я вижу, как уже в то время возникают и начинают выра­батываться отдельные представления, входящие в наше поня­тие о чести. Обвинитель начинал с объявления перед судьей, что такой-то совершил такое-то действие, на что обвиняемый отвечал, что обвинитель солгал; тогда судья назначал поеди­нок. Установленное правило требовало, чтобы обличение во лжи разрешалось поединком.

Раз человек объявил, что будет драться, он уже не мог отступить; в противном случае суд приговаривал его к штрафу. Отсюда возникло правило, что если человек дал слово, честь не позволяет взять его назад.

Дворяне дрались на конях и своим оружием, а простолю­дины— пешие и палками. Отсюда установилось понятие, что палка есть орудие оскорбления, потому что, если человека по­били палкой, с ним обошлись, как с простолюдином.

Только простолюдины дрались с открытым лицом; следова­тельно, только они могли получать удары по лицу. Пощечина сделалась оскорблением, которое необходимо было смыть кровью, потому что с человеком, получившим ее, обошлись, как с простолюдином.

Германские пароды были не менее, а даже более, чем мы, щекотливы в вопросах чести. Так, самые отдаленные родствен­ники принимали у них живейшее участие в делах по оскорбле­ниям; понятие чести лежит в основе всех их кодексов. Закон лангобардов требует, чтобы человек, побивший в сопровожде­нии своих людей другого, застигнутого им врасплох человека, с целью его опозорить или сделать смешным, платил половину той композиции, которая следовала бы с него, если б он его убил; если по тем же побуждениям он его связал, то платил три четверти этой пени.

Итак, мы можем сказать, что предки наши были чрезвы­чайно чувствительны к оскорблениям; но что оскорбления особого рода, состоящие из ударов известным орудием по известной части тела, наносимых известным образом, не были им еще известны. Все это соединялось в одном оскорблении быть побитым, и в этом случае степень оскорбления определя­лась степенью злоупотребления.

ГЛАВА   XXI Другие соображения относительно вопросов чести у германцев

«У германцев, — говорит Тацит, — считалось большим по­зором оставить свой щит на поле сражения, и многие после такого несчастья лишили себя жизни». Поэтому древний сали­ческий закон определяет 15 солидов композиции в пользу человека, про которого кто-нибудь скажет с целью оскорбить его, что он бросил свой щит.

Карл Великий, делая исправления в салическом законе, установил для такого случая лишь 3 солида композиции. Нельзя, конечно, заподозрить этого государя в желании осла­бить военную дисциплину. Очевидно, что сделанное им изме­нение было вызвано изменением в способе вооружения; известно, что изменениями вида оружия были порождены мно­гие обычаи.

ГЛАВА   XXII О нравах в связи с обычаем поединка

Наша связь с женщиной основана на наслаждении, до­ставляемом чувственными удовольствиями, на счастье любить и быть любимым, а также на желании нравиться женщинам, так как они превосходные судьи в некоторых вопросах, касаю­щихся личных достоинств человека. Это желание нравиться вообще и бывает причиной того ухаживания за женщиной, ко­торое далеко еще не является любовью, но представляет со­бой тонкий, легкий и постоянный любовный обман.

Смотря по обстоятельствам, различным для всякой нации и для всякого века, любовь руководится одним из названных мотивов преимущественно перед двумя другими, и я полагаю, что во времена господства у нас поединков должен был пре­обладать дух ухаживания.

Я нахожу в законе лангобардов, что, в случае если один из противников имел при себе волшебные травы, судья их отби­рал у пего и заставлял присягать, что никаких трав у него больше пет. Закон этот не мог иметь иного основания, кроме господствующего мнения; страх, который, как говорят, поро­дил так много измышлений, нашел силой воображения и эти чары. Так как на поединок противники являлись в полном вооружении, и тяжелое наступательное и оборонительное ору­жие известного закала и силы давало громадные преимуще­ства, то мнение о заколдованном оружии некоторых борцов должно было кружить головы очень многим.

Отсюда возникла идея рыцарства, полная чудес, проник­шая во все умы. В романах появились рыцари, волшебники, феи, крылатые или одаренные разумом кони, неуязвимые люди; чародеи, интересующиеся рождением знатных людей или их воспитанием; очарованные дворцы или дворцы, освобож­денные от чар, — целый новый мир в мире действительности; естественный порядок вещей остался уделом одной пошлой толпы.

Рыцари, всегда вооруженные, в стране, полной замков, крепостей и разбойников, приобретали славу преследованием несправедливых и защитой слабых. Отсюда в наших романах опять-таки ухаживание, основанное на идее любви, соединен­ной с идеей силы и покровительства.

Так возникло ухаживание в эпоху, когда воображение создало необыкновенных людей, которые, видя добродетель, соединенную с красотой и слабостью, стали обнаруживать стремление подвергать себя ради нее опасностям и желание нравиться ей в обычных житейских отношениях.

Наши рыцарские романы поощряли это желание нравиться и развили в одной части Европы тот дух ухаживания, кото­рый, можно сказать, был мало знаком древним.

Необычайная роскошь необъятного города Рима направ­ляла мысль к представлениям о чувственных наслаждениях. Известное представление о мирной деревенской жизни у гре­ков породило описания чувств любви. Представление о рыца­рях — защитниках женской добродетели и красоты привело к идее ухаживания за женщиной.

Этот дух еще более упрочился благодаря обычаю турниров, которые, соединив права мужества и любви, придали ухажи­ванию за женщиной еще большее значение.

ГЛАВА  XXIII О юридических правилах судебного поединка

Быть может небезынтересно будет взглянуть, каким обра­зом чудовищный обычай судебного поединка был подведен под определенные начала и подчинен столь своеобразному уставу судопроизводства. Человек по природе обладает рассудитель­ностью, поэтому он подчиняет правилам даже свои предрас­судки. Ничто не могло быть более противно здравому смыслу, чем судебный поединок; но раз он был принят, его применяли с соблюдением известного благоразумия.

Чтобы вполне понять юриспруденцию тех времен, необхо­димо внимательно прочесть уставы Людовика Святого, кото­рый произвел столь большие изменения в судопроизводстве. Дефонтен был современником этого государя; Бомануар писал после него; другие жили позднее. Следы древнего порядка надо, следовательно, искать в тех исправлениях, которым он был подвергнут.

ГЛАВА XXIV Правила судебного поединка

Когда в одном и том же деле являлось несколько обвини­телей, то по взаимному их соглашению ведение дела предо­ставлялось одному из них. Если же они к такому соглашению не приходили, судья, которому надлежало производить разбор дела, назначал, кому из них вести его.

Если дворянин привлекал к суду простолюдина, он должен был являться на бой пешим, с палкой и щитом; если же он являлся верхом и в дворянском вооружении, у пего отбирали лошадь и оружие, оставляли в одной рубахе, и в этом виде он должен был драться с простолюдином.

Перед поединком суд делал три громогласных объявления: одним предписывалось, чтобы удалились родственники сторон; вторым — чтобы окружающий народ не нарушал молчания; третьим воспрещалось оказание помощи одной из сторон под страхом тяжких наказаний — даже смерти, если бы один из противников был побежден вследствие такого вмешательства.

Судебные служители охраняли огороженную площадь пое­динка, и если одна из сторон предлагала мир, тщательно заме­чали положение обоих противников в эту минуту, чтобы в том случае, если примирение не состоится, поставить их в то же положение, в котором они находились раньше.

В тех случаях, когда поединок был следствием обвинения в преступлении или неправом суде, мир не мог быть заключен без согласия сеньора; если же одна из сторон была побеж­дена, мир был возможен только с разрешения графа, что соот­ветствовало нашему помилованию.

Но если преступление было уголовное и сеньор, будучи подкуплен, соглашался на мир, он платил штраф в 60 ливров и принадлежащее ему право наказания преступника перехо­дило к графу.

Далеко не каждый мог сделать или принять вызов на поеди­нок. Таким после надлежащего удостоверения дозволялось вы­ставлять за себя своего представителя. Чтобы побудить послед­него более ревностно защищать представляемую им сторону, ему отрубали кисть руки, если он оставался побежденным.

В прошлом столетии издавались законы о смертной казни за дуэль; было бы, быть может, совершенно достаточно ли­шать воина его занятия отсечением у него кисти руки, так как обыкновенно для человека нет ничего печальнее, как дожить до утраты своего звания.

Когда в случаях уголовного преступления поединок совер­шался через заместителей, тяжущиеся ставились в таком ме­сте, откуда им не было видно бойцов. Каждый из них был опоясан веревкой, которая должна была служить для него орудием казни, если его боец будет побежден.

Побежденный в поединке не всегда еще проигрывал дело. Если, например, поединком решалось какое-либо частное опре­деление, побежденный терял только то, что было предметом этого частного определения.

ГЛАВА XXV О пределах, в которых допускалось применение судебного поединка

В случаях принятия вызова по какому-нибудь маловаж­ному гражданскому иску сеньор заставлял противников от­казаться от поединка.

В случае общеизвестного факта, например, если был убит человек на рынке, на глазах толпы, не требовалось ни доказа­тельства посредством свидетелей, ни доказательства посред­ством поединка; судья выносил приговор на основании обще­известности факта.

Если на суде сеньора часто повторялись тождественные решения и таким образом обычай делался хорошо известным, сеньор, чтобы не вводить изменения в обычаях в зависи­мости от исхода поединка, отказывал сторонам в этом по­следнем.

Вызывать на поединок можно было только за себя, за члена своего рода или за своего сеньора.

Если обвиняемый был оправдан по суду, другой родствен­ник не мог требовать поединка. В противном случае дело могло бы тянуться до бесконечности:.

Если человек, за смерть которого родственники хотели мстить, оказывался в живых, о поединке не могло быть более речи, равно как и в том случае, когда вследствие установлен­ного алиби обнаруживалась невозможность самого факта.

Если убитый перед смертью объявлял невинным человека, на которого пало подозрение в убийстве, и при этом называл другого, поединок не мог иметь места; но если он при этом никого не называл, его объявление принималось за свидетель­ство прощения своему убийце, и тогда преследование вступало в силу, а дворяне в таком случае могли даже вступать между собой в войну.

Если во время этой войны один из родственников делал или принимал вызов на поединок, то право войны прекраща­лось: предполагалось, что стороны имеют намерение вести дело обыкновенным судебным порядком, и та из них, которая стала бы продолжать войну, была бы приговорена к возмещению убытков.

Итак, применение судебного поединка представляло ту вы­году, что оно могло общественную усобицу обратить в частную распрю, восстановить авторитет суда и вернуть в сферу граж­данских отношений людей, которые признавали только между­народное право.

Если, с одной стороны, бесчисленное множество разумных вещей ведется самым безрассудным образом, то, с другой сто­роны, встречаются и безрассудства, которые проводятся очень разумно.

Когда обвиняемый в преступлении неопровержимо дока­зывал, что преступление совершено самим обвинителем, то вызова на поединок не допускалось, потому что всякий пре­ступник предпочтет сомнительный исход поединка несомнен-. ному наказанию.

Поединок не применялся в делах, решаемых третейским судом или церковными судами, а равно и в спорах о вдовьей части.

«Женщина, — говорит Бомануар, — не может вступать в единоборство». Если женщина вызывала кого-нибудь на пое­динок, не называя при этом своего заместителя, вызов не при­нимался. Для этого требовалось, кроме того, полномочие со стороны ее барона, т. е. мужа; но для привлечения ее к суду такого полномочия не требовалось.

Если истец или ответчик были моложе   15 лет, поединок не разрешался; впрочем, он мог назначаться по делам мало-. летних, если опекун или заведующий   имуществом   малолет­него принимал на себя риск, соединенный с этой формой судо­производства.

Вот, по-моему, те случаи,, когда поединок допускался для крепостного: он мог вступать в единоборство с другим крепо­стным, со свободным и даже с дворянином, если его вызы­вали; но если он сам вызывал дворянина, последний мог от­казаться от поединка, даже сеньор крепостного имел право отозвать его из суда. Крепостной мог на основании грамоты сеньора или на основании обычая вступать в поединок со всяким свободным человеком, « церковь настаивала на этом праве для своих крепостных, усматривая в нем знак особого к себе почтения.

ГЛАВА   XXVI О судебном поединке между одной из сторон и одним из свидетелей

Бомануар говорит, что если тяжущийся усматривал опас­ность в показании свидетеля, то мог отвести следующего свидетеля, объявив судьям, что противная сторона поставила ложного свидетеля и клеветника; если свидетель хотел про­должить спор, то делал вызов. Этим устранялся вопрос о су­дебном расследовании, потому что если свидетель терпел пора­жение, это служило доказательством того, что сторона поста­вила ложного свидетеля, и она считалась проигравшей.

Не следовало допускать второго свидетеля до присяги, по­тому что он дал бы свое показание, и дело было бы решено показанием двух свидетелей; если же был остановлен второй свидетель, показание первого становилось бесполезным.

После того как второй свидетель отвергался, сторона не могла уже представлять других свидетелей и проигрывала; ко если не было вызова на поединок, можно было представ­лять других свидетелей.

 Бомануар говорит, что свидетель, прежде чем дать показа­ние, мог сказать своей стороне: «Я не хочу ни драться из-за вашей ссоры, ни судиться из-за моей; но если вы согласны защищать меня, то я охотно скажу правду». Тогда тяжущийся должен был драться за своего свидетеля, и хотя ему не отсе­кали руку в случае победы противника, свидетель его отвер­гался.

Я полагаю, что порядок этот представлял собой видоизме­нение древнего обычая, и основываюсь на том, что обычай вызова на поединок свидетелей мы находим в баварском и бургундском законодательствах без каких-либо ограничений.

Я уже говорил о постановлении Гундобада, против кото­рого так сильно восставали Агобард и св. Авит. «Если обви­няемый, — говорит этот государь, — представляет свидетелей, готовых показать под присягой, что он не совершил престу­пления, обвинитель может вызвать на поединок одного из свидетелей; ибо справедливо, чтобы тот, кто вызвался дать присягу и объявил, что знает правду, не отказывался постоять за нее на поединке». Таким образом, этот король не допускал со стороны свидетелей никаких отговорок, которые позволяли бы им уклониться от поединка.

ГЛАВА  XXVII  О судебном поединке между одной из сторон и одним  из пэров сеньора. Апелляция на неправое решение

Так как решение дела поединком было по природе своей решением окончательным, несовместимым с новым пригово­ром и судебным преследованием, то апелляция в смысле, уста­новленном римским и каноническим законодательствами, т. е. обращение к суду высшей инстанции за пересмотром поста­новления низшей, была во Франции неизвестна.

Воинственная нация, руководствовавшаяся единственно правилами чести, не знала этих форм судопроизводства; сле­дуя неизменно одному и тому же духу, она и против судей при­нимала те самые меры, какими располагала против сторон.

Апелляция у этого народа состояла в вызове на единобор­ство оружием, чтобы решить дело кровью, а не в приглаше­нии на чернильную брань, с которой познакомились лишь впо­следствии.

Потому-то Людовик Святой творит в своих Установле­ниях, что апелляция есть измена и беззаконие, а Бомануар — что человек, прежде чем обвинять своего сеньора в каком-либо посягательстве на него, должен был заявить ему, что покидает его феод, и уже потом вызвать его на суд сеньора-сюзерена и предложить ему поединок. Таким же образом и сеньор должен был отказаться от своих прав на вассала, если вызывал его на суд графа.

Апелляция на неправое решение своего сеньора была рав­носильна утверждению, что его решение лживо и злонаме­ренно; но обращение к нему с такими словами было, так ска­зать, преступлением <и изменой со стороны вассала.

Поэтому вместо апелляции на неправое решение сеньора, который учреждал и ведал суд, апеллировали на решение пэров, которые этот суд составляли. Этим устранялось обвине­ние в измене, ибо истец наносил оскорбление лишь своим пэрам, которым всегда мог дать удовлетворение.

Обвинение пэров в неправом решении подвергало тяжуще­гося немалым опасностям. Если он ждал постановления и произнесения приговора, ему приходилось выходить на поеди­нок со всеми пэрами, которые обязывались решить дело по справедливости; если он высказывал недовольство раньше, чем все судьи произносили свое мнение, ему приходилось драться с теми из них, которые были одного мнения. Чтоб избегнуть этой опасности, он обращался к сеньору с прось­бой приказать, чтобы каждый пэр произносил громко свое мнение, и как только один из них его высказывал, то, прежде чем второй успевал сделать то же, тяжущийся объявлял его лжецом, злонамеренным и клеветником. В таком случае ему приходилось драться только с одним этим судьей.

Дефонтен предлагал, чтобы прежде обжалования непра­вого решения давали высказать свое мнение трем судьям; но он не говорит, чтобы следовало выходить со всеми тремя на поединок, и еще того менее — о случаях, в которых приходи­лось бы драться со всеми, кто объявлял, что они одного с ними мнения. Различия эти происходят оттого, что в то время не существовало обычаев вполне тождественных. Бома­нуар говорит о том, что происходило в Клермонском графстве, а Дефонтен — о том, каких порядков держались в Вермандуа.

Когда один из пэров или держателей феодов объявлял, что готов защищать приговор, судья требовал формального вы­зова и, кроме того, брал с жалобщика обеспечение в том, что он не откажется от своей апелляции; но с пэра обеспечения не бралось, так как он был человеком сеньора и обязан был или защищать приговор, или уплатить сеньору 60 ливров штрафа.

Если жалобщик не мог доказать несправедливости при­говора, то платил сеньору 60 ливров штрафа и по стольку же пэру, против которого апеллировал, и каждому из пэров, от­крыто согласившихся с приговором.

Человек, арестованный по сильному подозрению в престу­плении, за которое полагалась смертная казнь, и затем под­вергшийся осуждению, не мог обжаловать неправого решения, потому что это делалось бы всегда с целью продлить жизнь или покончить дело миром.

Если кто-либо утверждал, что приговор суда был лживым и злонамеренным, и не вызывался доказать это, т. е. выйти па поединок, то за произнесение этих непристойных слов его приговаривали к уплате штрафа в 10 солидов, если он был дворянин, и в 5 солидов, если он был простолюдин.

Судей или пэров, побежденных на поединке, не подвергали смертной казни и не отсекали им членов; жалобщик же нака­зывался смертью, если дело было уголовного характера.

Этот способ обвинения феодалов в неправом решении имел целью устранить от обвинения самого сеньора. Когда сеньор не имел пэров или имел их в недостаточном числе, он мог на свой счёт пригласить пэров сеньора-сюзерена. Но эти пэры не были обязаны чинить суд, они могли объявить, что при­были только для подачи совета. Если в этом особом случае сеньор сам чинил суд и произносил решение, то он же должен был и принимать вызов по обвинению в неправом суде.

Если сеньор был так беден, что не мог пригласить пэров от своего сюзерена» или пренебрегал этим правом, или же сюзерен ему их не давал, то так как он не мог судить один и никто не обязан был являться перед судом, который не мог выносить решений, дела поступали в суд сюзерена.

Я полагаю, что это было одной из главных причин отделе­ния суда от феода, откуда образовалось впоследствии пра­вило французских юристов: одно дело феод, другое — суд. Так как было бесчисленное множество феодалов, которые, не имея подвластных им людей, не могли отправлять суда, то все дела поступали в суд их сюзерена. Таким образом, они потеряли право суда, потому что не имели ни возможности, ни желания пользоваться им.

Все судьи, участвовавшие в вынесении приговора, должны были присутствовать и при его объявлении, чтобы в случае если тяжущийся, желая обжаловать решение, обратился к ним с вопросом: согласны ли они с вынесенным решением, они могли ответить утвердительно, «ибо, — говорит Дефон-тен, — таково требование вежливости и законности, не допу­скающих ни уклонения от ответа, ни отсрочки». Я полагаю, что по этим же побуждениям возник до сих пор сохранив­шийся в Англии обычай, требующий единогласного мнения присяжных для вынесения смертного приговора.

Приходилось, следовательно, объявить свое согласие с мне­нием большинства. Если же происходило разделение голосов, приговор выносился в случае преступления в пользу обвиняе­мого, в случае преследования за долги — в пользу должника, в делах о наследстве—в пользу ответчика.

Пэр, говорит Дефонтен, не имел права отказываться су­дить, если их будет всего четверо или пока они не будут все налицо, или пока не присоединятся к ним мудрейшие из них. Это было бы то же, как если бы он сказал во время битвы, что не станет помогать своему сеньору, потому что тот имеет при себе лишь часть своих людей. Но сеньор, конечно, должен был поддержать честь своего суда и привлекать в него самых доблестных и разумных из своих людей. Я привожу это место, чтобы показать, что обязанностью вассала было драться и су­дить, причем обязанность эта была такого рода, что судить значило драться.

Сеньор, который судился в собственном суде со своим вас­салом и проиграл дело, мог обжаловать неправое решение одного из своих людей. Но ввиду того почтения, которым вас­сал обязан был сеньору в силу данной присяги в верности, и благосклонного отношения, которым сеньор обязан был своему вассалу в силу принятия этой присяги, допускалось следую­щее различие: сеньор или говорил вообще, что приговор был лживым и несправедливым, или же обвинял непосредственно своего вассала в преступном нарушении долга. В первом слу­чае он оскорблял собственный суд и в некотором роде самого себя, а потому и не мог требовать поединка; во втором — он мог его требовать, потому что посягал на честь своего вассала, причем в интересах общественного спокойствия; тот из них, который был побежден, лишался жизни и имущества.

Это различие, необходимое в настоящем особом случае, было распространено и на другие случаи. Бомануар говорит, что если жалующийся на неправое решение обращался к од­ному из держателей феодов с личным обвинением, дело раз­решалось поединком; но если он отвергал только приговор, то спор решался поединком или судом по выбору пэра, к кото­рому обращена была апелляция. Но так как в эпоху Бома­нуара господствовало стремление к ограничению судебного поединка и в то же время предоставленная пэру свобода отстаивать или не отстаивать приговор поединком противоре­чила установленным понятиям о чести и об обязанностях вас­сала защищать суд сеньора, то я и полагаю, что приведенное у Бомануара различие было новой формой судопроизводства у французов.

Я не говорю, что все обжалования неправого решения окан­чивались поединком. С этой формой апелляции произошло то же, что и со всеми другими. Я уже указывал в главе XXV на исключения, когда суд сюзерена решал, быть или не быть поединку.

Постановления королевского суда не подлежали обжало­ванию; король не имел себе равного, и никто не мог обращаться к нему с вызовом; не было никого выше его, и никто не мог обжаловать его решения.

Этот основной закон, необходимый как закон политический, ограничивал так же, как гражданский закон, злоупотребления судебной практики тех времен. Когда сеньор опасался апелля­ции на решение своего суда или узнавал, что ее готовятся предъявить, то, если это было против интересов правосудия, он мог просить о присылке к нему людей из королевского суда, приговор которых не подлежал апелляции. Так, Дефон­тен говорит, что король Филипп послал весь свой совет в суд корбийского аббата для решения одного дела.

Если сеньор не мог иметь королевских судей, он еще мог перенести свой суд в суд короля, если только он зависел непо­средственно от короля; если же между ними находились ешь посредствующие сеньоры, он обращался к своему сеньору-сюзерену и, переходя от сеньора к сеньору, достигал короля.

Итак, хотя в те времена не существовало ни на практике, ни даже в идее апелляции в современном смысле, можно было тем не менее обращаться к правосудию короля, ибо король всегда был источником, из которого исходили все реки, и океа­ном, в который они возвращались.

ГЛАВА   XXVIII Об апелляции по поводу отказа в правосудии

Жалоба на отказ в правосудии подавалась в тех случаях, когда на суде сеньора затягивали решение дела, уклонялись от вынесения решения или отказывали сторонам в правосудии.

Хотя при королях второй династии граф и имел много подчиненных, но подчинение это относилось только к личности, а не к их юрисдикции. На своих съездах, ассизах или засе­даниях чиновники эти, как и графы, выносили окончательные решения. Вся разница состояла в распределении судебной вла­сти. Так, например, граф мог приговорить к смерти, решить вопрос о личной свободе или о возвращении имущества, тогда как сотник не мог решать таких дел.

На том же основании существовали дела высшего порядка, которые подлежали решению короля. Это были дела, непо­средственно затрагивавшие политические отношения. Сюда принадлежали, например, споры между епископами, аббатами и другими знатными людьми, которых судил король вместе со своими важнейшими вассалами.

Мнение некоторых авторов, будто существовала апелляция на графа королевскому посланному, missus dominicus, не имеет

основания: граф и missus имели равную, независимую одна от другой юрисдикцию; вся разница состояла в том, что missus проводил свои заседания в продолжение четырех меся­цев в году, а граф — в продолжение остальных восьми.

Тот, кто, будучи раз осужден в заседании уголовного суда, просил о новом рассмотрении дела и снова его проигрывал, платил 15 солидов пени или получал 15 ударов от судей, решивших дело.

Когда графы или королевские посланные видели, что они не в силах справиться с крупными сеньорами, то обязывали представить поруки в том, что они явятся в королевский суд; делалось это для рассмотрения дела, а не для его пересмотра. Из капитулярия в Меце я вижу, что была установлена апел­ляция на неправое решение лишь в королевский суд; все же другие апелляции были отменены, и за подачу их полагалось наказание.

Если кто-либо не хотел подчиниться приговору графских судей (эшевенов) и не подавал жалобы на их решение, он подвергался тюремному заключению, пока не подчинится этому приговору. Если же он подавал жалобу, то под надеж­ной стражей препровождался для разбора своего дела в коро­левский суд.

О жалобе на отказ в правосудии в те времена не могло быть и речи. Мало того, что никто не жаловался на то, что графы и другие лица, имевшие право открытия судебных съездов, неисправно производили свой суд; напротив, жалова­лись на слишком большое их усердие в этом деле. Существует множество указов, воспрещающих графам и другим судебным чиновникам открывать заседания суда более 3 раз в году. Приходилось не столько взыскивать за их нерадение, сколько сдерживать их неумеренное рвение.

Но после того как образовалось бесчисленное множество мелких владений и были установлены различные степени вас­сальных отношений, небрежное исполнение некоторыми васса­лами их судебных функций породило апелляции этого рода, тем более, что связанные с ними штрафы давали сеньору-сюзерену значительный доход.

 С распространением обычая судебного поединка стали встречаться такие местности и обстоятельства, когда трудно было собирать пэров и когда вследствие этого отправление правосудия приходило в упадок. Таким образом появились жалобы на отказ в правосудии, и эти жалобы часто бывали замечательными моментами в нашей истории, потому что в те времена войны в большинстве случаев возникали по поводу нарушения государственного права, тогда как в современных войнах обыкновенно причиной или поводом к ним служит на­рушение международного права.

Бомануар говорит, что в случае отказа в правосудии никогда не было поединка, и вот почему: нельзя было вызы­вать на поединок самого сеньора вследствие того уважения, которым он пользовался; нельзя было вызывать и пэров сеньора, так как дело само по себе было ясно и требовалось только сосчитать дни, полагающиеся для вызова в суд, или другие сроки; к тому же не было никакого решения, а следо­вательно, не могло быть и неправого решения. Наконец, про­ступок пэров причинял оскорбление сеньору как стороне; а поединок сеньора со своими пэрами был против всяких правил.

Но так как в суде сюзерена отказ в правосудии доказы­вался свидетелями, можно было вызвать на поединок свидете­лей, не нанося этим оскорбления ни сеньору, ни его суду.

Г. Когда отказ в правосудии происходил по вине людей сеньора или его пэров вследствие того, что они замедлили с разбирательством дела или уклонились от вынесения приго­вора по прошествии установленных сроков, жалоба подавалась сюзерену против пэров сеньора, которые, если проигрывали дело, платили штраф своему сеньору. При этом сеньор не мог оказать никакой помощи своим людям, напротив, он налагал арест на их феоды, пока каждый из них не уплачивал ему штраф в 60 ливров.

2. Когда отказ в правосудии происходил по вине сеньора, что случалось, когда в его суде недоставало людей для выне­сения приговора или когда он не собирал своих людей, или никого не уполномочивал собрать их, то обращались с жало­бой к сеньору-сюзерену; но в силу почтения, следуемого сеньору, вызывалась на суд к сроку сторона, а не сеньор.

Сеньор вызывал свой суд в суд сюзерена, и, если выигры­вал по иску об отказе в правосудии, дело возвращалось к нему и ему платили 60 ливров штрафа; но если жалоба на отказ в правосудии подтверждалась, его наказывали лише­нием права суда по спорному делу, которое поступало на раз­бирательство по существу в трибунал сюзерена. В сущности жалоба об отказе в правосудии приносилась лишь с этой целью.

3. В случае иска вассала к своему сеньору, который дол­жен был разбираться в суде того же сеньора (что могло слу­чаться только в делах о феодах), истец по истечении всех сро­ков вызывал самого сеньора в суд перед «добрыми людьми» через посредство своего государя, от которого нужно было иметь на то разрешение. Вызов производился не через пэров, потому что пэры не могли вызвать в суд своего сеньора, но могли делать это только от имени сеньора.

Иногда за жалобой на отказ в правосудии следовала жа­лоба на неправый суд, если сеньор выносил решение по делу после того, как уже миновали положенные сроки.

Вассал, несправедливо обвинявший своего сеньора в от­казе в правосудии, платил ему штраф, размер которого опре­делялся сеньором произвольно.

Жители Гента подали королю жалобу по поводу отказа в правосудии на графа фландрского, отсрочившего постановле­ние решения по их делу на своем суде. При рассмотрении жа­лобы оказалось, что им соблюдены были сроки даже более короткие, чем те, на которые давал ему право местный обычай. Гентцам было отказано в иске, и граф фландрский приказал конфисковать у них имущества на сумму 60 тысяч ливров. Они снова обратились в королевский суд, прося уменьшить размер штрафа; на это последовало решение, что граф мог взять этот штраф и даже больший, если бы хотел. Бомануар принимал участие в вынесении этих решений.

4. В делах, которые сеньор мог иметь против своего вас­сала во всем, что касалось личности и чести этого последнего или его имущества, не принадлежавшего к феоду, не могло быть речи об апелляционной жалобе на отказ в правосудии, ибо дело в таком случае подлежало не суду сеньора, а суду того, от кого сеньор зависел. «Вассалы, — говорит Дефон­тен, — не могут быть судьями личности своего сеньора».

Я постарался дать ясное понятие обо всех этих отноше­ниях, которые у современных им авторов освещены до такой степени сбивчиво и туманно, что, поистине, извлечь их из того хаоса, в котором они находятся, значит открыть их заново.

ГЛАВА   XXIX Эпоха Людовика Святого

Людовик Святой отменил судебный поединок в своих вла­дениях, как это видно из изданного им по этому случаю указа и из его Установлений, но он оставил их в силе в судах своих баронов, за исключением случаев жалобы на неправое решение.

Раньше нельзя было апеллировать на неправое решение суда своего сеньора без требования поединка с судьями, кото­рые произнесли приговор. Но Людовик Святой ввел в упо­требление апелляцию без поединка, и перемена эта была своего рода переворотом.

 Он объявил, что нельзя апеллировать на неправое решение сеньориальных судов в его владениях, потому что такая апелляция равняется преступлению — государственной измене. И действительно, если она почиталась чем-то вроде измены по отношению к сеньору, то тем более было оснований считать ее изменой по отношению к королю. Вместе с тем он допу­скал просьбы о пересмотре судебных решений, но не потому, чтобы такие решения были несправедливы и злонамеренны, а потому, что они причиняли кому-либо ущерб. С другой сто­роны, он требовал, чтобы жалобы на решения баронских су­дов подавались не иначе, как в форме апелляции на непра­вое решение.

Итак, Установления не допускали жалобы на неправый суд в пределах королевских владений. Можно было просить у того же суда о пересмотре решения, и, в случае если королевский судья (бальи) отказывал в просьбе, король позволял пода­вать апелляцию в королевский суд или, скорее, согласно указа­ниям отдельных статей Установлений, подавать ему прошение о пересмотре дела, или челобитную.

Что касается сеньориальных судов, то, допуская относи­тельно их жалобы на неправый суд, Людовик Святой требо­вал, чтобы они поступали в королевский трибунал или суд сеньора-сюзерена и решались в них не поединком, а показа­ниями свидетелей согласно процессуальным правилам, им са­мим на этот предмет установленным.

Таким образом, и в тех случаях, когда допускалась жа­лоба на неправое решение, как, например, в сеньориальных судах, и в тех, когда она не допускалась, например в судах королевских владений, открывалась возможность апеллиро­вать, не подвергаясь случайностям поединка.

Дефонтен сообщает нам о двух таких впервые им виден­ных разбирательствах с устранением судебного поединка: одно в Сен-Кантене, который находился во владениях короля; другое в Понтье, где граф, присутствовавший на суде, сослался на старый порядок судопроизводства; но оба дела были решены по новому закону.

Может быть, спросят, почему Людовик Святой установил в судах своих баронов иной порядок судопроизводства, чем в трибуналах своих собственных владений. Причина была сле­дующая. Людовик Святой, создавая новый порядок суда в своих владениях, не встречал никаких препятствий к выпол­нению своих намерений; но он должен был обходиться осто­рожнее с сеньорами, пользовавшимися в этом случае старин­ной прерогативой, а именно, что дела никогда не переноси­лись из их судов, если только одна из сторон не решалась подать жалобу на неправое решение. Людовик Святой, сохра­нив обычай жалобы на неправое решение, определил, чтобы эта последняя обходилась без поединка. Другими словами, чтобы сделать перемену менее чувствительной, он уничтожил суть дела, но сохранил название.

Новый порядок не был принят повсеместно в сеньориаль­ных судах. Бомануар говорит, что в его время суд произво­дился двумя способами: по королевским Установлениям и по старым порядкам; сеньоры имели право выбрать тот или иной способ; но, начав дело по одному из этих способов, нельзя уже было перейти к другому. Он прибавляет, что граф клер-моыский следовал новому порядку судопроизводства, тогда как его вассалы держались старого. Но и граф, если бы по­желал, мог восстановить у себя старый порядок, иначе он пользовался бы меньшей властью, чем его вассалы.

Надо еще знать, что Франция делилась в то время на обла­сти, находившиеся во владении короля, и на так называемые области баронов, или баронии (по терминологии Установле­ний: область, подчиненная королю, и область, не подчиненная королю). Издавая указы для областей, состоящих в их вла­дении, короли опирались исключительно на свою власть. Но когда эти указы могли иметь отношение и к областям их баронов, то составлялись по соглашению с этими последними или скреплялись их подписью или печатью. В противном слу­чае бароны принимали или не принимали их, смотря по тому, находили ли они их соответствующими интересам своих сеньорий или нет. Меньшие вассалы состояли в таких же от­ношениях к более крупным вассалам. Установления были обнародованы без согласия сеньоров, хотя и относились к предметам, имевшим для них большое значение; поэтому они и были приняты только теми сеньорами, которые сочли это для себя выгодным. Сын Людовика Святого Робер принял их в своем Клермонском графстве, а его вассалы сочли примене­ние их в своих владениях неудобным,

ГЛАВА   XXX Замечание по поводу апелляций

Понятно, что апелляция, которая были вызовом на поеди­нок, должна была подаваться тут же на месте. «Кто остав­ляет суд, не обжаловав решения, — говорит Бомануар, —те­ряет право апелляции и признает справедливость приговора». Порядок этот сохранился и после того, как было ограничено употребление судебного поединка.

ГЛАВА   XXXI Продолжение той же темы

Простолюдин не мог подавать жалобы на неправое реше­ние суда своего сеньора. Это мы узнаем у Дефонтена; правило это подтверждается Установлениями. «Поэтому, — говорит еще Дефектен, — нет между тобою, сеньор, и твоим мужиком иного судьи, кроме бога».

Такое устранение простолюдина от права жалобы на непра­вый суд было прямым следствием обычая судебного поединка. Это настолько верно, что если простолюдин в силу полученной грамоты или обычая имел право вступать в поединок, то рас­полагал также и правом подавать жалобу на неправое реше­ние суда сеньора, хотя бы лица, решившие его дело, и были рыцарского звания. Дефектен дает наставление, как избежать скандального поединка рыцаря с простолюдином, подавшим жалобу на его неправый суд.

После того как судебный поединок начал выходить из употребления и стало распространяться употребление новых апелляций, возникла мысль, что нет разумного основания лишать простолюдина тех средств защиты против несправедли­востей суда сеньора, которыми пользуется человек свободного состояния, и парламент стал принимать апелляции простолю­дина наравне с апелляциями свободного человека.

ГЛАВА XXXII Продолжение той же темы

В случае жалобы вассала на неправое решение суда его сеньора последний является лично на суд сеньора-сюзерена, чтобы защищать решение своего суда. Также и при апелля­ции на отказ в правосудии вызванная на суд сеньора-сюзе­рена сторона являлась со своим сеньором, чтобы, в случае если обвинение останется недоказанным, сеньор мог восстано­вить свое право суда.

Впоследствии, когда при введении всякого рода апелляций правило, соблюдавшееся в этих двух специальных случаях, сделалось общим для всех дел, не могло не казаться стран­ным, что сеньор должен был проводить жизнь в чужих судах, а не в своем, и по чужим, а не по своим делам. Филипп Валуа постановил вызывать только королевских судей (бальи); а когда употребление апелляции еще более распространилось, защита апелляционных жалоб была предоставлена сторонам: дело судьи стало делом стороны.

Я уже говорил, что при жалобе на отказ в правосудии сеньор терял только право разбирательства данного дела на своем суде; но если вчинялся иск против самого сеньора как стороны, что стало повторяться очень часто, сеньор платил королю или сеньору-сюзерену, которым подавалась апелля­ция, штраф в 60 ливров. Отсюда, после того как апелляция вошла во всеобщее употребление, произошел обычай брать с сеньора штраф при отмене приговора его судьи. Обычай этот долго существовал, был подтвержден указом в Руссильоне и исчез, наконец, в силу своей бессмысленности.

ГЛАВА  XXXIII Продолжение той же темы

В практике судебного поединка тот, кто выдвигал против одного из судей обвинение в неправом решении, мог в зави­симости от исхода поединка проиграть свой иск, но не мог его выиграть. Действительно, сторона, в пользу которой состоялся приговор, не могла его лишиться вследствие вмеша­тельства третьего лица. Для этого необходимо было, чтобы жалобщик, победивший в поединке, вступил в поединок и со стороною не для того, чтобы определить, хорош или дурен приговор (о приговоре уж не было более речи, так как поеди­нок уничтожил его), но чтобы решить вопрос о законности или незаконности жалобы. Поединок происходил только по поводу этого нового обстоятельства. Отсюда, невидимому, произошла наша формула произнесения приговора: суд уни­чтожает апелляцию; суд уничтожает апелляцию и то, на что эта апелляция. была подана.

И действительно, если подавший апелляцию на неправый суд был побежден, уничтожалась апелляция; если же он оста­вался победителем, уничтожался приговор и сама апелляция; приходилось выносить новое решение.

Это настолько верно, что в тех случаях, когда дело реша­лось судебным следствием, формула эта не употреблялась. Де ла Рош-Флавен говорит нам, что следственная палата не могла пользоваться этой формулой в первое время своего существования.

ГЛАВА  XXXIV Каким образом судопроизводство сделалось тайным

Поединки ввели в употребление публичное судопроизвод­ство. Обвинение и защита были известны всем. «Свиде­тели, — говорит Бомануар, — должны показывать перед всеми».

Комментатор Бутилье говорит, что слышал от старых зако­новедов-практиков и читал в рукописных актах старинных процессов, что в старину во Франции уголовные разбиратель­ства совершались публично, в формах, мало отличающихся от публичного суда у римлян. Этот порядок находился в связи с распространенной в те времена неграмотностью. Употребление письма закрепляет на бумаге мысли и делает возможным установление тайны; но без письма эти же самые мысли мо­жет закреплять одно только публичное судопроизводство.

Так как легко могли возникать сомнения относительно того, что люди постановили на суде или разбирали перед дру­гими людьми, то на каждом заседании суда приходилось вос­станавливать все это в памяти посредством процедуры, носив­шей название свидетельского удостоверения. В этом случае вызов свидетелей на поединок не допускался, иначе дела, никогда не приходили бы к концу.

Впоследствии вошел в употребление способ тайного судеб­ного разбирательства. Прежде все совершалось публично, те­перь же все стало скрытым: допросы, дознания, вторичный опрос свидетелей, очные ставки, заключения обвинительной власти; этот самый обычай действует и в настоящее время. Первый способ судопроизводства соответствовал образу прав­ления того времени, тогда как новый был более свойствен образу правления, установившемуся впоследствии.

Комментатор Бутилье приурочивает это изменение ко вре­мени появления указа 1539 года. Я полагаю, что оно соверша­лось, мало-помалу распространяясь от сеньории к сеньории по мере того, как сеньоры оставляли старые формы суда, а новые, заимствуемые из Установлений Людовика Святого, посте­пенно совершенствовались. Действительно, Бомануар говорит, что свидетелей выслушивали публично только в тех случаях, в которых допускался поединок; в других же случаях их до­прашивали секретно и показания записывали. Таким образом, судопроизводство стало тайным, после того как вышел из упо­требления судебный поединок.

ГЛАВА   XXXV О судебных издержках

В старое время во Франции вовсе не приговаривали к уплате судебных издержек в светских судах. Сторона, про­игравшая дело, несла достаточное наказание в виде штрафов, которые она уплачивала сеньору и его пэрам. Способ реше­ния дел судебным поединком в случаях преступлений приво­дил к тому, что неправая сторона лишалась жизни и имуще­ства и, следовательно, не могла нести большего наказания; в других же случаях судебного поединка взимались штрафы, размер которых иногда точно определялся законом, а иногда предоставлялся на усмотрение сеньора и которые в достаточ­ной степени внушали страх перед судебным процессом. Так же обстояло и с такими делами, которые разрешались не пое-

динком. Так как наибольшие выгоды получал при этом сеньор, то он же нес и важнейшие расходы всякий раз, когда нужно было созвать пэров или поставить их в условия, благоприят­ные для производства суда. К тому же дела оканчивались па месте и почти всегда без промедления, без того бесконечного письмоводства, которое развилось впоследствии, и потому не было нужды в вознаграждении сторон за издержки.

Введение-апелляций должно было, естественно, повлечь за собой и введение судебных издержек. Так, Дефонтен говорит, что в тех случаях, когда подавалась апелляция на основании писаного закона, т. е. когда следовали новым законам Людо­вика Святого, платились издержки; но при обыкновенном по­рядке судопроизводства, не допускавшем апелляции без жа­лобы на неправый суд, никаких издержек не взыскивалось, давалась лишь пеня и право на владение предметом спора в течение года и дня, если дело возвращалось к сеньору.

Но когда новые, более легкие способы апелляции умно­жили число апелляционных жалоб; когда вследствие частого употребления апелляций от одного суда к другому стороны были поставлены в необходимость беспрестанно отлучаться из места своего жительства; когда новое искусство судопроизвод­ства умножило число тяжб и сделало их бесконечными; когда достигло большой утонченности умение уклоняться от самых законных требований; когда сутяга понял, как ему следует убегать, чтоб только заставить за собою следовать; когда по­ложение истца стало разорительным, а положение ответчика— спокойным; когда доказательства стали исчезать в целых то­мах слов и писаний; когда суды переполнились помощниками правосудия, недостойными вершить правосудие; когда недо­бросовестность нашла советчиков там, где не находила опоры, — тогда оказалось необходимым удерживать ябедников страхом издержек. Они должны были платить их за решение и за те уловки, которые употребляли, чтобы его избегнуть. Общее постановление по этому предмету принадлежит Карлу Красивому.

ГЛАВА   XXXVI О государственном   обвинителе

По салическим и рипуарским законам, а также по законам других варваров преступления 'наказывались денежными штрафами; поэтому у этих народов и не было государствен­ной обвинительной власти, обязанной преследовать преступле­ния, как это делается у нас. Действительно, в те времена все сводилось к вознаграждению за убытки; всякий иск был, так сказать, гражданским делом, и всякое частное лицо могло предъявлять его. С другой стороны, и римское право в спосо­бах преследования преступлений держалось народных форм, которые не могли быть согласованы с представлением о госу­дарственной обвинительной власти.

Обычай судебного поединка не менее противоречил этому представлению, ибо кто бы согласился, взяв на себя роль госу­дарственного обвинителя, драться на поединке за всех против всех?

Я нахожу в одном сборнике формул, которые Муратори включил в собрание лангобардских законов, что во время вто­рой династии существовал защитник общественных интересов. Но стоит прочесть этот сборник, чтобы убедиться в совершен­ном отсутствии сходства между этим чиновником и тем, что мы теперь называем обвинительной властью, т. е. нашими гене­ральными прокурорами и прокурорами короля или сеньоров. Первые были публичными охранительными органами скорее в смысле политическом и семейном, чем гражданском. Мы действительно не видим из этих формул, чтобы на этого за­щитника общественных интересов возлагалась обязанность преследовать преступления, вступать в дела несовершеннолет­них, церквей или определять состояние лиц.

Я сказал, что установление звания государственного обви­нителя противоречило обычаю судебного поединка. Тем не ме­нее я нахожу в одной из указанных формул такого защитника общественных интересов, которому предоставляется свобода выходить на поединок. Муратори поместил ее непосред­ственно за узаконением Генриха I, для которого она была со­ставлена. В этом узаконении говорится, что, «если кто убьет отца, брата, племянника или иного родственника, тот ли­шается наследства после них, которое переходит к другим род­ственникам, его же собственное поступает в казну». В таком-то предъявленном к наследству иске со стороны казны и пре­доставлялась защитнику общественных интересов свобода отстаивать право казны поединком. Случай этот входил в об­щее правило.

Мы видим в этих формулах, что защитник общественных интересов выступает против того, кто, поймав вора, не доста­вил его графу; кто вызвал возмущение или собрал толпу про­тив графа; кто спас жизнь человека в то время, как граф по­велел ему предать его смертной казни. Он выступал против церковного поверенного, от которого граф потребовал выдачи вора и который не исполнил этого требования, против чело­века, открывшего государеву тайну чужеземцам; против того, кто с оружием в руках преследовал императорского послан­ного; против того, кто пренебрег распоряжениями импера­тора, — такой человек подвергался преследованию со стороны императорского поверенного или самого императора; против того, кто отказался принять монету государя. Наконец, этот защитник общественных интересов требовал выдачи вещей, ко­торые закон присуждал казне.

Но мы не встречаем защитника общественных интересов в делах о преследовании преступлений даже в таких случаях, когда дело идет о поединках, о пожарах, об убийстве судьи па суде, о состоянии лиц, о свободе и крепостной зависимости.

Эти формулы составлены не только для законов лангобар­дов, но и для приложенных к ним капитуляриев; поэтому не подлежит сомнению, что по рассматриваемому предмету они дают нам все делопроизводство за время второй династии.

Ясно, что эти защитники общественных интересов должны были исчезнуть вместе со второй династией, подобно королев­ским посланным в провинциях, по той причине, что не стало Ни общего закона, ни общей государственной казны; что не было больше графов в провинциях, не было их судебных заседаний, а следовательно, не было и этого рода чиновников, главное назначение которых состояло в поддержании автори­тета графа.

Применение поединка, получившего более широкое распро­странение при третьей династии, не допустило учреждения публичных обвинителей. Поэтому Бутилье, говоря в своей «Summa ruralis» о судебных чиновниках, упоминает только о бальи, о людях феодального владельца и сержантах. По Установлениям и Бомануару можно ознакомиться с порядком судебного преследования в те времена.

В законах Якова II, короля Майорки, я нахожу впервые должность королевского прокурора с теми функциями, какие она выполняет у нас. Очевидно, прокуроры эти появились здесь лишь после изменения судебных форм у нас.

ГЛАВА   XXXVII Каким образом Установления Людовика Святого вышли из употребления

Установлениям суждено было родиться, состариться и уме­реть в очень короткий период времени.

Я позволю себе несколько размышлений по этому поводу. Кодекс, известный у нас под названием Установлений Людо­вика Святого, никогда не предназначался к тому, чтобы слу­жить законом для всего королевства, хотя об этом и говорится в предисловии к нему. Компиляция эта есть общий кодекс, заключающий в себе постановления по всем гражданским делам, распоряжения о переходе имущества по завещанию и дарению, о приданом и преимуществах, предоставляемых женщинам, о выгодах и прерогативах феодов, о соблюдении благочиния и т. д. Но давать общее уложение гражданских законов в такое время, когда каждый город, каждое местечко или деревня имели свои обычаи, значило стремиться к внезап­ному ниспровержению всех частных законов, которым люди следовали в различных областях королевства. Создать из всех частных обычаев одно общее обычное право было бы большой неосмотрительностью даже в наше время, когда государи встре­чают повсюду беспрекословное повиновение. Если верно пра-^ вило, что не следует менять существующего, когда происходя­щие от этого неудобства равняются выгодам, то еще менее следует это делать, когда выгоды ничтожны, а неудобства очень велики. Приняв во внимание положение государства в то время, когда каждый был опьянен идеей собственной неограниченной власти и собственного могущества, мы дол­жны будем согласиться, что намерение повсеместно изменить принятые законы и обычаи не могли даже прийти в голову правителям.

Все мною сказанное доказывает также, что кодекс Уста­новлений не был утвержден в парламенте баронами и судьями государства, как то говорится в одной цитируемой Дюканжем рукописи, хранящейся в амьенской ратуше. Из других рукопи­сей видно, что кодекс этот был дан Людовиком Святым в 1270 году, перед отъездом в Тунис. Но это неверно, так как Людовик Святой отправился в Тунис в 1269 году, как то за­метил Дюканж, заключивший отсюда; что кодекс этот был обнародован в отсутствие короля. Я же утверждаю, что это невозможно. Как мог король избрать время своего отсутствия для осуществления такого дела, которое могло посеять семена раздора и породить не перемены, а перевороты? Это преобра­зование более, чем всякое другое, нуждалось в непосредствен­ном надзоре короля и ни в коем случае не было делом слабого регентства, состоявшего к тому же из сеньоров, заинтересо­ванных в его неудаче. Это были: Матье, аббат Сен- Дети и Си­мон Клермонский, граф де Нэль, а на случай их смерти — Филипп, епископ Эвре, и Жан, граф де Понтье. Мы уже ви­дели, что граф де Понтье воспротивился введению нового судопроизводства в своей сеньории.

В-третьих, я считаю весьма вероятным, что дошедший до нас кодекс есть нечто совершенно отличное от Установлений Людовика Святого по предмету судопроизводства. Этот кодекс ссылается на Установления, следовательно, он есть сочинение об Установлениях, а не самые Установления. Кроме того, Бо­мануар, который часто упоминает об Установлениях Людо­вика Святого, ссылается лишь на частные установления этого государя, а не на эту компиляцию Установлений. Дефонтен, писавший при жизни того же государя, рассказывает о двух первых случаях применения Установлений в деле судопроиз­водства как о давнем факте. Следовательно, Установления Людовика Святого предшествовали компиляции, о которой идет речь и которая, если принять во внимание ошибочные вступления, помещенные каким-то невеждой во введении, могла появиться, строго говоря, лишь в последний год жизни Людовика Святого или даже после смерти этого государя.

ГЛАВА   XXXVIII Продолжение той же темы

Что же, наконец, представляет собой эта компиляция, ко­торая носит у нас название Установлений Людовика Святого, этот темный, запутанный и двусмысленный кодекс, представ­ляющий собою смесь французского законодательства с рим­скими законами; этот кодекс, в котором мы слышим как бы голос законодателя, а встречаем ученого юриста; в котором находим полный свод юриспруденции, предусматривающий все случаи и все положения гражданского права? Для объяс­нения необходимо будет перенестись в те отдаленные времена.

Людовик Святой, видя злоупотребления судебной практики своего времени, старался внушить своим народам отвращение к ней. Он издал ряд уставов для судов в своих владениях и для судов своих баронов. Достигнутый им успех был так ве­лик, что Бомануар, писавший вскоре после смерти этого госу­даря, говорит нам, что порядок суда, установленный Людови­ком Святым, применялся в очень многих сеньориальных су­дах.

Таким образом, этот государь достиг своей цели, хотя его уставы для сеньориальных судов были составлены не с тем, чтобы создать один общий закон для всего королевства, но с тем, чтобы дать образец, которому всякий мог бы следовать и даже был бы в этом заинтересован. Он устранил зло, пока­зав нечто лучшее. Когда в его судах и судах сеньоров увидели новый способ судопроизводства, более естественный и разум­ный, более согласный с началами нравственности и религии, с требованиями общественного спокойствия и личной и имуще­ственной безопасности, его приняли, а прежний бросили.

Убеждать, когда не следует принуждать, руководить, когда не следует повелевать, — вот высшее искусство. Разум обладает естественной властью; эту власть можно даже на­звать тиранической. Ему оказывают сопротивление, но это со­противление— его побед?.; подождите еще немного, и человек вынужден будет вернуться к нему.

Желая ослабить пристрастие к французской юриспруден­ции, Людовик Святой приказал перевести книги римского права, чтобы познакомить с ними законоведов своего времени. Дефонтен, который был первым нашим практическим юристом-писателем, много пользовался ими. Его сочинения составляют в некотором роде смешение старинной французской юрис­пруденции, законов, или установлений Людовика Святого и римских законов. Бомануар мало пользовался римскими зако­нами; но он согласовал старинную французскую юриспруден­цию с уставами Людовика Святого.

И вот в духе этих двух сочинений, и в особенности книги Дефонтена, какой-то бальи, как я думаю, написал книгу по юриспруденции, которую мы называем Установлениями. В за­главии этой книги говорится, что она составлена согласно обычаям Парижа, Орлеана и баронского суда; а в предисло­вии — что в ней идет речь об обычаях всего королевства, а также Анжу и баронского суда. По-видимому, книга эта была составлена для Парижа, Орлеана и Анжу, подобно тому как сочинения Бомануара и Дефонтена предназначались для Клермона и Вермандуа. А так как из книги Бомануара можно заключить, что многие законы Людовика Святого про­никли в баронские суды, то составитель имел основание утверждать, что его книга относится также, и к баронским судам.

Ясно, что автор этой книги составил компиляцию из обы­чаев страны и законов и установлений Людовика Святого. Это очень ценное произведение, потому что оно содержит старин­ные обычаи Анжу и Установления Людовика Святого в том виде, как они применялись тогда на практике, а также удер­жавшиеся еще в судебной практике остатки старинного фран­цузского судопроизводства.

Разница между этим произведением и произведениями Де­фонтена и Бомануара состоит в том, что в нем изложение ве­дется в повелительном тоне, как бы от лица законодателя; это и понятно, так как оно было смесью писаных обычаев и зако­нов.

Компиляция эта имела тот внутренний порок, что представ­ляла собой пестрый кодекс, в котором французское законода­тельство было перемешано с римскими законами; рядом стояли вещи, не имевшие между собой ничего общего и часто противоречивые.

Я знаю, что французские суды феодалов, или пэров, при­говоры без права апелляции к другому суду, вынесение при­говора по формуле: я осуждаю или я оправдываю — все это было сходно с формами народного суда в Риме; но это ста­ринное судопроизводство было мало употребительно, его заменило позднейшее, введенное императорами. Это последнее упо­требляется повсюду в рассматриваемой компиляции для упо­рядочения, ограничения, исправления и распространения фран­цузского судопроизводства.

ГЛАВА   XXXIX Продолжение той же темы

Судебные формы, введенные Людовиком Святым, вышли из употребления. Этот государь имел в виду не столько сущ­ность предмета, т. е. наилучший способ суда, сколько наилуч­ший способ замены старых порядков суда. Первой целью было заставить отказаться от старого судопроизводства; второй — создать новое. Но как только обнаружились неудобства этого нового судопроизводства, оно было заменено другим.

Таким образом, законы Людовика Святого не столько изме­нили французское законодательство, сколько дали возмож­ность изменить его. Они открыли новые суды или, скорее, пути к ним, и когда стало легко достигнуть суда, пользующегося всеобщим авторитетом, решения, отвечавшие раньше лишь обычаям той или другой сеньории, теперь образовали новую юстицию, носившую всеобщий характер. С помощью Установ­лений удалось достигнуть общих решений, которых раньше в королевстве совсем не было; и после того как здание было выстроено, убрали леса.

Таким образом, законы Людовика Святого привели к ре­зультатам, которых нельзя было ждать от образцового законо­дательства. Иногда необходим целый ряд веков, чтобы подго­товить какое-либо изменение; но события достигают зрелости— и совершается переворот.

Парламент стал последней инстанцией почти по всем де­лам в королевстве. Раньше его разбирательству подлежали лишь дела между герцогами, графами, баронами, епископами, аббатами или между королем и его вассалами в силу бли­зости этих дел скорее к политическому, чем к гражданскому порядку. Впоследствии оказалось необходимым проводить за­седания парламента в одном месте и держать его постоянно в сборе. Наконец, учреждены были многие парламенты, чтобы они были в состоянии решать все дела.

Как только парламент сделался постоянным учреждением, начали компилировать его решения. Жан де Монлюк в цар­ствование Филиппа Красивого составил из них сборник, кото­рый в настоящее время носит название старинных протоколов *(les registres Olim).

636

ГЛАВА   XL Каким  образом  было  введено судопроизводство декреталий

Как могло случиться, что при отмене действующих форм судопроизводства новые формы были заимствованы преиму­щественно из канонического, а не из римского права? Произо­шло это потому, что церковные суды, следовавшие формам канонического права, были у всех на виду, тогда как не было известно ни одного суда, который следовал бы формам рим­ского -права. К тому же пределы духовной и светской юрисдик­ции были в те времена очень неопределенны. Были лица, обращавшиеся по своим делам безразлично и в те, и в другие суды, и были вопросы, которые безразлично рассматривались в тех и других. По-видимому, светская юрисдикция сохранила за собой исключительно лишь суд по делам, связанным с фео­дами, и по преступлениям, совершенным мирянами, в слу­чаях, не касающихся вопросов веры; ибо мы видим, что дела, касающиеся договоров и условий, хотя и подлежали ведению светских судов, тем не менее по соглашению сторон могли рассматриваться церковными судами, которые, не имея закон­ного права заставить светский суд приводить в исполнение свои решения, добивались повиновения этим решениям угро­зой церковного отлучения. При таких условиях светские суды, задумав изменить существующий порядок судопроизводства, приняли тот порядок, который существовал в церковных су­дах, потому что он был известен. Они не приняли судопроиз­водства по римскому праву, потому что совсем его не знали; ибо в практических вопросах мы знаем только то, что приме­няется нами на практике.

ГЛАВА  XLI Приливы и отливы духовной и светской  юрисдикции

Так как гражданская власть находилась в руках бесчис­ленного множества сеньоров, церковной юрисдикции ничего не стоило расширять с каждым днем свои пределы; но, подрывая значение сеньориального суда, церковный суд тем самым спо­собствовал расширению королевской юрисдикции, которая мало-помалу ограничила деятельность церковного суда и по­ставила ее в более тесные границы. Парламент, принявший в свое судопроизводство все, что нашел хорошего и полезного в церковных судах, скоро увидел и все их злоупотребления; но так как королевская юрисдикция усиливалась с каждым днем, то параллельно с этим возрастала для нее и возможность исправления злоупотреблений, которые были действительно нестерпимы. Не перечисляя их здесь, сошлюсь на Бомануара,

Бутилье и указы наших королей, а сам отмечу только те из них, которые имели наиболее прямое отношение к обще­ственному благосостоянию. Мы узнаем об этих злоупотребле­ниях из приговоров, которыми они были отменены. Их поро­дило темное невежество; но появился проблеск света — и они исчезли. Из молчания духовенства следует заключить, что оно само пошло навстречу реформе, и это, принимая во вни­мание природу человека, заслуживает похвалы. Всякий человек, не уделивший перед смертью части своего имуще­ства церкви, что называлось умереть без покаяния, лишался святого причастия и погребения. Если кто-либо умирал без завещания, родственники умершего должны были обратиться к епископу с просьбой о назначении третейского суда для определения совместно с ними той части имущества, которую умерший должен был бы дать церкви, если бы оставил завещание. Новобрачные не могли провести вместе первой ночи и даже двух следующих, не купив на то разрешения. Выбор падал именно на эти три ночи, потому что от после­дующих нельзя было ожидать большого дохода. Парламент исправил все это. В глоссарии французского права Ранье мы находим парламентский приговор против епископа Амьен-ского, вынесенный по этому поводу.

Я возвращаюсь к началу этой главы. Когда в том или дру­гом столетии, в том или другом правительстве мы видим, как одни сословия стремятся к увеличению своей власти за счет других, мы легко можем впасть в ошибку, приняв их действия за несомненное доказательство их порочности. Таково уж несчастное положение человека, что великие люди редко отли­чаются умеренностью; а так как всегда легче подчиняться своей силе, чем ее обуздывать, то, быть может, именно по­этому среди людей выдающихся бывает легче найти людей очень добродетельных, чем очень благоразумных.

Человек находит величайшее наслаждение в господстве над другими людьми. Даже те, кто любит добро, так сильно любят самих себя, что нет человека столь несчастного, чтобы он не доверял своим добрым намерениям; и сказать правду, действия наши находятся в зависимости от такого множества различных обстоятельств, что в тысячу раз легче делать добро, чем делать это добро хорошо.

ГЛАВА  XLII  Возрождение римского права и последствия этого возрождения. Изменения в судах

После того как около 1137 года были найдены Дигесты Юстиниана, римское право как бы воскресло к новой жизни..

В Италии возникли новые школы, в которых его преподавали; тогда имели уже Кодекс Юстиниана и Новеллы. Я уже гово­рил, что это право сделалось настолько популярным, что за­тмило закон лангобардов.

Благодаря итальянским ученым право Юстиниана проникло и во Францию, где раньше знали только кодекс Феодосия, так как законы Юстиниана были составлены уже после водворе­ния варваров в Галлии. Это право встретило некоторое про­тиводействие; тем не менее оно удержалось вопреки отлуче­ниям пап, покровительствовавших своим канонам. Людовик Святой старался распространить уважение к нему с помощью сделанных по его распоряжению переводов книг Юстиниана, которые в рукописях хранятся еще в наших библиотеках; из них, как я уже сказал, было сделано много заимствований при составлении Установлений. Филипп Красивый ввел препода­вание законов Юстиниана, но только в качестве «писаного ра­зума», в областях, управляемых обычаями; в тех же областях, в которых действовало римское право, они были приняты как закон.

Я уже сказал выше, что судопроизводство посредством су­дебного поединка не требовало от судей больших знаний. Дела решались согласно местному обычаю и немногим простым обы­чаям, переходившим по преданию. Во время Бомануара суд производился двумя различными способами: в одних местах судили пэры, в других — бальи. В первом случае пэры судили по обычаю своего судебного округа; во втором — на этот обы­чай указывали бальи, сведущие лица или старики. Все это не требовало никакого письмоводства, никаких способностей и никакого изучения. Но когда появился запутанный кодекс Установлений и другие произведения юриспруденции, когда было переведено римское право и началось преподавание его в школах, когда положено было начало искусству делопроиз­водства и законоведения, когда появились стряпчие и юристы, — тогда пэры и старшины не были уже более в со­стоянии чинить суд. Пэры стали уклоняться от исполнения обязанностей судей, да и сеньоры неохотно созывали их; к тому же судебные разбирательства превратились из блистатель­ных действий, приятных дворянству, занимательных для воен­ных людей, в судебную процедуру, которой они не знали да и. знать не хотели. Суды пэров стали выходить из употребления, а суды бальи — распространяться. Стачала бальи не судили сами; они производили дознание и произносили приговор, вы­несенный старшинами; но так как старшины не в состоянии были теперь судить, стали судить сами бальи.

Это изменение облегчалось тем, что у всех на глазах име­лась практика церковных судей: каноническое право и новое

гражданское    право    одинаково    содействовали    устранению пэров.

Таким образом, был утрачен обычай, при котором судья никогда не судил один. Обычай этот неизменно соблюдался до тех пор в монархии, как на то указывают салические законы, капитулярии и первые авторы, писавшие о судебной практике в эпоху королей третьей династии. Злоупотребление в противо­положном смысле, встречавшееся только в местных судах, было ограничено и в некотором роде исправлено учреждением во многих местах должности помощника судьи, с которым судья совещался и который заменил прежних старшин. Судье также вменялось в обязанность в случаях, которые могли по­влечь за собой применение телесного наказания, пригласить двух ученых экспертов; наконец, злоупотребление это поте­ряло всякую силу благодаря чрезвычайным облегчениям в по­даче апелляции.

ГЛАВА XLIII Продолжение той же темы

Итак, вовсе не закон воспретил сеньору иметь свой суд и не закон отменил деятельность пэров в этих судах; не было такого закона, который предписал бы учреждение бальи и предоставил им право суда. Все это совершилось мало-по­малу силой обстоятельств. Знание римского права, судебных решений, собраний вновь записанных обычаев — все это тре­бовало изучения, на которое неграмотные дворяне и народ были неспособны.

Единственный указ, который мы имеем по этому предмету, обязывает сеньоров избирать своих бальи из мирян. Совер­шенно ошибочно смотрели на этот указ как на закон, создав­ший должность бальи, тогда как он не говорит больше того, что в нем сказано. К тому же он определяет точный смысл своего предписания приведением мотивов. «Для того, — гово­рится в этом указе, — чтобы бальи можно было подвергать наказанию за нарушение ими своих обязанностей, необходимо брать их из мирян». Привилегии духовенства в те времена хорошо известны.

Не следует думать, чтобы права, которыми сеньоры некогда пользовались и которыми они в настоящее время уже не пользуются, были у них отняты, как приобретенные захва­том. Многие из этих прав они утратили по нерадению, а дру­гие были ими оставлены потому, что различные перемены, про­исшедшие в течение многих веков, сделали существование этих прав невозможным.

641

ГЛАВА XLIV О доказательстве посредством свидетилей

Судьи, не имевшие иных правил, кроме обычаев, обыкно­венно по всякому возникавшему на суде вопросу справля­лись о них через свидетелей.

Когда судебный поединок начал выходить из употребле­ния, стали прибегать к письменным расследованиям. Но сло­весное доказательство, записанное на бумаге, всегда остается только словесным доказательством, и порядок этот вел только к увеличению расходов по производству дела. Тогда изданы были уставы, которые сделали большую часть расследований бесполезной. Введены были официальные книги записей, кото­рыми доказывалась большая часть требуемых фактов, как, например, дворянское происхождение лица, его возраст, закон­ное рождение, брак. Запись — свидетель, которого трудно под­купить. Были также изложены письме обычаи. Все это было очень разумно. Легче справиться в метрической записи о родившихся, действительно ли Петр сын Павла, чем искать тому доказательства путем долгих расспросов. Если в какой-либо стране имеется очень много обычаев, легче записать их все и составить из них один свод, чем обязывать частное лицо доказывать существование каждого отдельного обычая. Нако­нец, был издан знаменитый указ, воспрещавший принимать доказательства через свидетелей по взысканию долгов свыше 100 ливров, если не было хоть начала доказательства на письме.

ГЛАВА   XLV Обычное право Франции

Франция управлялась, как я уже сказал, неписаными обычаями, а частные обычаи всякого сеньориального владе­ния составляли его гражданское право. Всякое сеньориальное владение имело свое особое гражданское право, говорит Бо-мануар, настолько особое, что этот автор, на которого следует смотреть как на крупное светило того времени, предполагает, что во всем королевстве не было двух сеньориальных владе­ний, которые управлялись бы вполне тождественными зако­нами.

Это чрезвычайное разнообразие имело две причины. Отно­сительно одной я напомню только то, что было много сказано по этому поводу в главе о местных обычаях; что касается вто­рой, то она заключается в различных обстоятельствах судеб­ного поединка: беспрестанно возникающие непредвиденные случаи должны были, естественно, вводить в употребление и новые обычаи.

Эти обычаи хранились в памяти стариков; но затем мало-помалу образовались законы, или писаные обычаи.

1. В начале правления третьей династии короли давали частные и даже общие хартии порядком, который был объяснен мною выше. Сюда принадлежат установления Филиппа-Августа и те, которые были даны Людовиком Святым. Таким же образом крупные сеньоры по соглашению со своими васса­лами, сообразуясь с обстоятельствами, давали на судебных заседаниях в своих герцогствах и графствах известные хар­тии, или установления. Таковы были, например, постановления Жоффруа, графа Бретани, по вопросу о разделе дворянских имений; обычаи Нормандии, дарованные герцогом Раулем; обычаи Шампани, дарованные королем Тибо; законы Си­мона де Монфора и другие. Это дало начало некоторым писаным законам, которые были даже более общими, чем имевшиеся раньше.

2. В начале правления королей третьей династии почти весь простой народ состоял в крепостной зависимости. Короли и сеньоры по многим причинам вынуждены были освободить его.

Сеньоры, освобождая своих крепостных, дали им соб­ственность; надо было дать им также гражданские законы, которые определяли бы правила владения этой собствен­ностью. Освободив своих крепостных, сеньоры лишили себя их имущества; надо было определить те повинности, которые они выговорили в свою пользу как возмещение за уступленное ими имущество. Те и другие отношения были упорядочены осво­бодительными хартиями. Эти хартии составили часть наших обычаев и получили письменную редакцию.

В царствование Людовика Святого и последующих госуда­рей законоведы-практики, как Дефонтен, Бомануар и другие, изложили на письме обычаи своих судебных округов. Целью их было скорее изложить порядок судопроизводства, чем запи­сать обычаи того времени относительно распоряжения имуще­ством. Но мы находим у них все, и хотя авторитет этих неофи­циальных авторов был основан единственно на верности и общеизвестности всего, о чем они говорили, они, несомненно, много способствовали возрождению нашего французского права. Таково было в те времена наше писаное обычное право.

Вот событие, составившее эпоху: Карл VII и его преемники предписали составить записи различных местных обычаев во всем королевстве, причем требовалось соблюдение известных формальностей. Так как их записи составлялись по провин­циям, и из каждого сеньориального владения доставлялись в генеральное собрание провинции писаные и неписаные обы­чаи всех ее населенных пунктов, то была предпринята попытка обобщить эти обычаи, насколько это было возможно без на­рушения частных интересов, которые были оговорены. Таким образом, наше обычное право получило три отличительных признака: оно было записано, обобщено и получило санкцию королевской власти.

Многие из этих обычаев впоследствии были подвергнуты новой редакции, причем в них было внесено много изменений: исключено все то, что оказалось несовместимым с действую­щей юриспруденцией, и прибавлено много такого, что было заимствовано из этой юриспруденции.

Хотя у нас принято думать, что обычное право как бы со­ставляет противоположность римскому праву, так что эти два права делят на две части нашу территорию, тем не менее спра­ведливо, что многие положения римского права вошли в наши обычаи, в особенности при новой их редакции, во времена, не очень отдаленные от наших, когда это право было предметом изучения для всех тех, кто готовился к занятию гражданских должностей; когда еще не кичились неведением того, что нужно знать, и знанием того, чего знать не следует; когда про­ницательность ума служила более для изучения профессии, чем для ее исполнения; и когда постоянная погоня за развле­чениями не была отличительным признаком даже женщин.

Мне следовало бы еще более углубиться в рассматривае­мый предмет и, войдя во все его подробности, проследить те едва заметные изменения, которые со времени введения апел­ляции образовали обширное целое нашей французской юрис­пруденции. Но в таком случае мне пришлось бы в одно боль­шое сочинение включить другое такое же; я же поступаю подобно тому археологу, который, оставив свою страну, при­ехал в Египет, бросил взгляд на пирамиды — и вернулся домой.