XI

Конец правды

Характерно, что обобществление мысли повсюду шло рука об руку с обобществлением промышленности.

Э. К ар p

Чтобы все служили единой системе целей, предусмотренных социаль­ным планом, лучше всего заставить каждого уверовать в эти цели. Для успешной работы тоталитарной машины одного принуждения недоста­точно. Важно еще, чтобы люди приняли общие цели как свои собствен­ные. И хотя соответствующие убеждения навязывают им извне, они долж­ны стать внутренними убеждениями, общей верой, благодаря которой каждый индивид сам действует в «запланированном» направлении. И если субъективное ощущение гнета не является в тоталитарных странах та­ким острым, как воображают многие люди, живущие в условиях либера­лизма, то только потому, что здесь удается заставить граждан думать в значительной степени так, как это нужно властям.

Это, конечно, достигается различными видами пропаганды, приемы которой сегодня настолько хорошо всем известны, что вряд ли стоит мно­го об этом говорить. Правда, следует подчеркнуть, что ни сама пропа­ганда, ни ее техника не являются специфическими атрибутами тотали­таризма. Единственное, что характерно для пропаганды в тоталитарном государстве,— это то, что вся она подчинена одной цели и все ее инстру­менты тщательно скоординированы для решения единых идеологических задач. Поэтому и производимый ею эффект отличается не только коли­чественно, но и качественно от эффекта пропаганды, осуществляемой множеством независимых субъектов, преследующих различные цели. Когда все средства информации находятся в одних руках, речь идет уже не просто о том, чтобы пытаться посеять в людях те или иные убежде-

103

ния. В такой ситуации искусный пропагандист обладает почти неограни­ченной властью над сознанием людей и даже самые из них разумные и независимые в суждениях не могут полностью избежать пропагандист­ского влияния, если они отрезаны от других источников информации.

Таким образом, в тоталитарных странах пропаганда действительно владеет умами людей, но особенности ее обусловлены здесь не методами, а лишь целью и размахом. И если бы ее воздействие ограничивалось на­вязыванием системы ценностей, одобряемых властями, она была бы про­сто проводником коллективистской морали, о которой мы уже говорили. Проблема тогда свелась бы просто к тому, хорош или плох этический кодекс, которому она учит. Как мы имели возможность убедиться, эти­ческие принципы тоталитаризма вряд ли пришлись бы нам по душе. Даже стремление к равенству путем управления экономикой могло бы привести только к официально санкционированному неравенству, то есть к прину­дительному определению статуса каждого индивида в новой иерархиче­ской структуре, а большинство элементов гуманистической морали, та­ких, как уважение к человеческой жизни, к слабым и к личности вооб­ще, при этом просто бы исчезли. Впрочем, как ни отвратительно это для большинства людей, как ни оскорбителен для их морального чувства коллективистский этический кодекс, его все же не всегда можно назвать прямо аморальным. Для строгих моралистов консервативного толка он, наверное, даже привлекательнее в каких-то своих чертах, чем мягкие и снисходительные нормы либерального общества.

Но тоталитарная пропаганда приводит и к более серьезным последст­виям, разрушительным для всякой морали вообще, ибо она затрагивает то, что служит основой человеческой нравственности: чувство правды и уважение к правде. По самой природе своих целей тоталитарная пропа­ганда не может ограничиться теми ценностями и нравственными убежде­ниями, в которых человек и так следует взглядам, принятым в обществе, но должна распространяться также и на область фактов, к которым че­ловеческое сознание находится уже в совсем другом отношении. Дело здесь вот в чем. Во-первых, чтобы заставить людей принять официаль­ные ценности, их надо обосновать, то есть показать их связь с другими, очевидными ценностями, а для этого нужны суждения о причинной за­висимости между средствами и целями. И во-вторых, поскольку различие целей и средств является на деле вовсе не таким определенным и. ясным, как в теории, людей приходится убеждать не только в правомерности целей, но и в необходимости конкретных путей их достижения и всех связанных с этим обстоятельств.

Мы уже убедились, что всенародная солидарность со всеобъемлющим этическим кодексом или с единой системой ценностей, скрыто присутст­вующей в любом экономическом плане,— вещь неведомая в свободном обществе. Ее придется создавать с нуля. Из этого, однако, не следует, что планирующие органы будут с самого начала отдавать себе в этом отчет. А если даже и будут, то вряд ли окажется возможным разработать такой кодекс заблаговременно. Конфликты между различными потреб­ностями мало-помалу будут давать о себе знать и, по мере того как они станут проявляться, надо будет принимать какие-то решения. Таким об­разом, кодекс этот не будет чем-то, что существует априори и направ­ляет решения, а будет, наоборот, рождаться из самих этих решений. Мы убедились также и в том, что невозможность отделить проблему целей и ценностей от конкретных решений становится камнем преткновения в деятельности демократического правительства. Не _будучи в состоянии проработать все технические детали плана, оно должно еще прийти к со­глашению относительно общих целей планирования.

104

И поскольку планирующей инстанции придется все время роптать во­просы «по существу дела», не опираясь ни на какие определенные мо­ральные установления, решения эти надо будет постоянно обосновывать или по крайней мере каким-то образом убеждать людей, что они правиль­ны. И хотя тот, кто принимает решения, может руководствоваться при этом всего лишь собственными предрассудками, какой-то общий принцип здесь все же должен быть публично заявлен, ибо люди должны не про­сто пассивно подчиняться проводимой политике, а активно ее поддержи­вать. Таким образом, деятельность индивидов, осуществляющих плани­рование, направляется за неимением ничего лучшего их субъективными предпочтениями, которым, однако, надо придать убедительную, рацио­нальную форму, способную привлечь как можно больше людей. Для этой цели формулируются суждения, связывающие между собой определенные факты, то есть создаются специальные теории, которые становятся затем составной частью идеологической доктрины.

Этот процесс создания «мифа», оправдывающего действия властей, не обязательно является сознательным. Лидер тоталитарного общества может руководствоваться просто инстинктивной ненавистью к сущест­вующему порядку вещей и желанием создать новый иерархический по­рядок, соответствующий его представлениям о справедливости. Он мо­жет, к примеру, просто не любить евреев, которые выглядят такими пре­успевающими в мире, где для него самого не нашлось подходящего места, и, с другой стороны, восхищаться стройными белокурыми людьми, так напоминающими благородных героев романов, читанных им в юные годы. Поэтому он охотно принимает теории, подводящие рациональную базу под предрассудки, в которых он, впрочем, не одинок. Так псевдонаучная теория становится частью официальной идеологии, направляющей в той или иной мере действия многих и многих людей. Или не менее распро­страненная неприязнь к индустриальной цивилизации и романтизация сельской жизни, подкрепленная суждениями (по-видимому, ошибочны­ми), что деревня рождает лучших воинов, дает пищу для еще одного мифа — «Blut und Boden» («кровь и земля»), содержащего не только указания па высшие ценности, но и целый ряд причинно-следственных утверждений, которые нельзя подвергнуть сомнению, ибо они относятся к области идеалов, направляющих жизнь всего общества.

Необходимость создания таких официальных доктрин, являющихся инструментом воздействия на жизнь целого общества и всех его членов, была обоснована многими теоретиками тоталитаризма. «Благородная ложь» Платона или «мифы» Сореля призваны служить тем же целям, что и расовая теория нацистов или теория корпоративного государства Муссолини. Они являются прежде всего особой формой теоретической интерпретации фактов, оправдывающей априорные мнения или предрас­судки.

Чтобы люди действительно принимали ценности, которым они должны беззаветно служить, лучше всего убедить их, что это те самые ценно­сти, которых они (по крайней мере самые достойные из них) придержи­вались всегда, только до сих пор интерпретация этих ценностей была неверной. Тогда они начнут поклоняться новым богам в уверенности, что новый культ отвечает их чаяниям — тому, что они смутно чувствовали сами. В такой ситуации самый простой и эффективный прием — исполь­зовать старые слова в новых значениях. И это становится одной из наи­более характерных особенностей интеллектуального климата тоталитариз­ма, сбивающих с толку внешних наблюдателей: извращение языка, сме­щение значений слов, выражающих идеалы режима.

Больше всего страдает, конечно, слово «свобода», которое в тотали­тарных странах используют столь же часто, как в либеральных. Деист-

 

вительно, когда бы ни наносился урон свободе в привычном для пас значении этого слова, это всегда сопровождалось обещаниями каких-ни­будь новых свобод. Чтобы не поддаться искушению лозунга «Новые сво­боды взамен старых» *, надо быть постоянно начеку. А ведь есть еще и сторонники «планирования во имя свободы», сулящие нам «коллективную свободу объединившихся людей», смысл которой становится совершенно ясен, если принять во внимание, что, «разумеется, достижение планируе­мой свободы не будет означать одновременного уничтожения всех (sic!) форм свободы, существовавших прежде». Надо отдать должное д-ру К. Маннгейму, которому принадлежат эти слова, что он все-таки предупреждает, что «понятие свободы, сформированное в прошлом столе­тии, служит препятствием к подлинному пониманию этой проблемы» **. Но само слово «свобода» в его рассуждениях столь же сомнительно, как н в устах тоталитарных политиков. «Коллективная свобода», о которой все они ведут речь,— это не свобода каждого члена общества, а ничем не ограниченная свобода планирующих органов делать с обществом все, что они пожелают ***. Это — смешение свободы с властью, доведенное до абсурда.

В данном случае извращение 'значения слова было, без сомнения, хо­рошо подготовлено развитием немецкой философии и не в последнюю очередь теоретиками социализма. Но «свобода» — далеко не единственное слово, которое, став инструментом тоталитарной пропаганды, изменило свое значение на прямо противоположное. Мы уже видели, как то же самое происходит с «законом» и «справедливостью», «правами» и «ра­венством». Список этот можно продолжать до тех пор, пока в него не войдут практически все широко бытующие этические и политические категории.

Тот, кто не наблюдал этого «изнутри», не может вообразить, насколь­ко широко может практиковаться передергивание значений привычных слов и какую оно порождает смысловую невнятицу, не поддающуюся ра­зумному анализу. Надо видеть собственными глазами, как перестают по­нимать друг друга родные братья, когда один из них, обратившись в новую веру, начинает говорить совсем другим языком. А кроме того, из­менение значений слов, выражающих политические идеалы, происходит не однажды. Оно становится пропагандистским приемом, сознательным или бессознательным, и используется вновь и вновь, постоянно смещая все смысловые ориентиры. По мере того как этот процесс набирает силу, язык оказывается выхолощенным, а слова превращаются в пустые скор­лупки, значения которых могут свободно изменяться на прямо противо­положные. Единственное, что продолжает действовать,— это механизм эмоциональных ассоциаций, и он используется в полной мере.

Несложно лишить большинство людей способности самостоятельно мыслить. Но надо еще заставить молчать меньшинство, сохранившее волю к разумной критике. Как мы уже убедились, дело не сводится к навязыванию морального кодекса, служащего основой социального пла­на. Многие пункты такого кодекса не поддаются формулированию и су­ществуют в неявном виде — в деталях самого плана и в действиях прави­тельства, которые должны поэтому приобрести характер священнодейст-

* Это заголовок одной из недавно опубликованных работ историка К. Бскера.

** Man and Society in an Age of Reconstruction, p. 377.

*** Как справедливо замечает Петер Друкер, «чем меньше действительной свобо­ды, тем больше разговоров о «новой свободе». Однако все это только слова, прикры­вающие прямую противоположность тому, что в Европе когда-либо понималось под свободой... Новая свобода, проповедуемая теперь в Европе, это право большинства навязывать свою волю личности» (The End of Economic Man, p. 74).

106

вия, свободного от всякой критики. И чтобы люди безоглядно поддержи­вали общее дело, они должны быть убеждены, что как цель, так и сред­ства выбраны правильно. Поэтому официальная вера, к которой надо приобщить всех, будет включать интерпретацию всех фактов, имеющих отношение к плану. А любая критика или сомнения будут решительно подавляться, ибо они могут ослабить единодушие. Вот, например, как описывают Уэббы ситуацию, типичную для любого предприятия в Рос­сии: «Когда работа идет, всякое публичное выражение сомнений или опасений, что план не удастся выполнить, расценивается как проявление нелояльности и даже неблагонадежности, поскольку это может отрица­тельно повлиять на настроение и работоспособность других рабочих» *. А если сомнения или опасения касаются не успеха конкретного дела, а социального плана в целом, это должно быть квалифицировано уже как саботаж.

Таким образом, факты и теории станут столь же неотъемлемой частью идеологии, как и вопросы морали. И все каналы распространения зна­ний — школа и печать, радио и кинематограф — будут использоваться исключительно для пропаганды таких взглядов, которые независимо от их истинности послужат укреплению веры в правоту властей. При этом всякая информация, способная посеять сомнения или породить колеба­ния, окажется под запретом. Единственным критерием допустимости тех или иных сообщений станет оценка их возможного воздействия на лояль­ность граждан. Короче говоря, ситуация при тоталитарном режиме бу­дет всегда такой, какой она бывает в других странах лишь во время войны. От людей будут скрывать все, что может вызвать сомнения в муд­рости правительства или породить к нему недоверие. Информация об ус­ловиях жизни за рубежом, которая может дать почву для неблагоприят­ных сравнений, знание о возможных альтернативах избранному курсу, сведения, позволяющие догадываться о просчетах правительства, об упущенных им шансах улучшения жизни в стране и т. д.,— все это окажется под запретом. В результате не останется буквально ни одной области, где не будет осуществляться систематический контроль инфор­мации, направленный на полную унификацию взглядов.

Это относится и к областям, казалось бы, далеким от политики, на­пример, к наукам, даже к самым отвлеченным. То, что в условиях то­талитаризма в гуманитарных дисциплинах, таких, как история, юриспру­денция или экономика, не может быть разрешено объективное исследо­вание и единственной задачей становится обоснование официальных взглядов,— факт очевидный и уже подтвержденный практически. Во всех тоталитарных странах эти.науки стали самыми продуктивными постав­щиками официальной мифологии, используемой властями для воздейст­вия на разум и волю граждан. Характерно, что в этих областях ученые даже не делают вид, что занимаются поиском истины, а какие концепции надо разрабатывать и публиковать,— это решают власти.

Тоталитарный контроль распространяется, однако, и на области, не имеющие на первый взгляд политического значения. Иной раз бывает трудно объяснить, почему та или иная доктрина получает официальную поддержку или, наоборот, порицание, но, как ни странно, в различных тоталитарных странах симпатии и антипатии оказываются во многом схожими. В частности, в них наблюдается устойчивая негативная реак­ция на абстрактные формы мышления, характерная также и для побор­ников коллективизма среди наших ученых. В конечном счете не так уж важно, отвергается ли теория относительности потому, что она принад­лежит к числу «семитских происков, подрывающих основы христианской и нордической физики», или потому, что «противоречит основам марксиз­ма и диалектического материализма». Так же не имеет большого значе-

S. and B, W ebb. Soviet Communism, p. 1038,

107

дня, продиктованы ли нападки на некоторые теоремы из области мате­матической статистики тем, что они «являются частью классовой борьбы на переднем крае идеологического фронта и появление их обусловлено исторической ролью математики как служанки буржуазии», или же вся эта область целиком отрицается на том основании, что «в ней отсутству­ют гарантии, что она будет служить интересам народа». Кажется, не толь­ко прикладная, но и чистая математика рассматривается с таких же по­зиций, во всяком случае, некоторые взгляды на природу непрерывных функций могут быть квалифицированы как «буржуазные предрассудки». По свидетельству Уэббов, журнал «За марксистско-ленинское естество­знание» пестрит заголовками типа «За партийность в математике» или «За чистоту марксистско-ленинского учения в хирургии». В Германии ситуация примерно такая же. Журнал национал-социалистической ассо­циации математиков просто до краев наполнен «партийностью», а один из самых известных немецких физиков, лауреат Нобелевской премии Ленард, подытожил труды своей жизни в издании «Немецкая физика в

четырех томах»

Осуждение любой деятельности, не имеющей очевидной практической цели, соответствует самому духу тоталитаризма. Наука для науки или искусство для искусства равно ненавистны нацистам, нашим интеллек­туалам-социалистам и коммунистам. Основанием для всякой деятельности должна быть осознанная социальная цель. Любая спонтанность или не­проясненность задач нежелательны, так как они могут привести к не­предвиденным результатам, противоречащим плану, просто немыслимым в рамках философии, направляющей планирование. Этот принцип рас­пространяется даже на игры и развлечения. Пусть читатель сам гадает — в России или в Германии прозвучал официальный призыв, обращенный к шахматистам: «Мы должны раз и навсегда покончить с нейтральностью шахмат и бесповоротно осудить формулу «шахматы для шахмат», как и «искусство для искусства»».

Какими бы ни казались невероятными подобные извращения, мы должны твердо отдавать себе отчет, что это отнюдь не случайные откло­нения, никак не связанные с сутью тоталитарной системы. К этому не­избежно приводят попытки подчинить все и вся «единой концепции це­лого», стремление поддержать любой ценой представления, во имя кото­рых людей обрекают на постоянные жертвы, и вообще идея, что челове­ческие мысли и убеждения являются инструментами достижения заранее избранной цели. Когда наука поставлена на службу не истине, но инте­ресам класса, общества или государства, ее единственной задачей стано­вится обоснование и распространение представлений, направляющих всю общественную жизнь. Как объяснил нацистский министр юстиции, вся­кая новая научная теория должна прежде всего поставить перед собой вопрос: «Служу ли я национал-социализму?»

Само слово «истина» теряет при этом свое прежнее значение. Если раньше его использовали для описания того, что требовалось отыскать, а критерии находились в области индивидуального сознания, то теперь речь идет о чем-то, что устанавливают власти, во что нужно верить в интересах единства общего дела и что может изменяться, когда того тре­буют эти интересы.

Трудно понять, не испытав на собственном опыте, все своеобразие интеллектуальной атмосферы тоталитарного строя — свойственный ей цинизм и безразличие к истине, исчезновение духа независимого иссле­дования и веры в разум, повсеместное превращение научных дискуссий ц политические, где последнее слово принадлежит властям н т. д. Но, быть может, самым тревожным является то обстоятельство, что осужде­ние интеллектуальной свободы, характерное для уже существующих то­талитарных режимов, проповедуется и в свободном обществе теми интел­лектуальными лидерами, которые стоят на позициях коллективизма.

108

Люди, претендующие в либеральных странах на звание ученых, не толь^ ко оправдывают любое угнетение и насилие во имя идеалов социализма, но и открыто призывают к нетерпимости. Разве не убедились мы в этом совсем недавно, ознакомившись с мнением английского ученого, считаю­щего, что инквизиция «полезна для науки, когда она служит интересам восходящего класса» *! Такая точка зрения практически неотличима от взглядов нацистов, заставляющих их преследовать людей науки, устраи­вать костры из научных книг и систематически, в национальных масшта­бах искоренять интеллигенцию.

Конечно, стремление навязать людям веру, которая должна стать для них спасительной, не является изобретением нашей эпохи. Новыми яв­ляются, пожалуй, только аргументы, которыми наши интеллектуалы пытаются это обосновать. Так, они заявляют, что в существующем об­щество нет реальной свободы мысли, потому что вкусы и мнения масс формируются пропагандой, рекламой, модой, образом жизни высшего класса и другими условиями, заставляющими мышление двигаться по проторенным дорожкам. Р1з этого они заключают, что поскольку идеалы и склонности большинства людей обусловлены обстоятельствам::, поддаю­щимися контролю, мы должны использовать это, чтобы сознательно на­правлять мышление в русло, которое представляется желательным.

Возможно, это и верно, что большинство людей не способны мыслить самостоятельно, что они в основном придерживаются общепринятых убеждений и чувствуют себя одинаково хорошо, исповедуя взгляды, ус­военные с рождения или навязанные в результате каких-то более позд­них влияний. Свобода мысли в любом обществе играет важную роль лишь для меньшинства. Но это не означает, что кто-либо имеет право определять, кому эта свобода может быть предоставлена. Никакая груп­па людей не может присваивать себе власть над мышлением и взглядами других. Из того, что большинство подвержено интеллектуальным влияниям, не следует, что надо руководить мыслью всех. Нельзя отрицать ценность свободы мысли на том основании, что она не способна дать всем равные возможности, ибо суть этой свободы как перводвигателя интеллектуаль­ного развития вовсе не в том, что каждый имеет право говорить пли пи­сать все что угодно, а в том, что любая идея может быть подвергнута обсуждению. И пока в обществе не подавляется инакомыслие, всегда най­дется кто-нибудь, кто усомнится в идеях, владеющих умами его совре­менников, и станет пропагандировать новые идеи, вынося их на суд других.

Этот процесс взаимодействия индивидов, обладающих различным зна­нием и стоящих на различных точках зрения, и является основой разви­тия мысли. Социальная природа человеческого разума требует поэтому разномыслия. По самой своей сути результаты мышления не могут быть предсказуемы, ибо мы не знаем, какие представления будут способство­вать интеллектуальному прогрессу, а какие нет. Иначе говоря, никакие существующие в данный момент взгляды не могут направлять развитие мысли, в то же время не ограничивая его. Поэтому «планирование» или «организация» интеллектуального развития, как и всякого развития во­обще,— это абсурд, противоречие в терминах. Мысль, что человеческий разум должен «сознательно» контролировать собственное развитие, воз­никает в результате смешения представлений об индивидуальном разуме, который только и может что-либо «сознательно контролировать», с пред­ставлениями о межличностном и надличностном процессе, благодаря ко­торому это развитие происходит. Пытаясь его контролировать, мы лишь

* J. G. С row t her. The Social Relations of Science, 1941, p. 333.

109

устанавливаем пределы развитию разума, что рано или поздно приведет к интеллектуальному застою и упадку мышления.

Трагедия коллективистской мысли заключается в том, что, постули­руя в начале разум как верховный фактор развития, она в конце прихо­дит к его разрушению, ибо неверно трактует процесс, являющийся ос­новой движения разума. Парадоксальным образом коллективистская док­трина, выдвигая принцип «сознательного» планирования, неизбежно на­деляет высшей властью какой-то индивидуальный разум, в то время как индивидуализм, наоборот, позволяет понять значение в общественной жизни надындивидуальных сил. Смирение перед социальными силами и терпимость к различным мнениям, характерные для индивидуализма, являются тем самым полной противоположностью интеллектуальной гор­дыне, стоящей за всякой идеей единого руководства общественной жизнью.

XII

Социалистические корни нацизма

Все антилиберальные силы объединяются против всего либерального.

А. Меллер ван ден Брук

Существует распространенное заблуждение, что национал-социа­лизм — это просто бунт против разума, иррациональное движение, не имеющее интеллектуальных корней. Будь это на самом деле так, дви­жение это не таило бы в себе столько опасности. Однако такая точка зре­ния не имеет под собой никаких оснований. Доктрина национал-социа­лизма является кульминационной точкой длительного процесса развития идей, в котором участвовали мыслители, известные не только в Герма­нии, но и далеко за ее пределами. И что бы мы ни говорили сегодня об исходных посылках этого направления, никто не станет отрицать, что у истоков его стояли действительно серьезные авторы, оказавшие большое влияние на развитие европейской мысли. Свою систему они строили жест­ко и последовательно. Приняв ее исходные посылки, уже невозможно свернуть в сторону, избежать неумолимой логики дальнейших выводов. Это чистый коллективизм, свободный от малейшего налета индивидуа­листской традиции, которая могла бы помешать его осуществлению.

Наибольший вклад, безусловно, внесли в этот процесс немецкие мыс­лители, хотя они отнюдь не были на этом пути одиноки. Томас Карлейль и Хьюстон Стюарт Чемберлен, Огюст Конт и Жорж Сорель не уступают в этом отношении ни одному из немцев. Эволюцию этих идей в самой Германии хорошо проследил P. Д. Батлер в опубликованном недавно исследовании «Корни национал-социализма». Как можно заключить из этой книги, на протяжении ста пятидесяти лет это направление перио­дически возрождалось, демонстрируя поразительную и зловещую живу­честь. Однако до 1914 г. значение его было невелико: оно оставалось од­ним из многих направлений мысли в стране, отличавшейся тогда, быть может, самым большим в мире разнообразием философских идей. Этих взглядов придерживалось незначительное меньшинство, а у большинства немцев они вызывали не меньшее презрение, чем у всех остальных на­родов.

Почему же эти убеждения реакционного меньшинства получили в ко­нечном счете поддержку большинства жителей Германии и практически целиком захватили умы ее молодого поколения? Причины этого нельзя

110

сводить только к поражению в войне и сложностям послевоенной жизни, к последовавшему за этим росту национализма и уж тем более (как это­го хотели бы многие) — к капиталистической реакции на наступление социализма. Наоборот, как раз поддержка со стороны социалистов и при­вела сторонников этих идей к власти. И не при помощи буржуазии они получили власть, а скорее в силу отсутствия крепкой буржуазии.     J

Идеи, которые в последнем поколении вышли на передний план в по­литической жизни Германии, противостояли не социализму в марксизме, а содержащимся в нем либеральным элементам — интернационализму и демократии. И по мере того как становилось все более очевидно, что именно эти элементы мешают осуществлению социализма, левые социа­листы постепенно смыкались с правыми. В результате возник союз левых и правых антикапиталистических сил, своеобразный сплав радикального и консервативного социализма, который и искоренил в Германии все про­явления либерализма.

Социализм в Германии был с самого начала тесно связан с национа­лизмом. Характерно, что наиболее значительные предшественники на­ционал-социализма — Фихте, Родбертус и Лассаль — являются в то же время признанными отцами социализма. Пока в немецком рабочем движе­нии широко использовался теоретический социализм в его марксистской версии, авторитарные и националистические концепции находились в тени. Но это продолжалось недолго *. Начиная с 1914 г. из рядов марк­систов один за другим стали выдвигаться проповедники, обращавшие в национал-социалистскую веру уже не консерваторов и реакционеров, а рабочих и идеалистически настроенную молодежь. И только после это­го волна национал-социализма, достигнув своего апогея, привела к по­явлению гитлеризма. Военная истерия, от которой побежденная Герма­ния так полностью и не излечилась, стала отправной точкой современного движения, породившего национал-социализм, причем огромную помощь оказали в этом социалисты.

*

Первым и, пожалуй, наиболее характерным представителем этого на­правления является покойный профессор Вернер Зомбарт, чья нашумев­шая книга «Торгаши и герои» вышла в свет в 1915 г. Зомбарт начинал как социалист-марксист и еще в 1909 г. мог с гордостью утверждать, что большую часть своей жизни он посвятил борьбе за идеи Карла Марк­са. Он действительно как никто другой способствовал распространению в Германии социалистических и антикапиталистических идей. И если марксистская мысль пронизывала тогда всю интеллектуальную атмосферу этой страны (в гораздо большей степени, чем это было в других стра­нах, кроме разве что послереволюционной России), то это была во многом его заслуга. Зомбарт считался выдающимся представителем преследуемой социалистической интеллигенции и из-за своих радикальных взглядов не мог получить кафедру в университете. И даже после войны как в Гер­мании, так и за ее пределами влияние его исторических исследований (в которых он оставался марксистом, перестав быть марксистом в поли­тике) было очень заметным. Оно, в частности, прослеживается в работах английских и американских сторонников планирования. Так вот, этот: заслуженной, социалист приветствует в своей книге «Германскую войну», которая является, по его мнению неизбежным вы конфликта между коммерческим духом английской цивилиза­ции и героической культурой Германии. Его презрение к «торгашеству» англичан, начисто утративших военный дух, поистине не знает границ,

* Да и то лишь отчасти, если в 1892 г. один из лидеров социал-демократической партии, Август Бебель, мог сказать Бисмарку: «Имперский канцлер может не сомне­ваться, что немецкая социал-демократия — это что-то вроде подготовительной школы милитаризма»!

ибо нет ничего более постыдного, чем стремление к индивидуальному благополучию. Главный, как он считает, принцип английской морали — «да будет у тебя все благополучно и да продлятся твои дни на земле» — является «самым отвратительным из принципов, порожденных духом ком­мерции». В соответствии с «немецкой идеей государственности», восходя­щей еще к Фихте, Лассалю и Родбертусу, государство основано и сфор­мировано не индивидами, не является совокупностью индивидов и цель его вовсе не в том, чтобы служить интересам личности. Это — Volksge-meinschaft — «национальная общность», в рамках которой у личности нет прав, но есть только обязанности. А всякие притязания личности лишь проявление торгашеского духа. «Идеи 1789 г.» — свобода, равенст­во, братство — это торгашеские идеалы, единственная цель которых — дать преимущества частным лицам.

До 1914 г., рассуждает далее Зомбарт, подлинно германские героиче­ские идеалы находились в небрежении и опасности, исходившей от анг­лийских коммерческих идеалов, английского образа жизни и английского спорта. Англичане не только сами окончательно разложились, так что каждый профсоюзный деятель по горло увяз в трясине комфортабельной жизни, но начали заражать другие народы. Только война напомнила нем­цам, что они являются нацией воинов, народом, вся деятельность кото­рого (в особенности экономическая) связана в конечном счете с воен­ными целями. Зомбарт знает, что другие народы презирают немцев за культ милитаризма, но сам он этим гордится. Только коммерческое со­знание могло счесть войну бесчеловечным и бессмысленным предприя­тием. Есть жизнь более высокая, чем жизнь личности, и это жизнь нации и государства. А предназначение индивида — приносить себя в жертву этим высшим ценностям. Таким образом, война — воплощение героиче­ской жизни, а война против Англии — это война с ненавистным коммер­ческим идеалом, идеалом личной свободы и комфорта, символизируемого, по Зомбарту, безопасными бритвами, которые немецкие солдаты находи­ли в английских окопах.

*

Если неистовые выпады Зомбарта выглядели тогда чересчур напори­стыми даже для большинства немцев, то рассуждения другого немецкого профессора, точно такие же по смыслу, но более мягкие и академичные по форме, оказались поэтому и более приемлемыми. Иоганн Пленге был столь же авторитетным марксистом, как и Зомбарт. Его книга «Маркс и Гегель» положила начало гегельянскому ренессансу среди ученых-марксистов. И нет никаких сомнений, что он начинал свою деятельность как самый настоящий социалист. Из многочисленных его публикаций военного времени наиболее важной является, пожалуй, небольшая, но получившая широкий резонанс книжка с примечательным заголовком «1789 и 1914: символические годы в истории политической мысли». В ней разбирается конфликт между «идеями 1789-го», то есть идеалом свободы, и «идеями 1914-го», то есть идеалом организации.

Для Пленге, как и для большинства социалистов, черпающих свои идеалы из приложения технических представлений к проблемам общест­венной жизни, организация составляет сущность социализма. Как он совершенно справедливо отмечал, идея организации была исходным пунктом социалистического движения, зародившигося во Франции в начале

XVIII в. Маркс и марксисты предали эту идею, променяв ее на абстракт­ную и беспочвенную идею свободы. И только теперь мы вновь наблюда­ем возврат к идее организации, причем повсюду, о чем свидетельствуют, например, труды Герберта Уэллса, которого он характеризует как одного из выдающихся деятелей современного социализма. (Книга Г. Уэллса «Будущее в Америке» оказала большое влияние на Пленге.) Но более всего идея эта расцвела в Германии, где ее смогли наилучшим образом

понять it применить. Война Англии и Германии является, следовательно, войной между двумя противоположными принципами. Это «экономиче­ская мировая война» — третья фаза великой духовной битвы современной истории, стоящая на одном уровне с Реформацией и буржуазной револю­цией, принесшей идеалы свободы. Исход этой борьбы предрешен: в ней победят новые, восходящие силы, рожденные в горниле экономического прогресса XIX столетия. Это социализм и организация.

«Поскольку в идеологической сфере Германия была наиболее после­довательным сторонником социалистической мечты,— пишет Пленге,— а в сфере реальности — сильнейшим архитектором высокоорганизован­ной экономической системы, двадцатый век — это мы. Как бы ни закон­чилась война, мы будем служить образцом для других народов. Нашими идеями будет руководствоваться все человечество. Сегодня на сцене Все­мирной Истории разыгрывается колоссальное действо: с нами побеждает и входит в жизнь новый всемирно-исторический идеал, а в Англии одно­временно рушится ветхий принцип, который повсеместно господствовал ранее».

Военная экономика, созданная в Германии в 1914 г.,— «первый опыт построения социализма, ибо ее дух. Требования военного времени привели к установлению социалистического принципа в экономической жизни, а необходимость обороны страны подарила миру идею немецкой организации, национальной общности, национального социализма.

даже не заметили, как вся наша политическая жизнь в государстве и в промышленности поднялась на более высокий уровень. Государство и экономика образуют теперь совершенно новое единство... Чувство эконо­мической ответственности, характерное для работы государственного слу­жащего, пронизывает теперь все виды частной деятельности». Это новое, истинно германское корпоративное устройство экономической жизни (ко­торое Пленге считает, впрочем, еще не полностью созревшим) «есть выс­шая форма жизни государства, когда-либо существовавшая на Земле».

Вначале профессор Пленге еще надеялся примирить идеал свободы с идеалом организации — путем полного, хотя и добровольного подчинения индивида обществу. Но вскоре всякие остатки либерализма исчезают из его трудов. К 1918 г. принцип единства социализма и политического на­силия прояснился для него окончательно. Вот что он писал в социали­стическом журнале «Die Glocke» незадолго до конца войны: «Пора при­знать, что социализм должен проводиться с позиций силы, поскольку он равнозначен организации. Социализму надлежит завоевывать власть, а не слепо ее разрушать. И когда в мире идет война между народами, самым важным, по сути решающим для социализма является вопрос: какая из наций более всех предрасположена к власти, какая из них может служить примером и организатором для других?»

А далее следует тезис, послуживший позднее для обоснования Гитлером идеи Нового Порядка, "Разве не является с точки зрения социализма, который тождественен организации, право нации на самоопределение правом на индивидуалистскую экономическую анархию? хотим ли мы

предоставить индивиду полное право на самоопределение в экономиче­ской жизни? Последовательный социализм может давать людям право объединяться только в соответствии с реальной, исторически детермини­ровавши расстановкой сил».

*

Идеалы, так ясно выраженные Пленге, были особенно популярны в определенных кругах немецких ученых и инженеров, призывавших к всесторонней плановой организации общественной жизни, как это теперь делают их английские и американские коллеги. Лидером этого движения был знаменитый химик Вильгельм Оствальд, одно из высказываний ко-

торого получило большую известность. Рассказывают, что он публично заявил, что «Германия хочет организовать Европу, в которой до сих пор еще отсутствует организация. Я открою вам величайший секрет Герма­нии: мы, то есть вся германская нация, обнаружили значение принципа организации. И пока все остальные пароды прозябают при индивидуа­листическом режиме, мы живем уже в режиме организации».

Очень похожие идеи высказывались в кругах, близких к немецкому сырьевому диктатору Вальтеру Ратенау. Хотя он, возможно, и содрог­нулся бы, поняв, куда заведет страну тоталитарная экономика, но, рас­сматривая историю зарождения нацистских идей, нельзя пройти мимо его мыслей, ибо его труды оказали наибольшее влияние на экономиче­ские воззрения того поколения немцев, которое сформировалось во время и сразу после войны. А некоторые из его ближайших сотрудников позд­нее составили костяк Управления пятилетнего плана, руководимого Герингом. Близкими по смыслу и значению были и рассуждения еще одного бывшего марксиста — Фридриха Науманна: его книга «Цент­ральная Европа» была, наверное, самым популярным произведением времен войны *.

_ч Но честь развить эти идеи с наибольшей полнотой n добиться их по­всеместного распространения выпита на долю представителя левого крыла,социал-демократической партии в Рейхстаге Пауля Ленша. Уже в своих -первых книгах Ленш изобразил войну как «поспешное, отступле­ние английской буржуазии перед натиском. социализма*-- в объяснил,- еж» сколько различаются между собой социалистический идеал свободы n соответствующий английский идеал. Но лишь в третьей из опублико­ванных им книг, озаглавленной «Три года мировой революции», его идеи, не без влияния Пленге, расцвели пышным цветом **. Аргументы Ленша основаны на интересном и во многих отношениях точном историческом анализе последствий проводившейся в Германии Бисмарком политики протекционизма. Политика эта привела к такой концентрации и карте­лизации производства, которая для марксиста Ленша выглядит как выс­шая стадия индустриального развития.

__ «В результате решений, принятых Бисмарком в 1879 г., Германия ступила на путь революционного развития, то есть стала единственным в мире государством, обладающим столь высокой и прогрессивной эконо­мической системой. Поэтому в происходящей ныне Мировой Революции Германия является представителем революционных сил, а ее главный противник, Англия,— сил контрреволюционных. Мы можем таким обра­зом убедиться, что государственный строй, будь то либеральный и рес­публиканский или монархический и автократический, очень мало влияет на то, является ли в исторической перспективе та или иная страна сво­бодной. Иначе говоря, наши представления о Свободе, Демократии и т. д. ведут свое происхождение от английского индивидуализма, в соответст­вии с которым свободной считается страна со слабым правительством, а всякое ограничение свободы личности расцениваемся как автократия и милитаризм.

В Германии, которая «в силу своего исторического предназначения» должна была явить другим странам образец нового экономического устройства, «были заранее созданы все условия, необходимые для победы социализма. Поэтому задачей всех социалистических партий является поддержка Германии в борьбе с ее врагами, чтобы она могла выполнить

* Хорошее изложение взглядов Науманна, не менее точно выражающих специ­фически немецкое сочетание социализма с империализмом, чем цитаты, которые мы приводим в тексте, можно найти в: R. D. Butler. The "Roots of National Socialism, 1941, pp. 203-209.

** Английский перевод этой книги был опубликован еще во время войны каким-то весьма дальновидным человеком: Paul L е n s с h. Three Years of World Revolution. With preface by J. E. М. London, 1918.

114

свою историческую миссию и революционизировать весь мир. Война стран Антанты против Германии напоминает попытки низших слоев бур­жуазии в докапиталистический период остановить упадок своего класса».

Организация капитала,— пишет далее Ленш,— «начавшаяся неосо­знанно еще n довоенный период, а во время войны продолженная вполне целенаправленно, будет проводиться после войны на систематической основе, причем де просто из любви к организации, и не потому, что социализм получил признание как высший принцип общественного устройства. Классы, которые являются сегодня на деле пионерами со­циализма, в теории считаются или еще недавно считались его заклятыми противниками. Социализм наступает и в какой-то мере уже наступил потому, что мы больше не можем без него существовать».

Этой тенденции сегодня противятся только либералы. «Люди, состав­ляющие этот класс, бессознательно ориентируются на английские стан­дарты. К ним можно отнести всю немецкую просвещенную буржуазию. Их политический словарь, включающий такие термины, как «свобода», «права человека», «конституция», «парламентаризм»,— выражает инди­видуалистское либеральное мировоззрение, английское по своему проис­хождению, взятое на вооружение в Германии буржуазными деятелями в 50-е, 60-е и 70-е гг. XIX в. Но эти понятия безнадежно устарели, как и в целом либерализм, падение которого ускорила нынешняя война. От этого наследия теперь надлежит избавиться, чтобы обратиться всецело к разработке новых понятий Государства и Общества. Социализм является в этом смысле сознательной и определенной альтернативой индивидуа­лизму. Сегодня уже нельзя закрывать глаза на тот факт, что в так на­зываемой «реакционной» Германии рабочий класс завоевал себе гораздо более прочные позиции в государстве, чем в Англии или во Франции».

Выводы, к которым приходит Ленш, заслуживают самого присталь­ного внимания, ибо являются во многих отношениях очень точными. «Поскольку социал-демократы заняли благодаря всеобщему избиратель­ному праву все возможные места в Рейхстаге, в муниципальных советах, в арбитраже и в судах, в системе социального обеспечения и т. д., они очень глубоко проникли в государственный организм. Но за это при­шлось заплатить тем, что государство, в свою очередь, стало оказывать огромное влияние на трудящихся. В результате усилий, предпринимаемых социалистами на протяжении вот уже пятидесяти лет, государство очень изменилось по сравнению с 1867 г., когда было впервые введено всеобщее избирательное право. Но соответственно изменилась и социал-демократия. Можно утверждать, что государство подверглось процессу социализации, а социал-демократия — процессу национализации».

Идеи Пленге и Ленша проложили дорогу для уже непосредственных творцов национал-социализма, таких, как, назовем лишь два наиболее известных имени,— Освальд Шпенглер и Артур Меллер ван ден Брук *. Можно спорить, в какой степени является социалистом Шпенглер, но совершенно очевидно, что его работа «Пруссачество и социализм», опубликованная в 1920 г., выражает идеи, владевшие в то время умами немецких социалистов. Чтобы в этом убедиться,, достаточно нескольких извлечений. «Старый Прусский дух и социалистические убеждения, ко­торые сегодня враждуют между собой, как могут враждовать только братья, являются совершенно тождественными». Представители Западной

* То же самое можно сказать и о многих других интеллектуальных лидерах, при­надлежавших к поколению, породившему нацизм, таких как Отмар Шпанн, Гаий Фрейер, Карл Шмитт или Эрнст Юнгер. Об их взглядах см.: Aurel К о In a i. The War against the West, 1938. Эта работа имеет только тот недостаток, что, ограничившись послевоенным периодом, когда эти идеи уже были подхвачены националистами, ав­тор упустил из виду их подлинных творцов — социалистов.

115

цивилизации в Германии,— немецкие либералы,— это «незримая англий­ская армия, оставленная Наполеоном на немецкой земле после битвы при Йене». Все либеральные реформаторы, такие, как Харденберг или Гум­больдт, были для Шпенглера «англичанами». Но «английский дух» будет изгнан германской революцией, начавшейся в 1914 г.

«Три последних нации Запада стремились к трем формам существо­вания, выраженным в знаменитых лозунгах — Свобода, Равенство, Общ­ность. В формах политического устройства они проявлялись как либе­ральный парламентаризм, социальная демократия и авторитарный социа­лизм *... Немецкий, .а точнее Прусский дух наделяет властью целое-Каждому отведено свое место. Человек руководит либо подчиняется. Та­ков, начиная с XVIII в., авторитарный социализм,— течение антилибе­ральное и антидемократическое, если иметь в виду английский либера­лизм и французскую демократию... Многое вызывает ненависть или поль­зуется дурной репутацией в Германии, но только либерализм вызывает презрение на немецкой земле.

Структура английской нации основана на разграничении богатых и бедных, прусской — на разграничении руководящих и подчиненных. Со­ответственно, совершенно по-разному проходят в этих странах водораз­делы между классами».

Отметив принципиальные различия между английской конкурентной системой и прусской системой «управления экономикой», и показав (со­знательно следуя выкладкам Ленша), как, начиная с Бисмарка, целена­правленная организация экономической деятельности постепенно приоб­ретала социалистические формы, Шпенглер далее пишет следующее. «В Пруссии существовало подлинное государство в самом высоком смыс­ле этого слова. Там не было частных лиц. Всякий человек, живший внутри этой системы, которая работала с точностью часового механизма, выполнял в ней какую-то функцию. Поэтому управление делами общест­ва не могло находиться в руках частных лиц, как того требует пар­ламентаризм. Это была государственная служба, и всякий ответственный политик всегда был слугой целого».

«Прусская идея» предполагает, что каждый должен быть официаль­ным лицом, находящимся на жалованье у государства. В частности, управление любой собственностью осуществляют только государственные уполномоченные. Тем самым государство будущего — это государство чиновников. Но есть «критический вопрос, и не только для Германии, но и для всего мира, и Германии предстоит решить его для всего мира: станет ли в будущем торговля управлять государством или государст­во — торговлей? В решении этого вопроса пруссачество и социализм сов­падают... Пруссачество и социализм борются с Англией — Англией среди нас».

Апостолу национал-социализма Меллеру ван ден Бруку оставалось после этого сделать только один шаг, объявив первую мировую войну войной между либерализмом и социализмом. «Мы проиграли войну с Западом: социализм потерпел поражение от либерализма» **. Для него, как и для Шпенглера, либерализм является врагом номер один. Меллер ван ден Брук с гордостью заявляет, что «в сегодняшней Германии нет либералов. Есть молодые революционеры, есть молодые консерваторы.

* Эта формула Шпенглера воспроизводится в часто цитируемом высказывании Шмитта — ведущего нацистского эксперта по конституционному праву. Он утверждал, что эволюция государства проходит через «три последовательных диалектических стадии— от абсолютистской стадии XVII—XVIII вв., через нейтральную либеральную стадию XIX в.,- к тоталитарной стадии, на которой государство полностью совпада­ет с обществом. (С. S ch mitt. Der Hiiter der Verfassung. Tubingen, 1931, p. 79).

**A. Moeller van den Bruck. Socialismus und Aussenpolitik, 1933, pp. 87, 90, 100. Статьи, собранные в этом сборнике, в частности, статья «Ленин и Кейнс». где этот тезис обосновывается наиболее подробно, были впервые опубликованы между 1919 и 1923 гг.

116

Но кому сейчас придет в голову быть либералом? Либерализм — это фи­лософия, от которой немецкая молодежь отворачивается с презрением, с гневом, с характерной усмешкой, ибо нет ничего более чуждого, более отвратительного, более противного ее умонастроениям. Молодежь Гер­мании видит в либерализме своего главного врага».

«Третий Рейх» Меллера ван ден Брука обещал принести немцам со­циализм, приспособленный к характеру германской нации и очищенный от западных либеральных идей. Так оно, собственно, и случилось.

Эти авторы не были одиноки: они двигались в общем потоке идей, захвативших Германию. Еще в 1922 г. беспристрастный наблюдатель с удивлением отмечал, что в этой стране «многие считают борьбу с капи­тализмом продолжением войны с Антантой, перенесенной в область духа и экономической организации, и рассматривают это как путь к прак­тическому социализму, который позволит вернуть немецкому народу его самые благородные традиции» *.

Идея борьбы с либерализмом — тем либерализмом, который победил Германию,— носилась в воздухе и объединяла социалистов и консерва­торов, выступавших в итоге единым фронтом. Первоначально эта идея была с готовностью воспринята немецким молодежным движением, где доминировали социалистические умонастроения и где родился первый сплав социализма с национализмом. С конца 20-х годов и до прихода к власти Гитлера выразителями этой тенденции в интеллектуальной среде были молодые люди, группировавшиеся вокруг журнала «Die Tat» и воз­главляемые Фердинандом Фридом. Пожалуй, самым характерным плодом деятельности этой группы, известной как Edelnazis (нацисты — аристо­краты), стала книга Фрида «Конец капитализма». Сходство ее со мно­гими издающимися сейчас в Англии и США произведениями очевидно. Там и здесь можно найти попытки сближения левого и правого социа­лизма и одинаковое презрение к отжившим принципам либерализма, и, честно говоря, все это не может не вызывать тревоги. «Консерватив­ный социализм» (а в несколько иных кругах — «Религиозный социа­лизм») — под этим лозунгом создавалась в Германии атмосфера, в кото­рой добился успеха «Национал-социализм». И именно «консервативный социализм» необыкновенно популярен у нас сегодня. Не означает ли это, что еще до начала реальной войны мы стали терпеть поражение в вой­не, ведущейся «в области духа и экономической организации»?

XIII

Тоталитаристы среди нас

Когда власть рядится в одежды организатора, она становится столь привлекательной, что способна превратить союз свободных людей в тоталитарное

государство.

«Тайме»

Вероятно, размах, который приобретает произвол в странах с тота­литарным режимом, вместо того чтобы увеличивать опасения, что то же самое может случиться и в более просвещенных странах, наоборот, ук-

* К. P r i b r a m. Deutscher Nationalismus und Deutscher Socialismus. «Archiv fur Sociahvissenschaft und Socialpolitik», Vol. 49, 1922, pp. 298-299. Автор, в частности, упоминает философа Макса Шелера, проповедующего «всемирную социалистиче­скую миссию Германии», и марксиста К. Корша, пишущего о духе новой народной общности - Volksgemeinschaft.

117

репляет уверенность в том, что это невозможно. Когда мы сравниваем Англию с нацистской Германией, контраст оказывается настолько рази­тельным, что мы не можем допустить и мысли, что в нашей стране со­бытия пойдут когда-нибудь таким же путем. А тот факт, что контраст этот в последнее время усиливается, как будто опровергает всякие пред­положения о том, что мы движемся в том же направлении. Но не будем забывать, что еще пятнадцать лет назад возможность нынешнего поло­жения дел в Германии тоже представлялась фантастической, и не толь­ко для девяти десятых самих немцев, но и для самых недружелюбно настроенных иностранных наблюдателей, какими бы прозорливыми они ни казались нам сегодня.

Однако, как мы уже говорили сегодняшнее состояние демократиче­ских стран напоминает не современную Германию, но Германию двадца­ти—тридцатилетней давности. Есть множество признаков, казавшихся тогда «чисто немецкими», а ныне вполне характерных и для Англии, ко­торые можно расценивать как симптомы той же болезни. Самый сущест­венный из них мы уже упоминали. Это смыкание правых с левыми по экономическим вопросам и их общее противостояние либерализму, быв­шему до этого основой английской политики. Здесь можно сослаться на авторитет Гарольда Николсона, утверждавшего, что при последнем кон­сервативном правительстве среди рядовых членов парламента от консер­вативной партии «наиболее способные все были в сердце своем социали­стами» *. И вряд ли есть какие-то сомнения, что, как и во времена фабианцев, социалисты ныне больше симпатизируют консерваторам, не­жели либералам. Есть и другие признаки, тесно с этим связанные. Креп­нущий день ото дня культ государства, восхищение властью, гигантома­ния, стремление организовать все и вся (мы теперь называем это «планированием») и полная «неготовность предоставить вещи их собствен­ному естественному развитию»,— черта, беспокоившая фон Трейчке в немцах еще шестьдесят лет назад,— все, это присутствует сегодня в анг­лийской действительности не в меньшей степени, чем в свое время в Германии.

Чтобы убедиться, насколько далеко зашла за последние двадцать лет Англия по пути, намеченному Германией, достаточно обратиться к рабо­там, написанным во время прошлой войны, авторы которых обсуждают различия английской и немецкой точек зрения на вопросы политики и морали. Пожалуй, тогда у британской публики были более адекватные представления об этих различиях, чем сейчас. Если в то время англи­чане гордились своеобразием своих подходов и традиций, то теперь большинство из них либо стыдятся взглядов, считавшихся тогда типич­но английскими, либо начисто их отвергают. Вряд ли будет преувеличе­нием сказать, что чем более английским представлялся тогда миру тот или иной автор, писавший о политике или проблемах общества, тем прочнее забыт он сейчас своими же соотечественниками. Такие люди, как лорд Морли или Генри Сиджвик, лорд Эктон или А. В. Дайси, ко­торыми в то время восхищался весь мир, ибо их работы считались об­разцом английской либеральной политической мудрости, для нынешнего поколения англичан — не более чем старомодные викторианцы. Быть может, ничто не свидетельствует так ярко о происшедших за это время переменах, как то, что в современной английской литературе нет недо­статка в симпатиях к Бисмарку, но имя Гладстона редко упоминается без иронической усмешки по поводу его викторианской морали и наивно­го утопизма.

Я попробую передать тревожное впечатление, возникающее при чтении некоторых английских работ, где анализируются идеи, получив­шие распространение в Германии во время прошлой войны, в которых буквально каждое слово можно отнести и к взглядам, доминирующим

* «Spectator», April 12, 1940, p. 523.

118

сейчас в английской литературе. Для начала процитирую лорда Кейнса, обнаружившего в 1915 г. в типичной для того времени немецкой работе то, что он называет «дурным сном». В соответствии с мыслью автора «даже в мирное время промышленность должна оставаться мобилизо­ванной. Это он имеет в виду, говоря о «милитаризации промышленности» (таков заголовок анализируемой работы). С индивидуализмом надо по­кончить раз навсегда. Должна быть создана система регуляции, объек­том которой будет не счастье отдельного человека (профессор Яффе за­являет это без всякого стеснения), но укрепление организованного един­ства государства с целью максимального повышения эффективности (Leistungsfahigkeit), влияние которого на благополучие индивида будет лишь опосредованным. Эта чудовищная доктрина подается под своеоб­разным идеалистическим соусом. Нация превратится в «самодостаточное единство» и станет тем, чем ей надлежит быть согласно Платону,— «воплощением человека в большом». Близящийся мир принесет, среди прочего, усиление государственного влияния в промышленности... Ино­странные капиталовложения, эмиграция, индустриальная политика, трак­тующая весь мир как рынок,— все это слишком опасно. Старый, отми­рающий подход к развитию промышленности, основанный на выгоде, уступит место подходу, основанному исключительно на власти. Так но­вая Германия XX века положит конец капитализму, пришедшему сто лет тому назад из Англии»*. Если не считать того, что ни один анг­лийский автор не осмелился пока (насколько мне известно) открыто пре­небрегать счастьем отдельного человека, все сказанное отражается сего­дня как в зеркале в современной английской литературе.

Однако не только идеи, открывшие в Германии и в других странах дорогу тоталитаризму, но и принципы тоталитаризма как такового за­владевают ныне умами в демократических странах. Несмотря на то, что в Англии найдется сегодня немного людей, готовых целиком проглотить тоталитарную пилюлю, различные авторы успешно скармливают ее нам по частям. Нет, пожалуй, ни одной страницы в книге Гитлера, которую бы нам кто-нибудь, живущий в Англии или в США, не порекомендовал прочитать и использовать для наших целей. Это относится и к тем, кто является смертельным врагом Гитлера. Мы не должны забывать, что люди, покинувшие Германию или ставшие ее врагами в результате про­водимой там антисемитской политики, нередко являются при этом убеж­денными тоталитаристами немецкого типа **.

Никакое общее описание не может передать поразительного сходства идей, получивших ныне распространение в английской политической ли­тературе, со взглядами, подорвавшими в свое время в Германии веру в устои западной цивилизации и создавшими атмосферу, в которой мог добиться успеха нацизм. Сходство это проявляется не только в содержа­нии, но и (пожалуй, даже в большей степени) в стиле обсуждения про­блем,— в готовности ломать все культурные связи и традиции, делая ставку на один конкретный эксперимент. Как это было и в Германии, большинство современных работ, подготавливающих в демократических

* «Economic Journal», 1915, p. 450.

** Чтобы понять, какая часть социалистов на самом деле перешла в нацисты, надо учитывать, что истинное соотношение мы получим, сравнивая число обратив­шихся в нацизм не с общим числом бывших социалистов, а с числом тех, кому не могло помешать перейти в другой лагерь их расовое происхождение. Действитель­но, любопытной чертой политической эмиграции из Германии является относитель­но низкий процент левых, которые не являются в то ч?е время «евреями» в немец­ком смысле этого термина. Весьма часто приходится сегодня слышать восхваления в адрес немецкой системы, предваряемые вступлениями вроде того, что прозвучало недавно па конференции, посвященной изучению «заслуживающих внимания тота­литарных методов экономической мобилизации»: «г-н Гитлер — это совсем не мой идеал. Есть чрезвычайно веские личные причины, по которым г-н Гитлер не может быть моим идеалом. Но...».

119

странах почву для тоталитаризма, принадлежат перу искренних идеали­стов, а нередко и выдающихся интеллектуалов. И хотя, может быть, не очень корректно выделять в качестве иллюстраций нескольких авторов там, где речь могла бы идти о сотнях их единомышленников, я не вижу другого пути, чтобы продемонстрировать, как далеко зашло уже разви­тие этих идей. При этом я буду сознательно выбирать только тех, чья честность и незаинтересованность находятся вне подозрений. Я попыта­юсь таким образом передать интеллектуальный климат, в котором зарож­даются тоталитарные идеи, однако мне вряд ли удастся решить не менее важную задачу — охарактеризовать современную эмоциональную атмо­сферу демократических стран, которые и в этом отношении напоминают Германию двадцатилетней давности. Чтобы усматривать в привычных теперь явлениях симптомы страшной болезни, нужны также специаль­ные исследования незаметных порой сдвигов в структуре языка и мыш­ления. Так, встречая людей, настаивающих на необходимости различать «великие» и «мелкие» идеи или повсеместно заменять старые «статиче­ские» или «частичные» представления на новые «динамические» или «гло­бальные», можно научиться видеть в том, что на первый взгляд кажется нонсенсом, проявление знакомой нам уже интеллектуальной позиции, изучением которой мы здесь занимаемся.

Я хочу в первую очередь обратиться к двум работам, принадлежа­щим перу выдающегося ученого и привлекшим в последние годы большое внимание. В современной английской литературе найдется не много столь же ярких примеров влияния сугубо немецких идей, с которым мы сталкиваемся в книгах профессора Э. X. Карра «Двадцатилетний кри­зис» и «Условия мира».

В первой из этих книг профессор Карр честно признается, что он является последователем «реалистической «исторической школы», веду­щей свое происхождение из Германии и отмеченной именами таких ве­ликих мыслителей, как Гегель и Маркс». Как он объясняет, реалист — это «тот, кто рассматривает мораль как функцию политики» и «не может логически допустить никаких ^ценностей, кроме основанных на фактах». В полном соответствии с немецкой традицией «реализм» проти­востоит «утопизму», восходящему к XVIII в., «который является инди­видуалистическим принципом, то есть объявляет высшим судьей совесть человека». Но старая мораль с ее «абстрактными общими принципами» должна исчезнуть, поскольку «эмпирик рассматривает и решает каждый конкретный вопрос отдельно». Иными словами, значение имеет только целесообразность, и, как убеждает нас автор, даже «правило pacta sunt servanda * не является моральным принципом». И профессора Карра со­всем не беспокоит, что без общих принципов решение конкретных дел окажется в зависимости от чьих-то мнений, а международные договоры, не будучи сопряжены с моральными обязательствами, потеряют смысл.

Хотя профессор Карр и не говорит об этом прямо, из всех его суж­дений вытекает, что Англия воевала в последней войне не на той сто­роне, на которой следовало. Всякий, кто обратится сегодня к заявлениям двадцатипятилетней давности, в которых формулировались военные цели Великобритании, и сравнит их со взглядами, высказываемыми ныне про­фессором Карром, сможет убедиться, что его взгляды в точности совпа­дают с немецкими воззрениями того периода. Сам он, вероятно, возразит на это, что взгляды, которых придерживались тогда политики в нашей

* Договоры должны  соблюдаться   (лат.) — один  из принципов международного права. (Прим. перев.)

120

стране, являются не более чем плодом английского лицемерия. Насколь­ко он не понимает различия между идеалами нашей страны и идеала­ми современной Германии, видно из следующего его утверждения: «когда один из нацистских лидеров заявляет, что все, что идет на бла­го немецкого народа,— хорошо, а все, что идет ему во вред,— плохо,— он лишь облекает в слова принцип отождествления национальных инте­ресов со всеобщим правом, который для англоязычных наций был уже установлен президентом Вильсоном, профессором Тойнби, лордом Сеси­лом и многими другими».

Поскольку книги профессора Карра посвящены международным про­блемам, в этой области его идеи выявляются особенно отчетливо. Но и из отдельных его замечаний по поводу будущего общества можно заклю­чить, что он ориентируется на тоталитарную модель. Иногда прихо­дится даже задуматься, случайно ли сходство некоторых его положений с высказываниями откровенных тоталитаристов, или он следует этой тенденции сознательно. Например, утверждая, что «мы более не видим смысла в привычном для XIX в. разграничении общества и государства», отдает ли он себе отчет, что это один к одному доктрина ведущего на­цистского теоретика Карла Шмитта и самая суть введенного им поня­тия тоталитаризма? И понимает ли он, что воспроизводит нацистское обоснование ограничения свободы мнений, заявляя, что «массовое про­изводство мнений осуществляется так же, как и массовое производство товаров» и, следовательно, «существующее до сих пор предубежденное отношение к слову «пропаганда» это то же самое, что предубеждение против контроля в промышленности и торговле»?

В своей более поздней книге «Условия мира» профессор Карр дает однозначный утвердительный ответ на вопрос, которым мы закончили предыдущую главу. Он пишет: «Победители потеряли мир, а Советская Россия и Германия обрели его, ибо первые продолжали исповедовать и отчасти применять когда-то верные, но теперь ставшие разрушительны­ми идеалы прав наций и конкурентного капитализма, в то время как вторые, сознательно или неосознанно, двинулись вперед на волне XX сто­летия, стремясь построить новый мир, состоящий из более крупных еди­ниц, организованных по принципу централизованного планирования и контроля».

Профессор Карр воистину издает боевой клич германцев, провозгла­шая социалистическую революцию, идущую с Востока и направленную против Запада, в которой Германия является лидером: «Революция, на­чатая прошлой войной, вдохновляющая всякое значительное политиче­ское движение последних двадцати лет... Революция, направленная про­тив господства идей XIX в.— либеральной демократии, самоопределения наций и конкурентной экономики...» Он прав: «этот вызов, брошенный убеждениям XIX в., должен был найти самую активную поддержку в Германии, которая никогда по-настоящему не разделяла этих убежде­ний». Но с фанатизмом, свойственным всем псевдо-историкам, начиная с Гегеля и Маркса, отстаивает он неизбежность такого развития событий: «Мы знаем, в каком направлении движется мир, и мы должны подчи­ниться этому движению или погибнуть».

Уверенность в неизбежности этой тенденции базируется на уже зна­комых нам экономических недоразумениях — на предположении о неот­вратимом росте монополий как следствии технологического развития, на обещании «потенциального изобилия» и других уловках, которыми щед­ро приправлены работы такого рода. Профессор Карр не является эко­номистом, и его экономические рассуждения не выдерживают серьезной критики. Но ни это обстоятельство, ни то, что одновременно он доказы­вает, что значение экономических факторов в жизни общества стреми­тельно падает, не мешает ему строить на экономических рассуждениях все свои предсказания о неизбежном пути исторического развития,

121

а также настаивать на необходимости «новой, преимущественно экономи­ческой интерпретации демократических идеалов — свободы и равен­ства!»

Презрение профессора Карра к идеалам либеральных экономистов (которые он упорно называет «идеалами XIX в.», хотя знает, что Германия «никогда по-настоящему не разделяла этих убеждений» и уже в XIX в. применяла на практике принципы, которые он сейчас за­щищает) является столь же глубоким, как и у любого из немецких авто­ров, процитированных нами в предыдущей главе. Он даже заимствует у Фридриха Листа тезис, что политика свободной торговли была продик­тована исключительно интересами Англии XIX в. и служила только этим интересам. Однако теперь «необходимым условием упорядочения социального существования является искусственное хозяйственное обо­собление отдельных стран». А «возврат к неупорядоченной и не знаю­щей границ мировой торговле... путем снятия торговых ограничений или возрождения отживших принципов laissez faire» является «немыслимым». Будущее за Grossraumwirtschaft — крупномасштабным хозяйством не­мецкого типа, и «достичь желаемых результатов можно только путем сознательной реорганизации европейской жизни, примером которой яв­ляется деятельность Гитлера»!

После всего этого у читателя уже не вызывает удивления примеча­тельный раздел, озаглавленный «Нравственные функции войны», в ко­тором профессор Карр снисходит до жалости к «добропорядочным людям (особенно — жителям англоязычных стран), которые, находясь в плену традиций XIX в., по-прежнему считают войну делом бессмысленным и бесцельным». Сам же автор, наоборот, упивается «ощущением значи­тельности и целесообразности» войны — этого «мощнейшего инструмен­та сплочения общества». Увы, все это слишком хорошо знакомо, только меньше всего ожидаешь встретить подобные взгляды в работах английских ученых.

Мы должны теперь остановиться подробнее на одной тенденции в ин­теллектуальном развитии Германии, наблюдающейся в течение послед­них ста лет, которая теперь почти в тех же формах проявляется и в англоязычных странах. Я имею в виду призывы ученых к «научной» организации общества. Идея организации, идущей сверху и пронизываю­щей все общество насквозь, получила в Германии особенное развитие благодаря тому, что здесь были созданы уникальные условия, позволяв­шие специалистам в области науки и техники влиять на политику и на формирование общественного мнения. Мало кто теперь вспоминает, что еще в недавнем прошлом в Германии профессора, активно занимавшиеся политикой, играли примерно такую же роль, как во Франции — полити­ки-адвокаты *. При этом вовсе не всегда ученые-политики отстаивали принципы свободы. «Интеллектуальная нетерпимость», свойственная не­редко людям науки, надменность, с которой специалисты воспринимают мнения простых людей, и презрение ко всему, что не является результа­том сознательной организации, осуществляемой лучшими умами в соот­ветствии с научными представлениями,— все эти явления были хорошо знакомы немцам за несколько поколений до того, как они стали сколь­ко-нибудь заметными в Англии. И, наверное, ни одна страна не может служить более яркой иллюстрацией тех последствий, к которым приво­дит переориентация образования от «классического» к «реальному», чем Германия 1840—1940-х годов **.

* Ср. Franz Schnabel. Deutsche Geschichte im neunzehnten Jahrhundert, II, 1933, p. 204.

** По-моему, первым,  кто  предложил  свернуть классическое  образование,  по­скольку оно насаждает опасный дух свободы, был автор «Левиафана»!

122

И то, что в конце концов ученые мужи этой страны (за исключенн­ом очень немногих) с готовностью пошли на службу новому режиму, является одним из самых печальных и постыдных эпизодов в истории возвышения национал-социализма *. Ни для кого не секрет, что именно ученые н инженеры, которые на словах всегда возглавляли поход к но­вому н лучшему миру, прежде всех других социальных групп подчини­лись новой тирании **.

Роль, которую сыграли интеллектуалы в тоталитарном преобразова­нии общества, была предугадана Жульеном Банда, чья книга «Измена клерков» обретает совершенно повое звучание сегодня, через пятьдесят лет после того, как она была написана. По крайней мере над одним местом в этой книге стоит как следует поразмыслить, рассматривая экс­курсы некоторых британских ученых в область политики. Бенда пишет о «предрассудке, появившемся в XIX в., который заключается в убежде­нии, что наука всемогущественна и, б частности, компетентна в вопро­сах морали. Остается выяснить, верят ли в эту доктрину те, кто ее пропагандирует, или же они просто хотят, придавая научную форму устремлениям своего сердца, сделать их более авторитетными, прекрас­но зная при этом, что речь идет не более чем о страстях. Следует также отметить, что положение, согласно которому история подчиняется 11 научным законам, особенно рьяно поддерживают сторонники деспотизма. <§ И это вполне естественно, поскольку такой взгляд позволяет исключить две вещи, им особенно ненавистные,— свободу человека и значение лич­ности в истории».

Мы уже упоминали одну английскую работу, где на фоне марксист­ской идеологии проступали характерные черты позиции интеллектуала-тоталитариста,— неприятие, даже ненависть ко всему, что стало наибо­лее значимым в западной цивилизации со времени Ренессанса, и одно­временно одобрение методов Инквизиции. Но нам бы не хотелось еще раз рассматривать здесь столь крайние взгляды. Поэтому мы обратимся теперь к произведению более умеренному и в то же время вполне ти­пичному, получившему широкую известность. Небольшая книжка К. X. Уоддингтона под названием «Научный подход» является достаточ­но характерным образчиком литературы, пропагандируемой английским еженедельником «Нейчур», в которой требования допустить к власти уче­ных сочетаются с призывами к широкомасштабному «планированию». Д-р Уоддингтон не так откровенен в своем презрении к свободе, как Кроу­тер. Однако от других авторов его отличает ясное понимание того, что

* Готовность ученых оказывать услуги властям, какими бы они ни были, на­блюдавшаяся в Германии и раньше, всегда шла здесь рука об руку с развитием го­сударственной организации науки, которую сейчас так превозносят на Западе. Один из наиболее известных исследователей, физиолог Эмиль дю Буа-Реймон, не посты­дился заявить в речи, которую произнес в 1870 г., будучи ректором Берлинского уни­верситета и президентом Прусской Академии наук: «Благодаря самому нашему поло­жению Берлинский университет, расположенный напротив дворца кайзера, выступа­ет в роли интеллектуального телохранителя дома ГогенцоЛлернов». (Примечатель­но, что дю Буа-Реймрн счел уместным опубликовать и английский перевод этой речи. См.: Emil duBois-Reymond. A Speech on the German War. London, 1870. p. 31).

** Достаточно привести свидетельство зарубежного очевидца событий. P. А. Брэ-ди, рассматривая в своем исследовании «Дух И структура Немецкого фашизма» из­менения, происходившие в академических кругах Германии, приходит к заключению, "" что «из всех специалистов, существующих в современном обществе, ученые, вероят­, самые податливые и легче всего поддаются манипулированию. Конечно, нацисты уволили многих университетских профессоров и многих исследователей, работавших в научных лабораториях. Но в основном это не были представители естествознания, у мышление которых считается более точным, но, по большей части, гуманитарии, ко­торые в целом лучше знали и сильнее критиковали нацистские программы. В есте­ствознании репрессиям подверглись прежде всего евреи, а также критически настро­енные к режиму ученые, которые были здесь в меньшинстве. В результате нацистам не составило большого труда «скоординировать» научную деятельность и заставить   свою изощренную пропаганду трубить на каждом углу, что просвещенные круги Гер­мании оказывают им всяческую поддержку».

123

тенденции, которые он описывает и защищает, неизбежно ведут к тота­литаризму. И такая перспектива представляется ему более предпочти­тельной, чем то, что он называет «современной цивилизацией обезьяньего питомника».

Утверждая, что ученый способен управлять тоталитарным обществом, д-р Уоддингтон исходит главным образом из того, что «наука может выносить нравственные суждения о человеческом поведении». Этот тезис, выношенный, как мы видели, несколькими поколениями немецких уче­ных-политиков и отмеченный еще Ж. Бенда, получает самую горячую поддержку в «Нейчур». И чтобы объяснить, что из этого следует, не по­надобится даже выходить за пределы книги д-ра Уоддингтона. «Учено­му,— объясняет нам автор,— трудно говорить о свободе, в частности, потому, что он не убежден, что такая вещь вообще существует». Тем не менее «наука признает» некоторые виды свободы, но «свобода, которая заключается в том, чтобы быть не похожим на других, не обладает науч­ной ценностью». По-видимому, мы были введены в заблуждение, стали чересчур терпимыми, и виной тому—«зыбкие гуманитарные представле­ния», в адрес которых Уоддингтон произносит немало нелестных слов. Когда речь заходит об экономических и социальных вопросах, эта книга о «научном подходе» теряет, как это вообще свойственно литературе такого рода, всякую связь с научностью. Мы вновь находим здесь » все знакомые клише и беспочвенные обобщения насчет «потенциального \ изобилия», «неизбежности монополий» и т. п. «Непререкаемые авторите­ты», высказывания которых автор приводит для подкрепления своих взглядов, на поверку оказываются чистыми политиками, имеющими сом­нительное отношение к науке, в то время как труды серьезных исследо­вателей он оставляет без внимания.

Как и в большинстве работ подобного типа, рассуждения автора ба­зируются в значительной степени на его вере в «неизбежные тенденции», постигать которые — задача науки. Это представление непосредственно вытекает из марксизма, который, будучи «подлинно научной философи­ей», является, по убеждению д-ра Уоддингтона, вершиной развития че­ловеческой мысли, а основные его понятия «почти тождественны поня­тиям, составляющим фундамент научного изучения природы». «Трудно отрицать,— пишет далее автор,— что жизнь в сегодняшней Англии го­раздо хуже, чем она была прежде» — в 1913 году. Но он не отчаивается и смело заглядывает в будущее, предрекая построение новой экономиче­ской системы, которая станет «централизованной и тоталитарной в том смысле, что все стороны экономического развития больших регионов бу­дут сознательно организованы в соответствии с единым планом». Что же касается его оптимистической уверенности, что в тоталитарном обществе удастся сохранить свободу мысли, то основанием для нее служит убеж­дение, вытекающее, по-видимому, из «научного подхода», что «будет су­ществовать чрезвычайно веская информация по всем важным вопросам, доступная пониманию неспециалистов»,— в том числе и по вопросу о «совместимости тоталитаризма и свободы мысли».

Описывая существующие в Англии тоталитарные тенденции, следо­вало бы для полноты картины остановиться еще на различных попытках создания своего рода социализма для среднего класса, удивительно по­хожих (хотя их авторы, безусловно, об этом не подозревают) на то. что происходило в до-гитлеровский период в Германии *. И если бы

* Еще одним фактором, который, вероятно, станет после войны усиливать тота­литарные тенденции, окажутся те люди, которые в военное время почувствовали вкус к принуждению и контролю и не смогут уже мириться с более скромными ролями. Несмотря на то, что после предыдущей войны таких людей было значительно мень­ше, чем будет теперь, они оказали заметное влияние на экономику страны. Помню, как десять или двенадцать лет тому назад, оказавшись в обществе именно таких лю­дей, я впервые испытал тогда еще редкое для Англии ощущение, будто меня вне­запно погрузили в типично «немецкую» интеллектуальную атмосферу.

124

нас здесь интересовали политические движения, нам пришлось бы сосре­доточить внимание на деятельности таких новых организаций, как «Forward-March» («Вперед-марш») или «Common-Wealth» («Общее дело»), на движении, созданном сэром Ричардом Вкладом, автором кни­ги «Unser Kampf» («Наша борьба»), или на выступавшем одно время с ним вместе «Комитете 1941 г.», руководимом г-ном Дж. Б. Пристли. Но, хотя было бы неверно не принимать во внимание все эти в высшей сте­пени симптоматичные явления, вряд ли стоит и переоценивать их значе­ние как политических сил. Помимо интеллектуальных влияний, проиллю­стрированных нами на двух примерах, главными движущими силами, ведущими наше общество к тоталитаризму, являются две большие со­циальные группы: объединения предпринимателей и профсоюзы. Быть может, величайшая на сегодняшний день опасность проистекает из того факта, что интересы и политика этих групп направлены в одну точку.

Обе они стремятся к монополистической организации промышленно­сти и для достижения этой цели часто согласуют свои действия. Это чрезвычайно опасная тенденция. У нас нет оснований считать ее неиз­бежной, но если мы и дальше будем двигаться по этой дороге, она, без сомнения, приведет нас к тоталитаризму.

Движение это, конечно, сознательно спланировано главным образом капиталистами — организаторами монополий, от которых тем самым и исходит основная опасность. И отнюдь не снимает с них ответственно­сти тот факт, что целью их является не тоталитарное, а скорее корпо­ративное общество, в котором организованные отрасли будут чем-то вроде относительно независимых государств в государстве. Но они не­дальновидны, как и их немецкие предшественники, ибо верят, что им будет позволено не только создать такую систему, но и управлять ею сколько-нибудь длительное время. Никакое общество не оставит на волю частных лиц решения, которые придется постоянно принимать руководи­телям таким образом устроенного производства. Государство никогда не допустит, чтобы такая власть и такой контроль осуществлялись в поряд­ке частной инициативы. И было бы наивно думать, что в этой ситуации предпринимателям удастся сохранить привилегированное положение, ко­торое в конкурентном обществе оправдано тем фактом, что из многих, кто рискует, лишь некоторые достигают успеха, надежда на который де­лает риск осмысленным. Нет ничего удивительного в том, что предпри­ниматели хотели бы иметь и высокие доходы, доступные в условиях кон­куренции лишь для наиболее удачливых из них, и одновременно — за­щищенность государственных служащих. Пока наряду с государственной промышленностью существует большой частный сектор, способные руко­водители производства, будучи в защищенном положении, могут рассчи­тывать и на высокую зарплату. Но если эти их надежды и сбудутся, быть может, в переходный период, то очень скоро они обнаружат, как обнаружили их коллеги в Германии, что они более не хозяева положе­ния и должны довольствоваться той властью и тем вознаграждением, ко­торые соблаговолит дать им правительство.

Я надеюсь, что, учитывая весь пафос этой книги, меня вряд ли за­подозрят в излишней мягкости по отношению к капиталистам. Тем не менее я возьмусь утверждать, что нельзя возлагать ответственность за нарастание монополистических тенденций только на этот класс. Хотя его стремление к монополистической организации очевидно, само по себе оно не способно стать решающим фактором в этом процессе. Роковым яв­ляется то обстоятельство, что капиталистам удалось заручиться поддерж­кой других общественных групп и с их помощью — поддержкой Прави­тельства.

Эту поддержку монополисты получили, позволив другим группам участвовать в их прибылях и (что, по-видимому, даже более важно)

125

убедив всех в том, что монополии идут навстречу интересам общества. Однако перемены в общественном мнении, повлиявшие на законодатель­ство и правосудие * и тем ускорившие этот процесс, стали возможны в основном благодаря пропаганде левых сил, направленной против конку­рентной системы. Нередко при этом меры, направленные против монопо­лий, вели в действительности только к их укреплению. Каждый удар по прибылям монополий, будь то в интересах отдельных групп или государ­ства в целом, приводит к возникновению новых групп, готовых поддер­живать монополии. Система, в которой большие привилегированные группы участвуют в прибылях монополий, является в политическом отно­шении даже более опасной, а монополии в таких условиях становятся более прочными, чем в случае, когда прибыли достаются немногим из­бранным. Но, хотя ясно, например, что высокие зарплаты, которые имеет возможность платить монополист, являются таким же результатом экс­плуатации, как и его собственные прибыли, и что они представляют со­бой грабеж по отношению не только к потребителю, но и к другим кате­гориям рабочих и служащих, живущих на зарплату, тем не менее высо­кие зарплаты рассматриваются сегодня как веский аргумент в пользу монополий, причем в очень широких кругах, а не только среди тех, кто в этом непосредственно заинтересован **.

Есть серьезные основания для сомнений, что даже в тех случаях, когда монополия является неизбежной, лучшим способом контроля яв­ляется передача ее государству. Если бы речь шла о какой-то одной отрасли, это, быть может, и было бы верно. Но если мы имеем дело со множеством монополизированных отраслей, то по целому ряду причин лучше отдать их в частные руки, чем оставлять под опекой государства. Пусть существуют монополии на железнодорожный или воздушный транспорт, на снабжение газом или электричеством,— позиция потреби­теля будет, безусловно, более прочной, пока все они принадлежат различ­ным частным лицам, а не являются объектом централизованной «коор­динации». Частная монополия почти никогда не бывает полной и уж во всяком случае не является вечной или гарантированной от потенциаль­ной конкуренции, в то время как государственная монополия всегда за­щищена — и от потенциальной конкуренции, и от критики. Государство предоставляет монополиям возможность закрепиться на все времена, и возможность эта, без сомнения, будет использована. Когда власти, ко­торые должны контролировать эффективность деятельности монополий, заинтересованы в их защите, ибо критика монополий является одновре­менно критикой правительства, вряд ли можно надеяться, что монопо­лии будут по-настоящему служить интересам общества. Государство, за­нятое всесторонним планированием деятельности монополизированных отраслей, будет обладать сокрушительной властью по отношению к инди­виду и вместе с тем окажется крайне слабым и несвободным в том, что касается выработки собственного политического курса. Механизмы моно­полий станут тождественными механизмам самого государства, которое все больше и больше будет служить интересам аппарата, но не интере­сам общества в целом.

Пожалуй, если монополии в каких-то сферах неизбежны, то лучшим является решение, которое до недавнего времени предпочитали американ-

* См. в связи с этим поучительную статью У. А. Льюиса «Монополия и закон»: «Modern Law Review», Vol. VI, № 3 (April 1943).

** Еще более удивительным является то откровенное расположение, с которым многие социалисты относятся к рантье — держателям акций, имеющим с монополий твердый доход. Слепая ненависть к прибылям приводит в данном случае к социаль­ному и этическому оправданию не требующего никаких усилий, но фиксированного дохода, например, держателей акций железных дорог, и признанию монополий в ка­честве гаранта такого рода дохода. Это один из странных симптомов извращения ценностей, происходящего в жизни нашего поколения. "

126

цы,— контроль сильного правительства над частными монополиями. Последовательное проведение в жизнь этой концепции обещает гораздо более позитивные результаты, чем непосредственное государственное управление. По крайней мере, государство может контролировать цены, закрывая возможность получения сверхприбылей, в которых могут участ­вовать не только монополисты. И если даже в результате таких мер эффективность деятельности в монополизированных отраслях будет сни­жаться (как это происходило в некоторых случаях в США в сфере ком­мунальных услуг), это можно будет рассматривать как относительно небольшую плату за сдерживание власти монополий. Лично я, например, предпочел бы мириться с неэффективностью, чем испытывать бесконтроль­ную власть монополий над различными областями моей жизни. Такая политика, которая сделала бы роль монополиста незавидной на фоне дру­гих предпринимательских позиций, позволила бы ограничить распростра­нение монополий только теми сферами, где они действительно неизбеж­ны, и стимулировать развитие иных, конкурентных форм деятельности, которые смогли бы их замещать. Поставьте монополиста в положение «мальчика для битья» (в экономическом смысле), и вы увидите, как быстро способные предприниматели вновь обретут вкус к конку­ренции.

*

Проблема монополий была бы гораздо менее трудной, если бы нашим противником были одни только капиталисты-монополисты. Но, как уже было сказано, тенденция к образованию монополий является реальной угрозой не из-за усилий, предпринимаемых кучкой заинтересованных ка­питалистов, а из-за той поддержки, которую они получают от людей, участвующих в прибылях, а также от тех, кто искренне убежден, что, выступая за монополии, они способствуют созданию более справедливого и упорядоченного общества. В истории связанных с этим событий пово­ротным стал момент, когда мощное профсоюзное движение, которое мог­ло решать свои задачи только путем борьбы со всякими привилегиями, подпало под влияние антиконкурентных доктрин и само оказалось втя­нутым в борьбу за привилегии. Происходящий в последнее время рост монополий является в огромной степени следствием сознательного сотруд­ничества объединений капиталистов с профсоюзами, результатом которо­го стало образование в рабочей среде привилегированных групп, участ­вующих в прибылях и тем самым в грабеже всего общества, в особен­ности его беднейших слоев — рабочих других, менее организованных отраслей н безработных.

Печально наблюдать, как великое демократическое движение поддер­живает в наше время политику, ведущую к разрушению демократии, по­литику, которая в конечном счете принесет выгоду очень немногим из тех, кто защищает ее сегодня. Тем не менее именно поддержка левых сил делает тенденцию к монополизации столь сильной, а наши перспек­тивы — столь мрачными. Пока рабочие будут продолжать способствовать демонтажу единственной системы, которая дает им хоть какую-то сте­пень независимости и свободы, ситуация останется практически безна­дежной. Профсоюзные лидеры, заявляющие сегодня, что «с конкурентной системой покончено риз и навсегда» *, возвещают конец свободы лич­ности. Надо понять, что либо мы подчиняемся безличным законам рын­ка, либо — диктатуре какой-то группы лиц: третьей возможности нет.

* Из обращения профессора Г. Дж. Ласки к 41-й ежегодной конференции лейбо­ристской партии (Лондон, 26 мая 1942 г.; «Report», p. 111). Стоит отметить, что, по мнению профессора Ласки, «эта безумная конкурентная система означает бедность для всех народов и войну как результат этой бедности»,— весьма странное прочтение истории последних ста пятидесяти лет.

127

II те, кто способствует отказу от первого пути, сознательно или неосо­знанно толкают нас на второй. Даже если, в случае победы второй си­стемы, некоторые рабочие станут лучше питаться и получат, без сомне­ния, красивую униформу, я все же сомневаюсь, что большинство трудя­щихся Англии останутся в конце концов благодарны интеллектуалам из числа их лидеров, навязавшим им социалистическую доктрину, чреватую личной несвободой.

На всякого, кто знаком с историей европейских стран последних два­дцати пяти лет, произведет удручающее впечатление недавно принятая программа английской лейбористской партии, где поставлена задача по­строения «планового общества». Всяким «попыткам реставрации тради­ционной Британии» противопоставлена здесь схема, которая не только в целом, но и в деталях, и даже по своей терминологии неотличима от со­циалистических мечтаний, охвативших двадцать пять лет тому назад Германию. И резолюция, принятая по предложению профессора Ласки, в которой содержится требование сохранить в мирное время «меры пра­вительственного контроля, необходимые для мобилизации национальных ресурсов во время войны», и все характерные словечки и лозунги вроде «сбалансированной экономики» (которой не хватает Великобритании, по мнению того же Ласки) или «общественного потребления», долженствую­щего быть целью централизованного управления промышленным произ­водством,— взяты из немецкого идеологического словаря.

Четверть века тому назад существовало еще, возможно, какое-то из­винение для наивной веры, что «плановое общество может быть гораздо более свободным, чем либеральное конкурентное общество, на смену ко­торому оно приходит» *. Но повторять это, имея за плечами двадцати­пятилетний опыт проверки и перепроверки этих убеждений, повторять в тот момент, когда мы с оружием в руках боремся против системы, по­рожденной этой идеологией,— поистине трагическое заблуждение. И то, что великая партия, занявшая как в парламенте, так и в общественном мнении место прогрессивных партий прошлого, ставит перед собой зада­чу, которую в свете всех недавних событий можно расценивать только как реакционную,— это огромная перемена, происходящая на наших гла­зах и несущая смертельную угрозу всем либеральным ценностям. То, что прогрессивному развитию в прошлом противостояли консервативные правые силы,— явление закономерное и не вызывающее особой тревоги. Но если место оппозиции и в парламенте, и в общественных дискуссиях займет вторая реакционная партия,— тогда уж действительно не оста­нется никакой надежды.

* The Old Word and the New Society: An Interium Report of the National Execu­tive of the British Labor Party on the Problems of Reconstruction, pp. 12 and 16.

XIV

Материальные обстоятельства и идеальные цели

Разве    справедливо,    чтобы    большинство, возражающее против свободы, порабощало меньшинство, готовое эту свободу отстаивать? Несомненно, правильнее, если уж речь идет о принуждении, чтобы меньшее число людей заставило остальных сохранить свободу, которая ни для кого не является

злом,

нежели большему числу, из потакания собственной подлости, превратить оставшихся в таких же, как они. рабов. Те, кто не стремится ни к чему иному, кроме собственной законной свободы, всегда вправе отстаивать ее по мере сил, сколько бы голосов ни было против. Джон  М и л ь т о н.

Наше поколение тешит себя мыслью, что оно придает экономиче­ским соображениям меньшее значение, чем это делали отцы и деды. «Конец экономического человека» обещает стать одним из главных ми­фов нашей эпохи. Но прежде чем соглашаться с этой формулой или усматривать в ней положительный смысл, давайте посмотрим, насколько она соответствует истине. Когда мы сталкиваемся с призывами к пере­стройке общества, которые раздаются сегодня повсеместно, мы обнаружи­ваем, что все они носят экономический характер. Как мы уже видели, повое истолкование политических идеалов прошлого — свободы, равенст­ва, защищенности — «в экономических терминах» является одним из главных требований, выдвигаемых теми же людьми, которые провозгла­шают конец экономического человека. При этом нельзя не отметить, что люди сегодня больше, чем когда-либо, руководствуются в своих устрем­лениях теми или иными экономическими соображениями,— упорно рас­пространяемым взглядом, что существующее экономическое устройство нерационально, иллюзорными надеждами на «потенциальное благосостоя­ние», псевдотеориями о неизбежности монополий и разного рода досужи­ми разговорами о кончающихся запасах естественного сырья или об искусственном замораживании изобретений, в котором якобы повинна конкуренция (хотя как раз это никогда не может случиться в условиях конкуренции, а является обычно следствием деятельности монополий, причем — поддерживаемых государством) *.

Однако, с другой стороны, наше поколение, безусловно, меньше, чем предыдущие, прислушивается к экономическим доводам. Люди сегодня решительно отказываются жертвовать своими устремлениями, когда это­го требуют экономические обстоятельства. Они не хотят учитывать факс, ограничивающие их запросы, или следовать в чем-то экономиче­ской необходимости. Не презрение к материальным благам и не отсут-

* Частые упоминания в качестве аргументов против конкуренции случаев унич­тожения запасов зерна, кофе и т. д. свидетельствуют лишь об интеллектуальной не­добросовестности. Нетрудно понять, что в условиях конкурентной рыночной системы никакому владельцу таких запасов не может быть выгодно их уничтожение. Слу­чай замораживания патентов сложнее — его нельзя проанализировать между делом. Однако для того, чтобы полезное для общества изобретение было положено «под сук­но», требуется такое исключительное стечение обстоятельств, что возникает сомне­ние — имели ли в действительности место такие случаи, заслуживающие серьезного рассмотрения.

ствие стремления к ним, по, напротив, нежелание признавать, что на пути осуществления потребностей есть и препятствия, и конфликты раз­личных интересов,— вот характерная черта нашего поколения. Речь сле­довало бы вести скорее об «экономофобии», чем о «конце экономического человека»,— формуле дважды неверной, ибо она намекает па продвиже­ние от состояния, которого не было, к состоянию, которое нас вовсе не ждет. Человек, подчинявшийся прежде безличным силам,— хотя они и мешали порой осуществлению его индивидуальных замыслов,— теперь возненавидел эти силы и восстал против них.

Бунт этот является свидетельством гораздо более общей тенденции, свойственной современному человеку: нежелания подчиняться необходи­мости, не имеющей рационального обоснования. Данная тенденция про­является в различных сферах жизни, в частности в области морали, и приносит норой положительные результаты. Но есть сферы, где такое стремление к рационализации полностью удовлетворить нельзя, и вместе с тем отказ подчиняться установлениям, которые для нас непонятны, грозит разрушением основ нашей цивилизации. И хотя по мере услож­нения нашего мира мы, естественно, все больше сопротивляемся силам, которые, не будучи до конца понятными, заставляют нас все время кор­ректировать наши надежды и планы, именно в такой ситуации непости­жимость их неумолимо возрастает. Сложная цивилизация предполагает, что индивид должен приспосабливаться к переменам, причины и природа которых ему неизвестны. Человеку не ясно, почему его доходы возрас­тают или падают, почему он должен менять занятие, почему какие-то вещи становится получить труднее, чем другие, и т. д. Те, кого это за­трагивает, склонны искать непосредственную, видимую причину, винить очевидные обстоятельства, в то время как реальная причина тех или иных изменений коренится обычно в системе сложных взаимозависимо­стей и скрыта от сознания индивида. Даже правитель общества, живу­щего по единому плану, чтобы объяснить какому-нибудь функционеру, почему ему меняют зарплату или переводят на другую работу, должен был бы изложить и обосновать весь свой план целиком. А. это означает, что причины могут узнавать лишь очень немногие.

Только подчинение безличным законам рынка обеспечивало в про­шлом развитие цивилизации, которое в противном случае было бы невоз­можным. Лишь благодаря этому подчинению мы ежедневно вносим свой вклад в создание того, чего не в силах вместить сознание каждого из нас в отдельности. И неважно, если мотивы такого подчинения были в свое время обусловлены представлениями, которые теперь считаются предрассудком,— религиозным духом терпимости или почтением к неза­мысловатым теориям первых экономистов. Существенно, что найти рацио­нальное объяснение силам, механизм действия которых в основном от нас скрыт, труднее, чем просто следовать принятым религиозным догматам или научным доктринам. Может оказаться, что если никто в нашем обществе не станет делать того, чего он до конца не понимает, то только для поддержания нашей цивилизации на современном уровне сложности каждому человеку понадобится невероятно мощный интеллект, которым в действительности никто не располагает. Отказываясь покоряться си­лам, которых мы не понимаем и в которых не усматриваем чьих-то со­знательных действий или намерений, мы впадаем в ошибку, свойствен­ную непоследовательному рационализму. Он непоследователен, ибо упускает из виду, что в сложном по своей структуре обществе для коор­динации многообразных индивидуальных устремлений необходимо при­нимать в расчет факты, недоступные никакому отдельному человеку. И если речь не идет о разрушении такого общества, то единственной альтернативой подчинению безличным и на первый взгляд иррациональ­ным законам рынка является подчинение столь же неконтролируемой воле каких-то людей, то есть их произволу. Стремясь избавиться от оков,

130

которые они ныне ощущают, люди не отдают себе отчета, что оковы авторитаризма, которые они наденут на себя сознательно и по собствен­ной воле, окажутся гораздо более мучительными.

Некоторые утверждают, что, научившись управлять силами природы, мы все еще очень плохо умеем использовать возможности общественного сотрудничества. Это правда. Однако обычно из этого утверждения делают ложный вывод, что мы должны теперь овладевать социальными силами точно так же, как овладели силами природы. Это не только прямая дорога к тоталитаризму, но путь, ведущий к разрушению всей нашей цивилизации. Ступив на него, мы должны будем отказаться от надежд на ее дальнейшее развитие. Те, кто к этому призывает, демонстрируют полное непонимание того, что сохранить наши завоевания можно, лишь координируя усилия множества индивидов с помощью безличных сил.

Теперь мы должны ненадолго вернуться к той важнейшей мысли, что свобода личности несовместима с главенством одной какой-нибудь цели, подчиняющей себе всю жизнь общества. Единственным исключением из этого правила является в свободном обществе война или другие локали­зованные во времени катастрофы. Мобилизация всех общественных сил для устранения такой ситуации становится той ценой, которую мы со­знательно платим за сохранение свободы в будущем. Из этого ясно, по­чему бессмысленны модные ныне фразы, что в мирное время мы должны будем делать то-то и то-то так, как делаем во время войны. Можно вре­менно пожертвовать свободой во имя более прочной свободы в будущем. Но нельзя делать этот процесс перманентным.

Принцип, что никакая цель не должна стоять в мирное время выше других целей, применим и к такой задаче, имеющей сегодня, по общему признанию, первостепенную важность, как борьба с безработицей. Нет сомнений, что мы должны приложить к ее решению максимум усилий. Тем не менее это не означает, что данная задача должна доминировать над всеми другими или, если воспользоваться крылатым выражением, что ее надо решать «любой ценой». Категорические требования зашорен­ных идеалистов или расплывчатые, но хлесткие призывы вроде «обеспе­чения всеобщей занятости» ведут обычно к близоруким мерам и в конеч­ном счете не приносят ничего, кроме вреда.

Мне представляется крайне важным, чтобы после войны, когда мы вплотную столкнемся с этой задачей, наш подход к ее решению был абсолютно трезвым и мы бы полностью понимали, на что здесь можно рассчитывать. Одна из основных особенностей послевоенной ситуации будет определяться тем обстоятельством, что сотни тысяч людей — муж­чин и женщин,— будучи заняты в специализированных военных областях, неплохо зарабатывали в военное время. В мирное время возможности такого трудоустройства резко сократятся. Возникнет нужда в перемеще­нии работников в другие области, где заработки многих из них станут значительно меньше. Даже целенаправленная переквалификация, кото­рую безусловно придется проводить в широких масштабах, целиком не решит проблемы. Все равно останется много людей, которые, получая за свой труд вознаграждение, соответствующее его общественной пользе, будут вынуждены смириться с относительным снижением своего мате­риального благосостояния.

Если при этом профсоюзы будут успешно сопротивляться всякому снижению заработков тех или иных групп людей, то развитие ситуации пойдет по одному из двух путей: либо будет применяться принуждение и в результате отбора кого-то станут переводить на относительно низко­оплачиваемые должности, либо людям, получавшим во время войны вы­сокую зарплату, будет позволено оставаться безработными, пока они не

131

согласятся работать за относительно более низкую плату. В социалисти­ческом обществе эта проблема возникнет точно так же, как и во всяком другом: подавляющее большинство работников будет здесь против сохра­нения высоких заработков тем, кто получал их только ввиду военной необходимости. И социалистическое общество в такой ситуации безуслов­но прибегнет к принуждению. Но для нас важно, что, если мы не захо­тим прибегать к принуждению и будем в то же время стремиться не допустить безработицы «любой ценой», мы станем принимать отчаянные и бессмысленные меры, которые будут приносить лишь временное облег­чение, но в конечном счете приведут к серьезному снижению продуктив­ности использования трудовых ресурсов. Следует отметить, что денеж­ная политика не сможет стать средством преодоления этих затруднений, ибо она не приведет ни к чему, кроме общей и значительной инфляции, необходимой, чтобы поднять все заработки и цены до уровня тех, кото­рые невозможно снизить. Но и это принесет желаемые результаты толь­ко путем снижения реальной заработной платы, которое произойдет при этом не открыто, а «под сурдинку». А кроме того, поднять все доходы и заработки до уровня рассматриваемой группы означает создать такую чудовищную инфляцию, что вызванные ею рассогласования и несправед­ливости будут значительно выше тех, с которыми мы собираемся таким образом бороться.

Эта проблема, которая с особой остротой встанет после войны, воз­никает в принципе всякий раз, когда экономическая система вынуждена приспосабливаться к переменам. И всегда существует возможность занять на ближайшее время всех работников в тех отраслях, где они уже рабо­тают, путем увеличения денежной массы. Но это будет приводить только к росту инфляции и к сдерживанию процесса перетекания рабочей силы из одних отраслей в другие, необходимого в изменившейся ситуации,— процесса, который в естественных условиях всегда происходит с задерж­кой и, следовательно, порождает определенный уровень безработицы. Однако главным недостатком этой политики является все же то, что в конечном счете она приведет к результатам, прямо противоположным тем, на которые она нацелена: к снижению производительности труда и, соответственно, к возрастанию относительного числа работников, заработ­ки которых придется искусственно поддерживать на определенном уровне.

*

Не подлежит сомнению, что в первые годы после войны мудрость в экономической политике будет необходима как никогда и что от того, как мы станем решать экономические проблемы, будет зависеть сама судьба нашей цивилизации. Во всяком случае, сначала мы будем очень бедны и восстановление прежнего жизненного уровня станет для Велико­британии более сложной задачей, чем для многих других стран. Но, дей­ствуя разумно, мы, безусловно, сможем самоотверженным трудом и спе­циальными усилиями, направленными на обновление промышленности и системы ее организации, восстановить прежний уровень жизни и даже его превзойти. Однако для этого нам придется довольствоваться потреб­лением в пределах, позволяющих решать задачи восстановления, не ис­пытывая никаких чрезмерных ожиданий, способных этому воспрепятст­вовать, и используя наши трудовые ресурсы оптимальным образом и для насущных целей, а не так, чтобы просто как-нибудь занять всех и каж­дого *. Вероятно, не менее важно не пытаться быстро излечить бедность,

* Здесь, по-видимому, стоит подчеркнуть, что как бы нам ни хотелось ускорить возврат к свободной экономике, это не означает, что все ограничения военного вре­мени можно будет снять в один миг. Ничто так не подорвет веру в систему свобод­ного предпринимательства, как резкая (пусть даже и кратковременная) дестабили­зация, которая возникнет в результате такого шага. Несомненно, что экономика воен­ного времени должна быть преобразована путем тщательно продуманного

132

перераспределяя национальный доход вместо того, чтобы его наращивать, ибо мы рискуем при этом превратить большие социальные группы в противников существующего политического строя. Не следует забывать, * что одним из решающих факторов победы тоталитаризма в странах кон­тинентальной Европы было наличие большого малоимущего среднего класса. В Англии и США ситуация пока что иная.

Мы сможем избежать угрожающей нам печальной участи только при»? условии быстрого экономического роста, способного вывести нас к новым успехам,  какими  бы  низкими   ни  были  наши  стартовые  позиции.   При этом главным условием развития является готовность приспособиться к происходящим в мире переменам, невзирая ни на какие привычные жиз­ненные стандарты отдельных социальных групп, склонных противиться изменениям,  и  принимая  в  расчет  только  необходимость  использовать трудовые ресурсы там, где они нужнее всего для роста национального богатства. Действия, необходимые для возрождения экономики страны и достижения более высокого уровня жизни, потребуют от всех небывалого напряжения сил.  Залогом успешного преодоления этого  непростого  Нед может быть только полная готовность каждого подчиниться этим мерам и встретить трудности, как подобает свободным людям, самостоя прокладывающим  свой  жизненный  путь.   Пусть  каждому  будет* гарантирован  необходимый  прожиточный  минимум,  но  пусть  при  этом будут ликвидированы все привилегии.  И пусть не будет извинения  ни для каких попыток создать замкнутые групповые структуры, препятст­вующие, во имя сохранения определенного уровня материального благо-состояния группы, вхождению новых членов извне.

«К черту экономику, давайте строить честный мир» — такое заявле­ние звучит благородно, но в действительности является совершенно без­ответственным. Сегодня в нашем мире каждый убежден, что надо улуч­шать материальные условия жизни в той или иной конкретной сфере, для той или иной группы людей. Сделать такой мир лучше можно, только подняв в нем общий уровень благосостояния. Единственное, чего не выдержит демократия, от чего она может дать трещину, это необходи­мость существенного снижения уровня жизни в мирное время или доста­точно длительный период, в течение которого будут отсутствовать види­мые улучшения.

Даже те, кто допускает, что современные политические тенденции представляют существенную опасность для нашего экономического раз­вития и опосредованно, через экономику, угрожают более высоким цен­ностям, продолжают все же тешить себя иллюзией, полагая, что мы идем на материальные жертвы во имя нравственных идеалов. Есть, однако, серьезные сомнения, что пятьдесят лет развития коллективизма подняли наши моральные стандарты, а не привели, наоборот, к их снижению. Хотя мы любим с гордостью утверждать, что стали чувствительнее к со­циальной несправедливости, но наше поведение как индивидов отнюдь этого не подтверждает. В негативном плане, в смысле возмущения несо­вершенством и несправедливостью теперешнего строя наше поколение действительно не знает себе равных. Но как это отражается в наших позитивных установках, в сфере морали, индивидуального поведения и в попытках применять моральные принципы, сталкиваясь с различными и не всегда однозначными проявлениями функционирования социальной машины?

В этой области дела так запутаны, что придется начинать анализ с самых основ. Наше поколение рискует забыть не только то обстоятель-

постепенного ослабления контроля, которое может растянуться на несколько лет. Вопрос заключается только в том, к какой системе мы будем при этом стремиться.

133

ство, что моральные принципы неразрывно связаны с индивидуальным поведением, но также и то, что они могут действовать только если инди­вид свободен, способен принимать самостоятельные решения и ради со­блюдения этих принципов добровольно приносить в жертву личную вы­году. Вне сферы личной ответственности нет ни добра, ни зла, ни добро­детели, ни жертвы. Только там, где мы несем ответственность за свои действия, где наша жертва свободна и добровольна, решения, принимае­мые нами, могут считаться моральными. Как невозможен альтруизм за (чужой счет, так же невозможен он и в отсутствие свободы выбора. Как сказал Мильтон, «если бы всякий поступок зрелого человека,— добрый или дурной,— был ему предписан, или вынужден, или навязан, что  была бы добродетель, как не пустой звук, какой похвалы заслуживало * бы нравственное поведение, какой благодарности — умеренность и спра­ведливость?»

Свобода совершать поступки, когда материальные обстоятельства на­вязывают нам тот или иной образ действий, и ответственность, которую мы принимаем, выстраивая нашу жизнь по совести,— вот условия, необ­ходимые для   существования   нравственного чувства и   моральных   ценностей, для их ежедневного воссоздания в свободных решениях, принимаемых человеком.   Чтобы   мораль была   не   «пустым   звуком»,  нужны 1 ответственность — не   перед   вышестоящим,    но    перед    собственной   совестью,— сознание долга, не имеющего ничего общего с принуждением, I необходимость решать, какие ценности предпочесть, и способность принимать последствия этих решений.

Совершенно очевидно, что в области индивидуального поведения влияние коллективизма оказалось разрушительным. И это было неиз­бежно. Движение, провозгласившее одной из своих целей освобождение от личной ответственности *, не могло не стать аморальным, какими бы ни были породившие его идеалы. Можно ли сомневаться, что такой при­зыв отнюдь не укрепил в людях способность принимать самостоятельные моральные решения или чувство долга, заставляющее их бороться за справедливость? Ведь одно дело — требовать от властей улучшения поло­жения и даже быть готовым подчиниться каким-то мерам, когда им под­чиняются все, и совсем другое — действовать, руководствуясь собственным нравственным чувством и, быть может, вразрез с общественным мне­нием. Многое сегодня свидетельствует о том, что мы стали более терпи­мы к конкретным злоупотреблениям, равнодушны к частным проявле­ниям несправедливости и в то же время сосредоточились на некой идеальной системе, в которой государство организует все наилучшим об­разом. Быть может, страсть к коллективным действиям — это способ успокоить совесть и оправдать эгоизм, который мы научились немного смирять в личной сфере.

Есть добродетели, которые сегодня не в цене: независимость, само­стоятельность, стремление к добровольному сотрудничеству с окружаю­щими, готовность к риску и к отстаиванию своего мнения перед лицом большинства. Это как раз те добродетели, благодаря которым существует индивидуалистическое общество. Коллективизм ничем не может их заме-

* По мере того, как социализм перерастает в тоталитаризм, это проявляется все более отчетливо. В Англии такое требование откровенно сформулировано в програм­ме новейшего и наиболее тоталитаристского социалистического движения «Общее дело», возглавляемого сэром Ричардом Эклендом. Главной чертой обещанного им но­вого строя является то, что общество «скажет индивиду: «Не беспокойся больше о том, как тебе зарабатывать на жизнь». Ибо, разумеется, «общество в целом должно оценивать свои ресурсы и решать, получит ли человек работу и как, когда и каким образом он будет трудиться». И общество «организует лагеря с довольно мягким ре-жимом для тех, кто уклоняется от своих обязанностей». Может ли после этого кого-то удивить заявление автора, что Гитлер «случайно обнаружил (или вынужден был использовать) лишь малую часть или частный аспект того, что в конечном счете по­требуется от человечества» (Sir Richard А с 1 а n d, Bt., The Forward March, 1941, pp. 127, 126, 135 and 32).

134

пить. А в той мере, в какой он уже их разрушил, он создал зияющую пустоту, заполняемую лишь требованиями, чтобы индивид подчинялся принудительным решениям большинства. Периодическое избрание пред­ставителей, к которому все больше и больше сводится сфера морального выбора индивида,— это не та ситуация, где проверяются его моральные ценности или где он должен, постоянно принося одни ценности в жертву другим, испытывать на прочность искренность своих убеждений и утверждаться в определенной иерархии ценностей.

Поскольку источником, из которого коллективистская политическая деятельность черпает свои нравственные нормы, являются правила по­ведения, выработанные индивидами, было бы странно, если бы снижение стандартов индивидуального поведения сопровождалось повышением стан­дартов общественной деятельности. Серьезные изменения в этой области налицо. Конечно, каждое поколение ставит одни ценности выше, дру­гие — ниже. Но давайте спросим себя: какие ценности и цели сегодня не в чести, какими из них мы будем готовы пожертвовать в первую очередь, если возникнет такая нужда? Какие из них занимают подчинен­ное место в картине будущего, которую рисуют наши популярные писа­тели и ораторы? И какое место занимали они в представлениях наших отцов?

Очевидно, что материальный комфорт, рост уровня жизни и завоева­ние определенного места в обществе находятся сегодня отнюдь не на по­следнем месте на нашей шкале ценностей. Найдется ли ныне популяр­ный общественный деятель, который решился бы предложить массам ради высоких идеалов пожертвовать ростом материального благополучия? И, кроме того, разве не убеждают нас со всех сторон, что такие мораль­ные ценности, как свобода и независимость, правда и интеллектуальная честность, а также уважение человека как человека, а не как члена ор­ганизованной группы,— являются «иллюзиями XIX столетия»?

Каковы же сегодня те незыблемые ценности, те святыни, в которых не рискует усомниться ни один реформатор, намечающий план будущего развития общества? Это более не свобода личности. Право свободно передвигаться, свободно мыслить и выражать свои мнения не рассматри­вается уже как необходимость. Но огромное значение получают при этом «права» тех или иных групп, которые могут поддерживать гарантирован­ный уровень благосостояния, исключая из своего состава каких-то людей и наделяя привилегиями оставшихся. Дискриминация тех, кто не входит в определенную группу, не говоря уж о представителях других нацио­нальностей, выглядит сегодня как нечто само собой разумеющееся. Не­справедливости по отношению к индивидам, вызванные правительственной поддержкой групповых интересов, воспринимаются с равнодушием, гра­ничащим с жестокостью. А очевидные нарушения элементарных прав человека, например, в случаях массовых принудительных переселений, получают поддержку даже у людей, называющих себя либералами.

Все это свидетельствует о притуплении морального чувства, а вовсе не о его обострении. И когда нам все чаще напоминают, что нельзя при­готовить яичницу, не разбив яиц, то в роли яиц выступают обычно те ценности, которые поколение или два назад считались основами цивили­зованной жизни. Каких только преступлений властей не прощали в по­следнее время, солидаризируясь с ними, наши так называемые «либе­ралы»!

*

В сдвигах моральных ценностей, вызванных наступлением коллекти­визма, есть один аспект, который сегодня дает особую пищу для раз­мышлений. Дело в том, что добродетели, ценимые нами все меньше и становящиеся поэтому все более редкими, прежде составляли гордость англосаксов и отличали их, по общему признанию, от других народов.

135

Этими качествами (присущими в такой же степени, пожалуй, еще только нескольким малочисленным нациям, таким, как голландцы или швейцар­цы) были независимость и самостоятельность, инициативность и ответст­венность, умение многое делать добровольно и не лезть в дела соседа, терпимость к людям странным, непохожим на других, уважение к тра­дициям и здоровая подозрительность по отношению к властям. Но на­ступление коллективизма с присущими ему централистскими тенденция­ми последовательно разрушает именно те традиции и установления, в ко­торых нашел свое наиболее яркое воплощение демократический гений и которые, в свою очередь, существенно повлияли на формирование на­ционального характера и всего морального климата Англии и США.

Иностранцу бывает порой легче разглядеть, чем обусловлен нравст­венный облик нации. И если мне, который, что бы ни гласил закон, на­всегда останется здесь иностранцем, будет позволено высказать свое мне­ние, я вынужден буду констатировать, что являюсь свидетелем одного из самых печальных событий нашего времени, наблюдая, как англичане на­чинают относиться со все большим презрением к тому, что было поистине драгоценным вкладом Англии в мировое сообщество. Жители Англии вряд ли отдают себе отчет, насколько они отличаются от других народов тем, что независимо от партийной принадлежности все они воспитаны на идеях, известных под именем «либерализма». Еще двадцать лет тому назад англичане, если их сравнивать с представителями любой другой нации, даже не будучи членами либеральной партии, все были, однако, либералами. И даже теперь английский консерватор или социалист, ока­завшись за рубежом, не менее, чем либерал, обнаруживает, что у него мало общего с людьми, разделяющими идеи Карлейля или Дизраэли, Уэббов или Г. Уэллса,— то есть с нацистами и тоталитаристами,— но если он попадает на интеллектуальный островок, где живы традиции Маколея или Гладстона, Дж. Ст. Милля или Джона Морли, он находит там родственные души и может легко говорить с ними на одном языке, пусть даже его собственные идеалы и отличаются от тех, которые отстаи­вают эти люди.

Утрата веры в традиционные ценности британской цивилизации ни в чем не проявилась так ярко, как в потрясающей неэффективности британской пропаганды, оказавшей ни с чем не сравнимое парализую­щее воздействие на достижение стоящей сейчас перед нами великой цели. Чтобы пропаганда, направленная на другую страну, была успеш­ной, надо прежде всего с гордостью признавать за собой те черты и цен­ности, которые известны как характерные особенности нашей страны, выделяющие ее среди других. Британская пропаганда потому оказалась неэффективной, что люди, за нее ответственные, сами утратили веру в специфические английские ценности или не имеют ни малейшего пред­ставления, чем эти ценности существенно отличаются от ценностей дру­гих народов. В самом деле, наша левая интеллигенция так долго покло­нялась чужим богам, что разучилась видеть положительные черты в анг­лийских институтах и традициях. Эти люди, являющиеся в большинстве социалистами, не могут допустить и мысли, что моральные ценности, со­ставляющие предмет их гордости, возникли в огромной степени благода­ря тем институтам, которые они призывают разрушить. К сожалению, такой точки зрения придерживаются не только социалисты. Хочется ду­мать, что менее речистые, но более многочисленные англичане считают иначе. Однако, если судить по идеям, пронизывающим современные по­литические дискуссии и пропаганду, англичан, которые не только «гово­рят языком Шекспира», но и верят в то, во что верил Мильтон, уже практически не осталось *.

* В этой главе мы уже не раз ссылались на Мильтона. Но трудно удержаться, чтобы не привести еще одно его высказывание, которое, несмотря на то, что оно ши-

136

Верить, что пропаганда, основанная на таком подходе, окажет какое-либо воздействие на врага, в особенности на немцев, означает фатально заблуждаться.    Немцы,   возможно,  и  не  знают   как  следует  Англию   и США,   но   они   все   же   знают   достаточно,   чтобы   иметь   представление о традиционных ценностях английской демократии и о тех расхождениях между нашими странами,  которые последовательно углублялись на  па­мяти двух-трех поколений.  И  если  мы  хотим их  убедить  не  только  в искренности наших заявлений, но и в том, что мы предлагаем реальную альтернативу тому пути, по которому они ныне следуют, то это невоз­можно сделать, принимая их образ мыслей. Мы не сможем обмануть их, подсовывая  вторичные толкования идей,  заимствованных  в  свое  время у их отцов,— будь то идеи  «реальной политики»,  «научного планирова­ния» или корпоративизма. И мы не сможем их ни в чем убедить, пока идем за ними след в след по дороге, ведущей к тоталитаризму. Если де­мократические страны откажутся от высших идеалов свободы и счастья индивида, фактически признавая таким образом несостоятельность своей цивилизации и свою готовность следовать за Германией, то им в самом деле нечего будет предложить другим народам. Для немцев это выглядит как запоздалое признание коренной неправоты либерализма и права Гер­мании прокладывать дорогу к новому миру, каким бы ужасным ни был пе­реходный период. При этом немцы вполне отдают себе отчет, что англий­ские и американские традиции находятся в непримиримом противоречии с их идеалами и образом жизни. Их можно было бы убедить, что они избра­ли неверный путь, но они никогда не поверят, что англичане или американ­цы  будут  лучшими   проводниками  на дороге,  проложенной   Германией. И в последнюю очередь пропаганда такого рода найдет отклик у тех людей, на чью помощь в деле восстановления  Европы мы  в конечном счете   можем   рассчитывать,   поскольку   их   ценности   близки   к   нашим Но их опыт прибавил им мудрости и избавил от иллюзий: они поняли, что ни благие намерения, ни эффективная организация не сохранят че­ловечности в системе, где отсутствует свобода и ответственность лично­сти.  Немцы  и итальянцы,   усвоившие  этот  урок,   хотят  превыше  всего иметь надежную защиту от чудовищного государства. Им нужны не гран­диозные планы переустройства всего общества, но покой, свобода и воз­можность выстроить еще раз свою собственную жизнь.  Мы  можем рас­считывать на помощь некоторых жителей стран, с которыми мы воюем, не потому, что они предпочтут английское владычество прусскому, а по­тому, что они верят, что в мире, где когда-то победили демократические идеалы, их избавят от произвола, оставят в покое и позволят заниматься своими делами.

Чтобы победить в идеологической войне и привлечь на свою сторону дружественные элементы во вражеском стане, мы должны прежде всего вновь обрести веру в традиционные ценности, которые мы готовы были отстаивать прежде, и смело встать на защиту идеалов, являющихся глав­ной мишенью врага. Мы завоюем доверие и обретем поддержку не стыд­ливыми извинениями за свои взгляды, не обещаниями их немедленно изменить и не заверениями, что мы найдем компромисс между традицион­ными либеральными ценностями и идеями тоталитаризма. Реальное зна­чение имеют не последние усовершенствования наших общественных институтов, которые ничтожны по сравнению с пропастью, разделяющей два пути развития, но наша приверженность тем традициям, которые сделали Англию и США странами, где живут независимые и свободные, терпимые и благородные люди.

роко известно, сегодня осмелится напомнить только иностранец: «Пусть Англия не забывает, что она первой стала учить другие народы, кап надо жить». Примечатель­но, что в нашем поколении нашлось множество ниспровергателей Мильтона,— как в Англии, так и в США. И не случайно, по-видимому, главный из них,— Эзра Пауид,— вел во время войны радиопередачи из Италии!

137

XV

Каким будет мир после войны

Из всех форм контроля демократии наиболее адекватной и действенной оказалась федерация... Федеративная система ограничивает и сдерживает верховную власть, наделяя правительство четко очерченными правами. Это единственный метод держать в узде не только большинство, но и народовластие в целом.

Лорд Э к т о н

Ни в какой другой области мир не заплатил еще такой цены за от­ступление от принципов либерализма XIX в., как в сфере международ­ных отношений, где это отступление впервые и началось. И все же мы выучили еще далеко не весь урок, преподанный нам этим опытом. Быть может, наши представления о целях и возможностях в этой области все еще таковы, что грозят привести к результатам, прямо противоположным тем, которые они обещают.

Один из уроков недавнего времени, который постепенно доходит до нашего сознания, заключается в том, что различные системы экономиче­ского планирования, реализуемые независимо в отдельных странах, не только губительно сказываются на состоянии экономики как таковой, но также приводят к серьезному обострению международных отношений. Сегодня уже не надо объяснять, что пока каждая страна может осуществ­лять в своих интересах любые меры, которые сочтет необходимыми, нель­зя надеяться на сохранение прочного мира. А поскольку многие виды планирования возможны только в том случае, если властям удается ис­ключить все внешние влияния, то результатом такого планирования ста­новятся ограничения передвижений людей и товаров.

Менее очевидной, но не менее реальной является угроза миру, коре­нящаяся в искусственно культивируемом экономическом единстве всех жителей страны, ступившей на путь планирования, и в возникновении бло­ков со взаимоисключающими интересами. В принципе нет никакой необ­ходимости, чтобы границы между странами являлись одновременно водо­разделами между различными жизненными стандартами и чтобы при­надлежность к какой-то нации гарантировала блага, недоступные представителям других наций. Больше того, это нежелательно. Если на­циональные ресурсы рассматриваются как исключительная собственность соответствующих наций, если международные экономические связи вме­сто того, чтобы быть связями индивидов, превращаются в отношения между нациями как едиными и единственными субъектами производства и торговли, зависть и разногласия между народами становятся неизбеж­ными. В наши дни получила распространение поистине фатальная иллю­зия, что, проводя переговоры между государствами или организованными группами по поводу рынков сбыта и источников сырья, можно добиться снижения международной напряженности. Этот путь ведет к тому, что силовые аргументы окончательно вытеснят то, что лишь метафорически называется «конкурентной борьбой». В результате вопросы, которые меж­ду индивидами никогда не решались с позиций силы, будут решаться в противоборстве сильных и хорошо вооруженных государств, не контроли­руемых никаким высшим законом. Экономическое взаимодействие между государствами, каждое из которых само является высшим судьей своих действий и руководствуется только своими актуальными интереса-

138

ми,   неизбежно   приведет   к   жестоким   межгосударственным   столкнове­ниям *.

Если мы используем дарованную нам победу для того, чтобы прово­дить в послевоенном мире эту политику, результаты которой были оче­видны еще в 1939 г., мы очень скоро обнаружим, что победили нацио­нал-социализм лишь с целью создать мир, целиком состоящий из таких «национал-социализмов», отличающихся друг от друга в деталях, но оди­наково тоталитарных, националистических и находящихся в постоянном противоборстве. Тогда немцы окажутся агрессорами (многие уже и теперь так считают **) только в том смысле, что они первыми ступили на этот путь,

*

Те, кто хотя бы отчасти сознает эту опасность, приходят обычно к выводу, что экономическое планирование должно быть «международным» и осуществляться некими наднациональными властями. Очевидно, что это вызовет все те же затруднения, которые встречаются при попытках планирования на национальном уровне. Но есть здесь и гораздо большие опасности, в которых сторонники этой концепции вряд ли отдают себе отчет. Прежде всего проблемы, возникающие в результате сознательного управления экономикой отдельной страны, при переходе к международ­ным масштабам усугубляются многократно. Конфликт между планирова­нием и свободой не может не стать более глубоким, когда возрастает разнообразие жизненных стандартов и ценностей, которые должны быть охвачены единым планом. Нетрудно планировать экономическую жизнь семьи, если она относительно невелика и живет в небольшом поселении. Но по мере увеличения размеров группы согласие между ее членами по поводу иерархии целей будет все меньше и соответственно будет ра­сти необходимость использовать принуждение. В небольшом сообществе существует согласие по многим вопросам, обусловленное общностью взглядов на относительную важность тех или иных задач, общими оцен­ками и ценностями. Но чем шире мы будем раскидывать сети, тем больше найдется у нас причин использовать силу.

Людей, проживающих в одной стране, можно относительно легко убе­дить пойти на жертвы, чтобы помочь развитию «их» металлургии, или «их» сельского хозяйства, или обеспечить всем определенный уровень благосостояния. Пока речь идет о том, чтобы помогать людям, чьи жиз­ненные устои и образ мыслей нам знакомы, о перераспределении доходов или реорганизации условий труда людей, которых мы по крайней мере можем себе представить и взгляды которых на необходимый уровень материальной обеспеченности близки к нашим, мы обычно готовы идти ради них на какие-то жертвы. Но чтобы понять, что в более широких масштабах моральные критерии, необходимые для такого рода взаимопо­мощи, совершенно исчезают, достаточно вообразить проблемы, которые встанут в ходе экономического планирования хотя бы такой области, как Западная Европа. Неужели кто-то может помыслить такие общезна­чимые идеалы справедливого распределения, которые заставят норвеж­ского рыбака отказаться от перспектив улучшения своего экономического положения, чтобы помочь своему коллеге в Португалии, или голландского рабочего — покупать велосипед по более высокой цене, чтобы поддержать механика из Ковентри, или французского крестьянина — платить более высокие налоги ради индустриализации в Италии?

Если те, кто предлагает все это осуществить, отказываются замечать эти проблемы, то только потому, что, сознательно или бессознательно,

* По этому и другим вопросам, которых я могу коснуться в этой главе лишь очень кратко, см. книгу профессора Лайонела Роббидса: Lionel Bobbins. Economic Planning and International Order, 1937, passim.

** B этом отношении весьма показательной является книга: James B u г h а т. The Managerial Revolution, 1941.

439

они полагают, что станут сами решать эти вопросы за других, и счи­тают себя способными делать это справедливо и беспристрастно. Чтобы англичане поняли, что в действительности означают такие идеи, они должны представить себе, что в глазах планирующей инстанции они ока­жутся малой нацией и все основные цели развития экономики Велико­британии будут определяться большинством не-британского происхожде­ния. Много ли найдется в Англии людей, готовых подчиняться решени­ям международного правительства, какими бы демократическими ни были принципы его создания, имеющего власть объявить развитие испанской металлургии приоритетным направлением по сравнению с развитием той же отрасли в Южном Уэльсе или сконцентрировать всю оптическую про­мышленность в Германии, ликвидировав ее в Великобритании, или по­становить, что в Великобританию будет ввозиться только готовый бензин, а вся нефтеперерабатывающая промышленность будет сосредоточена в нефтедобывающих странах?

Воображать, что экономическая жизнь обширной области, включаю­щей множество различных наций, будет спланирована с помощью демо­кратической процедуры, можно, лишь будучи абсолютно слепым к такого рода проблемам. Международное планирование в гораздо большей степе­ни, чем планирование в масштабах одной страны, будет неприкрытой диктатурой, разгулом насилия и произвола, осуществляемого небольшой группой, навязывающей всем остальным свои представления о том, кто к чему пригоден и кто чего достоин. Это будет воплощение немецкой идеи Grossraumwirtschaft — крупномасштабного централизованного хо­зяйства, управителем которого может стать только Herrenvolk — раса господ. Неверно считать жестокость и пренебрежение к стремлениям малых народов, проявленные немцами, выражением их врожденной по­рочности: это было неизбежным следствием той задачи, которую они перед собой поставили. Чтобы осуществлять управление экономической жизнью людей, обладающих крайне разнообразными идеалами и ценно­стями, надо принять на себя ответственность применения силы. Людей, которые поставили себя в такое положение, даже самые благие намерения не могут уберечь от необходимости действовать так, что те, на кого направ­лены эти действия, будут считать их в высшей степени аморальными*.

Это верно даже в том случае, если высшие власти будут отличаться крайней степенью идеализма и альтруизма. Но как ничтожно мала веро­ятность альтруистической власти, как велики оказываются здесь искуше­ния! Я убежден, что в Англии уровень порядочности и честности, осо­бенно в международных делах, выше, чем где бы то ни было. И все же здесь теперь раздаются во множестве голоса, призывающие использовать победу для создания условий, в которых британская промышленность сможет максимально применить специальное оборудование, изготовлен­ное во время войны, и направить процесс восстановления Европы по та­кому руслу, которое обеспечило бы исключительные возможности для развития индустрии нашей страны и гарантировало бы каждому ее жи­телю работу, которую он считает для себя подходящей. В этих предложе­ниях поражает даже не то, что они вообще возникают, а то, что они звучат как абсолютно невинные, само собой разумеющиеся, а их автора­ми являются вполне порядочные люди, которые просто не отдают себе отчет, к каким чудовищным моральным последствиям приведет насилие, неизбежное в случае их осуществления **.

* Опыт колониальной политики Великобритании, как, впрочем, и любой другой державы, ясно показал, что даже «мягкие» формы планирования, известные как про­мышленное развитие и освоение ресурсов колоний, неизбежно предполагают навя­зывание определенных ценностей и идеалов тем народам, которым мы пытаемся ока­зать помощь. Именно этот опыт заставляет даже самых глобально мыслящих специа­листов сомневаться в возможности «международного» управления колониями.

** Если кто-то еще сомневается в наличии этих трудностей или надеется, что имея достаточно доброй воли, их можно преодолеть, я могу предложить поразмыщ-

140

Пожалуй, самым популярным доводом, укрепляющим веру в возвожу   централизованного   демократического   управления   экономической , жизнью   множества   различных   наций,   является   роковое   заблуждение, что если решения по всем основным вопросам будет принимать «народ»,   , то  в  силу  общности  интересов  трудящихся   всего   мира   удастся   легко   ' преодолеть  различия,  существующие  между   правящими   классами   раз­ных стран. Есть, однако, все основания предполагать, что если планиро­вание будет осуществляться во всемирном масштабе, то конфликты экое  интересов,   возникающие  ныне  в  рамках  отдельных   стран, уступят место гораздо более серьезным конфликтам между целыми наро­дами,   разрешить   которые   можно   будет   только   с   применением   силы.   , У трудящихся разных стран будут возникать взаимоисключающие мне по вопросам, которые придется решать международному правитель­ству, а общезначимые критерии, необходимые для мирного разрешения таких конфликтов, найти будет гораздо сложнее, чем в ситуации классо­вых противоречий в одной стране. Для рабочих из бедной страны требой их более обеспеченных коллег, стремящихся обезопасить себя от конкуренции,  законодательно ввести  минимум заработной  платы   будет не защитой их интересов, а лишением их единственной возможности улуч­шить свое материальное положение. Жители бедной страны исходно по в невыгодные условия, так как вынуждены работать за более низкую плату и обменивать продукт своего десятичасового труда на про­дукт пятичасового труда жителей развитых стран, имеющих более приз оборудование.  И такая  «эксплуатация»  для них ничем  не / лучше капиталистической.

Совершенно очевидно, что в планируемом международном сообществе богатые и, следовательно, более сильные нации станут объектом гораздо большей зависти и ненависти, чем в мире, построенном на принципах свободной экономики. А бедные нации будут убеждены (неважно, с ос­нованием или без оснований), что их положение можно легко поправить, если позволить им действовать по собственному усмотрению. И если обязанностью международного правительства станет распределение бо­гатств между народами, то, как следует из социалистического учения, классовая борьба превратится в борьбу между трудящимися разных стран.

В последнее время приходится часто слышать не слишком внятные рассуждения о «планировании во имя выравнивания различных жизнен­ных уровней». Чтобы понять, к чему они сводятся, рассмотрим конкрет­ный пример. Областью, к которой сегодня приковано внимание наших сторонников планирования, является бассейн Дуная и прилегающие к нему страны Юго-Восточной Европы. Нет сомнения, что как из гумани­стических и экономических соображений, так и для упрочения в будущем ^ мира в Европе необходимо улучшить экономическое положение этого ре­гиона и пересмотреть существовавшее там до войны политическое устройство. Но это не равнозначно подчинению единому плану всей про­исходящей там экономической жизни, чтобы развитие различных отрас­лей шло по заранее продуманной схеме, а всякая местная инициатива требовала бы одобрения центральных властей.

лять над некоторыми последствиями централизованного управления экономической деятельностью на международном уровне. Можно ли, например, . сомневаться, что при таком повороте событий будет сознательно или неосознанно сделано все, чтобы сохранить доминирующее положение в мире белого человека, и что другие расы вос­примут это именно таким образом? Пока я не встречу человека, который, будучи в здравом уме, станет утверждать, что народы Европы согласятся добровольно подчи­ниться жизненным стандартам, установленным всемирным парламентом, я не смогу не считать подобные планы абсурдными. Но это, к сожалению, не мешает многим всерьез обсуждать конкретные меры так, будто всемирное правительство является вполне достижимым идеалом.

 

Нельзя, например, создать для бассейна Дуная нечто вроде «Управления долины реки Теннесси», не определив заранее и на много лет вперед относительные темпы эко­номического развития разных народов, живущих в этом регионе, и не подчинив все их устремления этой единой цели.

Такого рода планирование должно начинаться с установления прио­ритетных интересов. Для сознательного выравнивания по единому плану различных уровней жизни необходимо взвесить разные потребности и выделить из них наиболее важные, требующие первоочередного удовле­творения. При этом группы, интересы которых не попали в число при­оритетных, могут быть убеждены не только в несправедливости такой дискриминации, но и в том, что они смогут легко удовлетворить свои за­просы, если будут действовать независимо. Нет такой шкалы ценностей, которая позволила бы нам решить, являются ли нужды бедного румын­ского крестьянина более (или менее) насущными, чем нужды еще более бедного албанца, или что удовлетворение потребностей пастуха из Слова­кии важнее, чем удовлетворение потребностей пастуха из Словении. Но если мы собираемся поднимать их уровень жизни по единому плану, мы должны как-то все это взвесить и увязать одно с другим. И когда такой план будет принят к исполнению, все ресурсы данного региона окажутся подчиненными содержащимся в нем указаниям и никто уже не сможет действовать по своему усмотрению, даже если видит не пре­дусмотренные планом пути улучшения своего материального положения. Если запросы какой-то группы не получают приоритетного статуса, то члены этой группы вынуждены реально трудиться для удовлетворе­ния запросов тех, кому было отдано предпочтение.

При таком положении буквально у каждого будет возникать ощуще­ние, что он несправедливо обижен, что другой план мог бы дать ему больше и что решением властей он оказался приговоренным занимать в обществе место, которое он считает для себя недостойным. Предприни­мать такие действия в регионе, густо населенном малыми народами, каж­дый из которых считает себя выше остальных, значит заранее обречь себя на применение насилия. На практике это означает, что большие на­ции будут своей волей решать, какими темпами наращивать уровень жизни болгарским, а какими — македонским крестьянам, и кто быстрее будет приближаться к западным стандартам благосостояния — чешский или венгерский шахтер. Не надо быть экспертом в области психологии народов Центральной Европы (и даже просто в области психологии), чтобы понять, что, как бы ни были установлены приоритеты, недоволь­ных будет много, скорее всего — большинство. И очень скоро ненависть людей, считающих себя несправедливо обиженными, обратится против властей, которые, хотя и не преследуют корыстных целей, все же реша­ют судьбы людей.

Тем не менее есть много людей, искренне убежденных, что если им будет доверена такая задача, то они окажутся в состоянии решить все проблемы беспристрастно и справедливо. Они будут страшно удивлены, обнаружив, что являются объектом ненависти и подозрений. И именно такие люди первыми пойдут на применение силы, когда те, кому они намеревались помочь, ответят на это непониманием и неблагодарностью. Это опасные идеалисты, и они будут безжалостно насаждать все, что, по их мнению, соответствует интересам других. Они просто не подозре­вают, что, когда они берутся силой навязывать другим людям нравственные представления, которых те не разделяют, они рискуют попасть в по­ложение, в котором им придется действовать безнравственно. Ставить такую задачу перед народами-победителями —значит толкать их на путь морального разложения.

Мы можем употребить все силы, чтобы помочь бедным, которые сами стремятся поднять уровень своего материального благосостояния.

142

И международные организации будут в высшей степени справедливыми и внесут огромный вклад в дело экономического развития, если они бу­дут способствовать созданию условий, в которых народы смогут сами устраивать свою жизнь. Но невозможно осуществлять справедливость и помогать людям, если центральные власти распределяют ресурсы и рын­ки сбыта и если каждая инициатива должна получать одобрение сверху.

После всех аргументов, прозвучавших на страницах этой книги. вряд ли надо специально доказывать, что мы не решим проблемы, обя­зав международное правительство рассматривать «только» экономические вопросы. Убеждение, что это может стать практическим выходом, основа­но на иллюзорном представлении, что планирование — это чисто техниче­ская задача, которую можно решать объективно, усилиями группы спе­циалистов, оставляя все действительно жизненные вопросы на усмотре­ние политиков. Но любой международный экономический орган, не под­чиненный никакой политической власти, даже если его деятельность будет строго ограничена решением определенного круга вопросов, смо­жет легко превратиться в орган безответственной тирании, обладающий неограниченной властью. Полный контроль предложения даже в какой-нибудь одной области (например, в воздушном транспорте) дает, по сути дела, неограниченные возможности. И поскольку практически все, что угодно, можно представить как «техническую необходимость», недоступ­ную пониманию неспециалиста, или обосновать гуманистическими сообра­жениями, ссылаясь на ущемленные интересы какой-нибудь социальной группы (что может быть даже недалеко от истины), то контролировать эту власть оказывается невозможно. Проекты объединения мировых ре­сурсов под эгидой специального органа, вызывающие ныне одобрение в самых неожиданных кругах, то есть создания системы всемирных мо­нополий, признаваемых правительствами всех стран, но ни одному из них не подчиненных, грозят привести к созданию зловещей мафии, снимающейся крупномасштабным рэкетом,— даже если люди, непосред­ственно ее возглавляющие, будут честно блюсти вверенные им Ное интересы.

Если серьезно задуматься над последствиями невинных на первый взгляд предложений, которые многие считают основой будущего эконо­мического уклада, таких, как сознательный контроль за распределением сырья, можно увидеть, какие нас подстерегают сегодня политические и нравственные опасности. Тот, кто контролирует поставки основных видов сырья,— бензина, леса, каучука, олова и т. д.,— будет фактически распоряжаться судьбой целых отраслей промышленности и целых стран. Регулируя размеры сырьевых поставок и цены, он будет решать, сможет ли та или иная страна открыть какое-нибудь производство. «Защищая» интересы определенной группы, которую он считает вверенной его попе­чению, поддерживая на определенном уровне ее благосостояние, он будет в то же время лишать многих людей, находящихся в гораздо худшем по­ложении, единственного, может быть, шанса его поправить. И если таким образом будут поставлены под контроль все основные виды сырья, не бу­дет ни одного производства, которое смогут открыть жители любой стра­ны, не заручившись согласием контролера. Никакой план промышленно­го переустройства не будет гарантирован от неожиданного «вето». То же самое относится и к международным соглашениям о рынках сбыта и в еще большей степени — к контролю капиталовложений и разработке при­родных ресурсов.

Удивительно наблюдать, как люди, изображающие из себя закорене­лых прагматиков, не упускающие ни одной возможности посмеяться над «утопизмом» тех; кто верит в перспективы политического упорядочения

143

международных отношений, в то же самое время усматривают практиче­ский смысл в гораздо более тесных и безответственных отношениях меж­ду нациями, на которых основана идея международного планирования. И они убеждены, что если наделить международное правительство неви­данной доселе властью, не сдерживаемой, как мы видели, даже принци­пами правозаконности, то власть эта будет использоваться таким альтру­истическим и справедливым образом, что все ей с готовностью подчи­нятся. Между тем очевидно, что страны, может быть, и соблюдали бы формальные правила в отношениях друг с другом, если бы сумели об *§тих правилах договориться, но они никогда не станут подчиняться ре­шениям международной планирующей инстанции. Иначе говоря, они го­товы играть по правилам, но ни за что не согласятся на такую систему, при которой значимость их потребностей будет определяться большин­ством голосов. Если даже под гипнозом этих иллюзорных идей народы вначале и согласятся наделить такой властью международное правитель­ство, то очень скоро они обнаружат, что делегировали этому органу вовсе не разработку технических вопросов, а власть решать свою судьбу.

Впрочем, наши «реалисты» не так уж непрактичны и поддерживают эти идеи не без задней мысли: великие державы, будучи не согласны под­чиняться никакой высшей власти, могут тем не менее использовать ее, чтобы навязывать свою волю малым нациям в какой-нибудь области, где они надеются завоевать гегемонию. И в этом уже чувствуется настоя­щий реализм, ибо за всем камуфляжем «международного» планирования скрывается на самом деле ситуация, которая вообще является единствен­но возможной: все «международное» планирование будет осуществлять одна держава. Этот обман, однако, не меняет того факта, что зависимость небольших стран от внешнего давления будет неизмеримо большей, чем если бы они сохраняли в какой-то форме свой политический суверенитет. Примечательно, что самые горячие сторонники централизованного эко­номического «нового порядка» в Европе демонстрируют, как и их пред­ — немцы, а в Англии — фабианцы, полное пренебрежение к правам личности и к правам малых народов. Взгляды профессора Кар-ра, который в этой области является даже более последовательным тота­литаристом, чем во внешнеполитических вопросах, вынудили одного из его коллег обратиться к нему с вопросом: «Если нацистский подход к малым суверенным государствам действительно станет общепринятым, за что же тогда мы воюем?» * Те, кто отметил, какую тревогу проявили наши союзники, не принадлежащие к числу сверхдержав, в связи с не­давними высказываниями по этому поводу, опубликованными в таких различных газетах, как «Тайме» и «Нью Стэйтсмэн» **, знают, что уже сейчас такой подход вызывает возмущение у наших ближайших друзей. Как же легко будет растерять запас доброй воли, накопленный во время войны, если мы будем ему следовать!

Те, кто с такой легкостью готов пренебрегать правами малых стран, правы, быть может, только в одном: мы не можем рассчитывать на дли­тельный мир после окончания этой войны, если государства,— неважно, большие или малые,— вновь обретут полный экономический суверенитет. Это не означает, что должно быть создано новое сверхгосударство, наде­ленное правами, которые мы еще не научились как следует использовать на национальном уровне, или что каким-то международным властям надо

* Профессор Мэннинг в рецензии на книгу профессора Карра «Условия мира» — «International Affairs Review Supplement».— June, 1942.

** Как недавно отметил один из еженедельников, «мы уже не удивляемся, когда со страниц «Нью Стэйтсмэн» или «Тайме» вдруг повеет идеями профессора Карра». («Four Winds» in Time and Tide, February 20, 1943).

144

предоставить возможность указывать отдельным нациям, как им исполь­зовать свои ресурсы. Речь идет только о том, что в послевоенном мире нужна сила, которая предотвращала бы действия отдельных государств, приносящие прямой ущерб их соседям,— какая-то система правил, опре­деляющих, что может делать государство, и орган, контролирующий ис­полнение этих правил. Власть, которой будет обладать этот орган, станет главным образом запретительной. Прежде всего он должен будет гово­рить «нет» любым проявлениям рестрикционной политики.

Неверно полагать, как это теперь делают многие, что нам нужна меж-я экономическая власть при сохранении политического сувере­нитета отдельных государств. Дело обстоит как раз противоположным образом. Что нам действительно нужно и чего мы можем надеяться до­стичь, это не экономическая власть в руках какого-то безответственного международного органа, а, наоборот, высшая политическая власть, спо­собная контролировать экономические интересы, а в случае конфликта между ними — выступать в роли третейского судьи, ибо сама она в эко­номической игре никак не будет участвовать. Нам нужен Пий политический орган, который, не имея возможности указывать наро­дам, что им делать, мог бы ограничивать те их действия, которые нано­сят вред другим.

Власть этого международного органа будет по типу совсем не такой, какую взяли на себя в последнее время некоторые государства. Это будет минимум власти, необходимый, чтобы сохранять мирные взаимоотноше­ния, характерный для ультралиберального государства типа «laissez fai-ге»! И даже в большей степени, чем на национальном уровне, должны здесь действовать принципы правозаконности. Нужда в таком междуна­родном органе становится тем более ощутимой, чем больше отдельные государства углубляются в наше время в экономическое администрирова­ние и становятся скорее действующими лицами на экономической сцене, чем наблюдателями, что значительно повышает вероятность межгосудар­ственных конфликтов на экономической почве.

Формой власти, предполагающей передачу международному прави­тельству строго определенных полномочий, в то время как во всех ос­тальных отношениях отдельные государства продолжают нести ответст­венность за свои внутренние дела, является, разумеется, федерация. В разгар пропаганды «Федеративного Союза» можно было услышать мно­го неверных, а часто просто нелепых заявлений по поводу создания все­мирной конфедерации. Но все это не должно заслонять того факта, что федеративный принцип является единственной формой объединения раз­личных народов, способной упорядочить взаимоотношения между страна­ми, никак не ограничивая их законного стремления к независимости *. Федерализм — это, конечно, не что иное, как приложение к международ­ным отношениям принципов демократии — единственного способа осу­ществлять мирным путем перемены, изобретенного пока человечеством. Но федерация — это демократия с очень ограниченной властью. Если не принимать в расчет гораздо менее практичную форму слияния несколь­ких стран в единое централизованное государство (необходимость в ко­тором вовсе не очевидна), то федерация предоставляет единственную возможность для осуществления идеи международного права. Не будем себя обманывать, утверждая, что международное право существовало и в прошлом, ибо, употребляя этот термин по отношению к правилам поведения на международной арене, мы выдавали желаемое за действи-

* К сожалению, поток федералистских публикаций, обрушившихся на нас в по­следние годы, был так велик, что от нашего внимания ускользнули несколько важ­ных и глубоких работ. Одну из них по крайней мере надо будет внимательно изу­чить, когда придет время формировать в Европе новые политические структуры. Это небольшая книжка д-ра Айвора Дженнингса, содержащая проект федерации Запад­ной Европы: W. Ivor Jennings. A Federation for Western Europe, 1940.

145

тельное. Дело в том, что если мы хотим воспрепятствовать убийствам, недостаточно просто объявить их нежелательными, надо еще дать вла­стям возможность предотвращать убийства. Точно так же не может быть никакого международного права без реальной власти, способной претво­рять его в жизнь. Препятствием к созданию такой власти служило до не­давнего времени представление, что она должна включать в себя все раз­нообразные аспекты власти, присутствующие в современном государстве. Но если власть разделяется но федеративному принципу, это становится необязательным.

Такое разделение полномочий будет неизбежно ограничивать власть и целого, и входящих в него отдельных государств. В результате мно­гие виды планирования, ныне весьма популярные, окажутся просто не­возможными *. Но это не будет служить препятствием для всякого пла­нирования вообще. Одним из главных преимуществ федерации является как раз то, что она закрывает дорогу опасным видам планирования и открывает — полезным. Например, она предотвращает или может быть устроена так, чтобы предотвращать рестрикционные меры. И она огра­ничивает международное планирование областью, в которой может быть достигнуто полное согласие, и но только между непосредственно заинте­ресованными сторонами, но между всеми, кого это может затрагивать. Полезные формы планирования применяются в условиях федерации ло­кально, осуществляются теми, кто имеет соответствующую компетенцию, и не сопровождаются рестрикционными мерами. Можно даже надеяться, что внутри федерации, где уже не будет причин, заставлявших в прош­лом максимально укреплять отдельные государства, начнется процесс, обратный централизации, и правительства станут передавать часть своих полномочий местным властям.

Стоит напомнить, что идея воцарения мира во всем мире в результа­те соединения отдельных государств в большие федеративные группы, а в конечном счете, возможно, и в единую федерацию, совсем не нова. Это был идеал, привлекавший практически всех либеральных мыслите­лей XIX столетия. Начиная с Теннисона,— у которого видение «воздуш­ной битвы» сменяется видением единения народов, возникающего после их последнего сражения,— и вплоть до конца века достижение федера­ции оставалось неугасимой мечтой, надеждой на то, что это будет следую­щий великий шаг в развитии нашей цивилизации. Либералы XIX в., может быть, и не знали в точности, насколько существенным дополне­нием к их принципам была идея конфедерации государств**. Но мало кто из них  отметил это как конечную цель ***. И только с приходом XX века, ознаменовавшего торжество «реальной политики», идею феде­рации стали считать утопической и неосуществимой.

Восстанавливая нашу цивилизацию, мы должны избежать гигантома­нии. Не случайно в жизни малых народов больше и достоинства, и кра­соты, а среди больших наций очевидно более счастливыми являются те, которым не знакома мертвящая атмосфера централизации. И мы не смо­жем сохранять и развивать демократию, если власть принимать важней-

* См. об этом мою статью: Economic Conditions of Inter-state Federation.- «New Commonwealth Quarterly». Vol. V (September, 1939).

** cm. об этом книгу профессора Робби пса, на которую я уже ссылался,- с. 240— 257.

*** В самом конце прошлого века Генри Сиджвик считал «не выходящим за пре­делы трезвых прогнозов предположение, что в западноевропейских странах может возникнуть какая-то форма интеграции; и если это произойдет, то весьма вероятно, что они последуют примеру Америки и новое политическое единство будет сформи­ровано как федерация» (The Development of European Polity [опубликовано посмерт­но в 1903 г.], p. 439).

146

шие решения будет сосредоточена в организации, слишком масштабной, чтобы ее мог охватить своим разумом обычный человек. Никогда демо­кратия не действовала успешно, если не было достаточно развито звено местного самоуправления, которое является школой политической дея­тельности как для народа, так н для его будущих лидеров. Только на этом уровне можно усвоить, что такое ответственность, и научиться при­нимать ответственные решения в вопросах, понятных каждому. Только здесь, где человек руководствуется в своих действиях не теоретическими знаниями о нуждах людей, а умением понимать реальные нужды своего соседа, он может по-настоящему войти в общественную жизнь. Когда же масштабы политической деятельности становятся настолько широкими, что знаниями, необходимыми для ее осуществления, располагает только бюрократия, творческий импульс отдельного человека неизбежно ослабе­вает. И в этом смысле, я думаю, может оказаться бесценным опыт малых стран, таких, как Голландия или Швейцария. Даже такой счастливой стране, как Великобритания, есть, пожалуй, что из него почерпнуть. И, конечно, мы бы все выиграли, если бы нам удалось создать мир, в кото­ром себя хорошо чувствовали малые страны.

Однако небольшие государства смогут сохранить независимость — внутреннюю и внешнюю — только при условии, что будет по-настояще­му действовать система международного права, гарантирующая, во-пер­вых, что соответствующие законы будут соблюдаться, а во-вторых, что органы, следящие за их соблюдением, не будут использовать свою власть в других целях. Поэтому с точки зрения эффективности претворения в жизнь норм международного права органы эти должны обладать сильной властью, но в то же время они должны быть так устроены, чтобы была исключена всякая возможность возникновения их тирании,— как на меж­дународном, так и на национальном уровне. Мы никогда не сможем пре­дотвратить злоупотребление властью, если не будем готовы ограничить эту власть, пусть даже затрудняя этим решение стоящих перед ней задач. Величайшая возможность, которая представится нам в конце этой войны, заключается в том, что победившие державы, первыми подчинившись системе правил, которую они сами же установят, будут вместе с тем иметь моральное право обязать другие страны также подчиниться этим правилам.

Одной из лучших гарантий мира станет такой международный орган, который будет ограничивать власть государства над личностью. Между­народные принципы правозаконности должны стать средством как про­тив тирании государства над индивидом, так и против тирании нового супергосударства над национальными сообществами. Нашей целью явля­ется не могущественное супергосударство и не формальная ассоциация «свободных наций», но — сообщество наций, состоящих из свободных лю­дей. Мы долго сокрушались, что стало невозможно осмысленно действо­вать на международной арене, потому что другие все время нарушают правила игры. Приближающаяся развязка войны даст нам возможность продемонстрировать, что мы были искренни и что теперь мы готовы при­нять те же ограничения нашей свободы действий, которые считаем обя­зательными для всех.

Разумно используя федеративный принцип, мы сможем решить мно­гие сложнейшие проблемы, стоящие в современном мире. Но мы никогда не добьемся успеха, если будем стремиться получить то, чего этот прин­цип не может дать. Возможно, возникнет тенденция распространять дея­тельность любой международной организации на весь мир. Il, наверное, возникнет нужда в какой-то всеобъемлющей организации, которая смог­ла бы заменить Лигу Наций. Величайшая опасность, на мой взгляд, со­стоит в том, что, возлагая на эту организацию все задачи, которые необ­ходимо решать в области международных отношений, мы сделаем ее не­эффективной. Я всегда полагал, что именно в этом была причина слабо-

147

сти Лиги Наций: безуспешные попытки сделать ее всемирной и всеобъ­емлющей сделали ее недееспособной, а будь она меньше и в то же время сильнее, она смогла бы стать надежным инструментом сохранения мира. Мне кажется, что эти соображения до сих пор остаются в силе. И уро­вень сотрудничества, которого можно достичь, скажем, между Британ­ской империей, странами Западной Европы и, вероятно, Соединенными Штатами, недостижим в масштабах всего мира. Сравнительно узкая ас­социация, построенная на принципах федерации, сможет па первых порах охватить лишь часть Западной Европы, с тем чтобы потом постепенно _t расширяться.

С другой стороны, конечно, создание такой региональной федерации '»    не снижает вероятности столкновений между различными блоками, и, с I   этой точки зрения,  формируя более широкую,  по и более формальную '   ассоциацию,  мы  уменьшим  риск  возникновения  войны.   Я  думаю,  что нужда в такой организации не является препятствием для возникновения более тесных союзов, включающих страны, близкие по своей культуре, мировоззрению и жизненным стандартам. Стремясь всеми силами предо­твратить будущие войны, мы не должны испытывать иллюзии, что мож­но однажды, раз и навсегда создать организацию, которая сделает невоз­можной войну в любой части света. Мы не только не добьемся при этом успеха, но и упустим шанс в решении более скромных задач. Как и во всякой борьбе со злом, меры, принимаемые против войны, могут оказать­ся хуже самой войны. Максимум, на что мы можем разумно рассчиты­вать,   это  снизить  риск  возможных  конфликтов,   ведущих   к   войне.

XVI

Заключение

Целью этой книги не было изложение детальной программы будущего развития, И если, рассматривая международные проблемы, мы несколько отклонились от поставленной первоначально чисто критической задачи, то только потому, что в этой области мы вскоре столкнемся с необходи­мостью создания принципиально новых структур, в рамках которых бу­дет происходить дальнейшее развитие, возможно, очень длительное. И здесь многое зависит от того, как мы используем предоставленную нам возможность. Но, что бы мы ни сделали, это будет только начало трудного процесса, в котором, как все мы надеемся, постепенно выкри­сталлизуется новый мир, совсем не похожий на тот, в котором мы жили последние двадцать пять лет.

Я сомневаюсь, что на данном этапе может пригодиться подробный проект внутреннего устройства нашего общества и что вообще кто-ни­будь способен сегодня такой проект предложить. Сейчас важно догово­риться о некоторых принципах и освободиться от заблуждений, направ­лявших наши действия в недавнем прошлом. И как бы это ни было не­приятно, мы должны признать, что накануне этой войны мы вновь оказались в положении, когда лучше расчистить путь от препятствий, которые нагромоздила людская глупость, и высвободить творческую энер­гию индивидов, чем продолжать совершенствовать машину, которая ими «руководит» и «управляет». Иначе говоря, надо создавать благоприятные условия для прогресса вместо того, чтобы «планировать прогресс». Но прежде всего нам надо освободиться от иллюзий, заставляющих нас верить, что все, совершенное нами в недавнем прошлом, было либо ра­зумным, либо неизбежным. Мы не поумнеем до тех пор, пока не призна­ем, что наделали много глупостей.

148

Если нам предстоит строить новый мир, мы должны найти в себе смелость начать все сначала. Чтобы дальше прыгнуть, надо отойти назад для разбега. У тех, кто верит в неизбежные тенденции и проповедует «новый порядок» и идеалы последних сорока лет, кто не находит ничего лучшего, чем пытаться повторить то, что сделал Гитлер, у тех не может быть этой смелости. Кто громче всех призывает «новый порядок», нахо­дится целиком под влиянием идей, породивших и эту войну, и страдания нашего времени. Правы юноши, отвергающие сегодня идеи старших. И они заблуждаются, если верят, что это все еще либеральные идеи XIX в., которых молодое поколение просто совсем не знает. И хотя мы не стремимся и не можем вернуться к реальностям XIX в., у нас есть возможность осуществить его высокие идеалы. Мы не имеем права чув­ствовать превосходства над нашими дедами, потому что это мы, в XX сто­летии, а не они— в XIX, перепутали все на свете. Но если они еще как следует не знали, как создать мир, к которому были устремлены их мысли, то мы благодаря нашему опыту уже лучше подготовлены к этой задаче. Потерпев неудачу при первой попытке создать мир свободных людей, мы должны попробовать еще раз. Ибо принцип сегодня тот же, что и в XIX в., и единственная прогрессивная политика — это по-преж­нему политика, направленная на достижение свободы личности.

Перевод М. Б. Гнедовского