I

I. ЭВОЛЮЦИЯ СОВРЕМЕННОГО БУРЖУАЗНОГО РАЦИОНАЛИЗМА

"Эпистемологический анархизм"

Пола Фейерабенда

(Обзор)

1. Feyerabend P. К. Against method: outline of an anarchis
tic theory of knowledge. - London» TJLBj Atlantic High
lands: Humanities press, 1975. - 339 p.

2. Feyerabend P. K. Science in a free society. - L. i NLB,
1978. - 221 p.

3. Lakatos I. Falsifications and the methodology of research
programmes. - In: Criticism and the growth of knowledge

/ Ed. by Lakatos I., Muslave A. Cambridge, 1970, p. 91-195.

4. Lakatos J. Popper zum Abgrenzungeund Induktiongproblem. -
In: Neue Aapekte der Wiaaenachaftstheorie: Beitrage zur
wiasenschaftlichen Tagung dee Engeres Kreieee der Allge-
meinen Geaellochaft fur Philoaophie in Deutschland, Karl
sruhe 1970 / Lenk H. (Hreg. ), Braunschweig, 1971, S. 75-
110.

5. Popper K. R. The logic of scientific discovery. - N. Y. i
Basic books, 1959. - 480 p.

П. Фейерабенд - один из виднейших представителей так называемого критического рационализма - философско-методологической концепции, основывающейся на идеях К. Р. Поппера, сформулированных, в знаменитом его труде "Логика научного исследования" (5).

В ходе развития критического рационализма большинство его представителей отошли от ортодоксального попперианства, более того, они подвергли идеи Поппера коренной ревизии, приходя к выводам, зачастую прямо противоположным выводам Поппера. Одним из этих "ревизионистов" и явился Пол Фейерабенд.

Как это произошло? В литературе неоднократно отмечался глубокий скептицизм и релятивизм попперовской концепции науки. Так, И. Лакатос писал, что логика науки в ее поппе-ровском варианте оказывается совокупностью конвенции - "правил игры", оторванной от реальности познаваемого мира, лишенной эпистемологического обоснования. "Можно, конечно, -писал Лакатос, - независимо от собственной логики исследования верить, что внешний мир существует, что существуют законы природа, и даже верить, что результатом научной игры являются все более приближающиеся к истине высказывания. Но эти метафизические убеждения не имеют в себе ничего рационального, они есть просто животная вера. В попперовской логике исследования нет ничего, с чем не согласился бы самый радикальный скептик" (4, с. 95).

Именно угроза скептицизма оказалась важнейшим двигателем теоретического развития в рамках критического рационализма. И независимо от того, осознавалась ли проблема именно в таком виде: скептицизм или рационализм? - усилия оказались направленными либо в сторону поиска теоретико-познавательного обоснования логики исследования, либо в сторону принятия откровенно и недвусмысленно скептической позиции. По первому пути двинулись И. Лакатос, Г. Альберт, сам К. Поппер, по втором - П. Фейерабенд, Г. Шпинер.

П. Фейерабенд (Г. Шпинера вполне можно охарактеризовать как его ученика и последователя) наметил основы своей откровенно скептической и релятивистской концепции науки в ряде статей, опубликованных в конце 60-х - начале 70-х годов. Однако полное завершение и разработку она получила в опубликованной впервые в Лондоне в 1975 г. книге "Против метода. Очерк анархистской теории познания" (I).

Книга эта оригинальна не только по содержанию (она представляет собой предпринятую историком и философом науки попытку изгнать рациональность из сферы научного познания), но и по своей, так сказать, внешней организации. Введение и 18 составляющих ее глав не имеют заголовков, в роли заголовков выступают теоретические тезисы, в которых кратко формулируется суть проводимых в той или иной главе идей. Будучи соединены в "Аналитическом указателе" (выступающем в роли оглавления), эти тезисы-заголовки образуют целостный текст - своеобразный автореферат ¹книги.

Так, во Введении в качестве заголовка фигурирует следующее положение: "Наука есть в сущности анархическое предприятие; теоретический анархизм более человечен и более способен побудить движение вперед, чем альтернативные концепции, делающие упор на закон и порядок" (1, с. 17).

Фейерабенд отнюдь не считает анархизм лучшей политической философией, но анархизм, полагает он, является прекрасным "средством лечения" эпистемологии и философии наук. Он цитирует В. И. Ленина (из "Детской болезни "левизны" в коммунизме"), Гегеля и Эйнштейна, доказывая, что ученому, стремящемуся успешно разобраться в бесконечной сложности и многообразии живого, развертывающегося перед ним мира, неизбежно приходится быть "беспардонным оппортунистом, не связанным какой-либо особенной философией, использующим любой возможный подход, если он годится для данного конкретного случая" (I, c. 18).

История науки, состоящей "из фактов и сделанных на основе фактов выводов", на первый взгляд не согласуется с такими утверждениями. Однако, говорит Фейерабенд, наука также включает в себя идеи, интерпретации фактов, проблему, созданные конфликтующими интерпретациями, ошибки и т. д. Оказывается, следовательно, что наука не знает "чистых фактов", что факты изначально и сущностно «²идеациональны». А если "это так, "история науки будет столь же сложной, хаотичной, полной ошибок и мистификаций, сколь и идеи, которые она в себя включает, а эти идеи в свою очередь будут столь же сложны, хаотичны, полны ошибок и мистификаций, сколь и разум их создателей" (I, c. 19).

Как же в таком случае возникает "объективная" история науки, трактующая последнюю как процесс познания, подчиняющегося определенным строгим и неизменным правилам и закономерностям? Такая история - продукт современного научного образования. Она "упрощает" науку, упрощая участвующих в ней индивидов. В первую очередь это делается путем определения области исследования; область эта изымается из исторического контекста (физика, например, отделяется от метафизики и теологии) и наделяется собственной "логикой". Действия ученых представляются более единообразными и закономерными, возникают устойчивые "факты", существующие вне собственной весьма драматической истории. Всякие попытки выйти за начертанные пределы пресекаются. Исповедуемая исследователем религия, его метафизические представления, его чувство юмора не должно иметь никакого отношения к его собственно научной деятельности. Воображение ограничивается, даже его язык перестает быть его собственным языком. Все это заключено в природе научного "факта", который рассматривается как независимый от мнений, верований, культурно обусловленных воздействий. Так создается традиция законосообразного развития науки, состоящей из "фактов" и основанных на этих — фактах выводов.

Нужна ли нам такая традиция? - спрашивает Фейерабенд. Должны ли мы передать ей монопольное право на владение знанием? Следует ли отказаться от всякого знания, полученного иными, чуждыми этим традициям методами? "Моим ответом будет твердое и решительное НЕТ" (1, с, 20).

Почему "нет"? Во-первых, потому, что мир, который мы должны исследовать, в большей своей части является для нас непознанной сущностью. Мы должны оставить за собой право выбора, а не ставить наперед границы самим себе. "Эпистемологические предписания могут казаться идеальными по сравнению с другими эпистемологическими предписаниями или общими принципами, но кто может гарантировать, что они есть лучший путь к открытию не просто нескольких изолированных фактов, но и глубоко лежащих тайн природы?" (1, с. 20).

Во-вторых, традиция научного образования (тот же самый подход практикуется и в наших школах) не удовлетворяет нас, ибо она несовместима с гуманистической установкой. Она препятствует всестороннему развитию индивида; как повязки сжимают ноги китаянки (здесь Фейерабенд цитирует Дж. Ст. Милля), так и она калечит человеческую природу, сглаживая выдающиеся черты, отличающие личность. "Стремление добиваться большей свободы, жить полной, богатой жизнью и сопутствующее стремление раскрывать тайны природы и человека предполагают, таким образом, отказ от всех универсальных стандартов и жестких традиций (естественно, этим предполагается и отказ от большей части современной науки)" (там же).

глава I; "Об этом свидетельствует как разбор исторических эпизодов, так и абстрактный анализ отношения между идеей и действием. Единственный принцип, не препятствующий прогрессу, есть принцип; "Все сгодится (anything goes )" (I. c. 23).

Исторические исследования показывают, пишет Фейерабенд, что не существовало ни единого правила, сколь бы общепринятым и сколь бы твердо эпистемологически обоснованным оно ни было, которое никогда бы не нарушалось. Более того, такое нарушение всегда оказывалось необходимым с точки зрения прогресса познания. Самым поразительным результатом последних дискуссий в области истории и философии науки стало понимание того, что такие явления, как возникновение атомизма в античности, коперниканская революция, подъем современного атомизма, появление волновой теории света, произошли лишь потому, что "некоторые мыслители решили не связывать себя некоторыми "очевидными" методологическими правилами, или просто бестрепетно нарушил их" (1, с. 23).

"Свобода деятельности есть не просто Факт истории науки. Она оправдана и абсолютно необходима с точки зрения приращения знания" (там же). Фейерабенд показывает, что существуют обстоятельства, когда становится необходимым формирование гипотез ad hoc, или гипотез, противоречащих хорошо обоснованным и общепризнанным экспериментальным данным, или гипотез, содержание которых уже, чем содержание существующих эмпирически адекватных теорий, или же внутренне противоречивых гипотез.

Кроме того, существуют обстоятельства, когда рациональный аргумент вообще не способствует росту знания, а становится тормозом на пути прогресса. Возникает необходимость применения других, "иррациональных" методов воадействия. В таких обстоятельствах "даже самый пуританский рационалист будет вынужден прекратить аргументацию и прибегнет к пропаганде и насилию; и это не потому, что аргументы, оказались неадекватными, а потому, что исчезли психологические условия, которые делают их эффективными, способными воздействовать на поведение" (1, с. 25).

Более того, сам факт, что некто прибегает к рациональной аргументации, еще ничего не говорит о рациональности его поведения. Следует различать, пишет Фейерабенд, логическую силу и материальное воздействие аргумента. "Как хорошо выдрессированная собака подчиняется своему хозяину независимо от того, сколь сложной оказывается ситуация и сколь настоятельна потребность применения новой модели поведения, так и хорошо выдрессированный рационалист подчиняется идейному образу своего хозяина, использует усвоенные стандарты аргументации независимо от того, в сколь сложном положении он оказывается. Однако то, что он считает "голосом разума", на самом деле лишь ³каузальное последствие (causal after-effect) полученного им образования. Он не способен понять, что призыв к разуму в таком случае есть не что иное, как политический маневр" (1, с, 25).

Все эти соображения, по мысли Фейерабенда, показывают, что интересы ученого, насилие, пропаганда и промывание мозгов играют в прогрессе знания гораздо большую роль, чем это принято думать. Согласно традиционным рационалистическим представлениям, ясное и отчетливое понимание новых идей предшествует (и должно предшествовать), их формулировке и институциональному оформлению (исследование начинается с проблемы, считает Поппер). То есть, сначала мы имеем идею, а потом мы действуем (говорим, строим, разрушаем). На самом деле, пишет Фейерабенд, дело обстоит иначе. "Создание вещи и создание плюс полное понимание правильной идеи вещи очень часто представляют собой части одного и того же неделимого процесса: их нельзя разделить, не остановив процесс. Сам этот процесс не регулируется точно определенной программой, да и не может регулироваться такой программой, ибо содержит в себе условия реализации всех возможных программ. Он руководится смутным влечением, "страстью" (Кьеркегор). Страсть порождает специфическое поведение, которое в свою очередь создает обстоятельства и идеи, необходимые для того, чтобы проанализировать и объяснить этот процесс, сделать его "рациональным" (1, с. 26).

В результате становится "ясно, что идея строгого метода или строгой теории рациональности основана на слишком наивном видении человека и его социальной среды. Для тех, кто наблюдает богатый исторический материал и не стремится обеднить его, дабы удовлетворить свои низкие инстинкты, свое стремление к интеллектуальной безопасности в форме ясности, точности, "объективности", "истинности", - для тех ясно, что есть лишь один принцип, работающий при всех, обстоятельствах и на всех стадиях человеческого развития. Этот принцип: все сгодится" (I, с. 27-28). Он более детально и конкретно рассматривается в последующих главах.

Главе, 2: "Например, мы можем выдвигать гипотезы, противоречащие надежно подтвержденным теориям и/или надежно обоснованным результатам эксперимента. Мы можем двигать науку путем ДРОТИВОИндукцИИ (counter-inductively)" (I. c. 29).

Сначала о том, что касается выдвижения гипотез, противоречащих общепринятым теориям.

Часто данные, способные опровергнуть творю, могут быть получены только при помощи альтернативной теории, несовместимой с первой; следовать совету (ждущему от Ньютона ж популярному по се! день) использовать альтернативы только тогда, когда ортодоксальная теория полностью дискредитирована, - значит ставить телегу впереди лошади. Некоторые из самых важных формальных свойств теории могут быть обнаружены лишь по контрасту, а не путем анализа. Поэтому учены!, который хочет максимизировать эмпирическое содержание своих теорий, а также разобраться в них как можно глубже., должен включать в них альтернативные представления, т. е. он должен принять плюралистическую методологию.

Как это должно выглядеть на практике? Ученый должен сравнивать идеи с другими идеями, а не идеи с фактами, он должен стремиться улучшить, а не отбросить идеи, не выдерживающие сравнения. Например, он может сравнить представления о человеке и космосе, содержащиеся в Книге Бытия, с современной теорией эволюции и обнаружить, что теория эволюции не столь совершенна, как об этом обычно думают, и должна быть дополнена (или целиком заменена) усовершенствованным вариантом Книги Бытия.

Знание в таком случае - не серия взаимно согласующихся теорий, не постепенное приближение к истине, а "океан взаимонесовместимых (и возможно даже несоизмеримых) альтернатив" (1, с. 30). история науки становится неотъемлемой частью науки, что необходимо как с точки зрения ее развития, так и с точки зрения определения содержания, составляющих ее теорий. "Плутарх и Диоген Лаэрций, а не Дирак и фон Нойман - образцы изложения такого рода знания" (1, о, 30).

Теперь о выдвижении гипотез, противоречащих надежно подтвержденным фактам, наблюдениям, экспериментальным результатам. Полезность такого подхода, пишет Фейерабенд, не нуждается в особых доказательствах, ибо не существует ни одной интересной теории, которая согласовывалась бы со всеми известными фактами в своей области. Речь, следовательно, идет не о том, должны ли быть признаны в науке противоиндуктивные теории, а о том, следует ли увеличивать, уменьшат» или вообще что следует делать с существующим рассогласованием теорий и фактов.

Природа "факта" сама по себе двусмысленна в силу, во-первых, изначальной теоретичности факта; во-вторых, обусловленности факта условиями чувственного познания; в-третьих, обремененности факта нашими обыденными предрассудками. Как вскрыть эти обычно не замечаемые и не анализируемые самими учеными предпосылки?

"Ответ прост: мы не можем вскрыть их изнутри. Нам нужен внешний стандарт критики, набор альтернативных предпосылок или, если эти предпосылки носят достаточно общий характер и конституируют, как это бывает, целый альтернативный мир, нам нужен мир - сновидение для того, чтобы вскрыть свойства реального мира, в котором, как мы думаем, мы и живем (и который в действительности может оказаться еще одним сновидением)" (1, с. 32).

Такая практика может привести к опровержению считающихся ныне наиболее обоснованными результатов наблюдения, поставить под вопрос кажущиеся наиболее приемлемыми теоретические принципы, ввести в обиход восприятия, не имеющиеся в привычном нам ⁴ перцептуальном мире.

Таковы два возможных (и необходимых) пути противоиндуктивного теоретизирования. Однако, предупреждает Фейерабенд, цель этого изложения состоит не в том, чтобы заменить одну общую методологию (индуктивную) другой (противоиндуктивной). Задача состоит в том, чтобы показать читателю: "Все методологии, даже кажущиеся наиболее очевидными, имеют свои, границы" (1, с. 32).

Глава 3; "Правило соответствия, требующее, чтобы новые гипотезы согласовывались с уже принятыми теориями, неразумно, ибо оно способствует сохранению старой теории, а не лучшей теории. Гипотезы, противоречащие надежно подтвержденным теориям, дают нам материал, который не может быть получен никаким иным путем. Умножение теорий выгодно для науки, тогда как единообразие лишает ее критической силы.
Единообразие также угрожает свободному развитию индивида" (1 с. 35).

Первый из сформулированных в заголовке тезисов являет собой, как пишет Фейерабенд, тактический прием в критике традиционной методологии. Однако он не касается сути дела. Он показывает, что альтернативная гипотеза, несовместимая с принятой, уже существующей, не должна отбрасываться; он не показывает, однако, что она может и должна использоваться.

Для доказательства этого последнего утверждения Фейерабенд критически анализирует аргументы сторонников принципа соответствия. Теория, утверждают они, не должна заменяться другой теорией до тех пор, пока для этого не явятся необходимые основания. Единственным необходимый основанием может быть лишь несогласие теории с фактами. Следовательно, изучение несовместимых с теорией фактов обеспечивает прогресс познания, обсуждение же несовместимых с теорией гипотез к прогрессу не ведет.

Такой подход зиждется, по Фейерабенду, на принципе автономии фактов, на представлении о том, что факты "существуют и открываются нами независимо от того, рассматриваем ли мы альтернативные теоретические объяснения" (1, с. 38). Но принцип автономии не соответствует ни реальной научной практике (Фейерабенд детально разбирает принятую ныне интерпретацию броуновских частиц как "вечного двигателя второго рода", показывая, что такая не согласующаяся со вторым законом термодинамики интерпретация была осуществлена только благодаря альтернативному объяснению явления в терминах статистической физики, что и сделало возможным experimentum crucis, т. е. обнаружение решающих фактов), ни требованиям последовательного, эмпиризма. Действительно, принципы эмпиризма предполагают, что эмпирическое содержание нашего знания должно по возможности возрастать. Принцип же соответствия, "запрещая проверку посредством альтернативных гипотез, уменьшает эмпирическое содержание сохраняемых теорий... особенно он уменьшает количество фактов, которые могли бы продемонстрировать ограниченность этой теории" (I, c. 41).

В результате оказывается, что не факты (несогласные с теорией) получают приоритет над (альтернативными) теоретическими гипотезами, как то утверждают сторонники принципа соответствия, а, благодаря отказу от альтернативных гипотез происходит "⁵ элиминация фактов, потенциально опровергающих теорию" (1, с. 42),

Такой подход имеет отрицательные последствия с точки зрения прогресса познания. Усиливается вера в уникальность принятой теории, всякие попытки ее опровергнуть представляются бесплодными. Абсолютно все факты объясняются в ее терминах. Благодаря популяризации принятая теория выходит на широкую публику. Попытки "отступничества" караются и т. д. Такова, по Фейерабенду, ситуация в современной физике (имеются в виду квантовая механика и принцип дополнительности).

"В то же самое время, как показывают изложенные выше соображения, эта видимость успеха ни в коей мере не должна рассматриваться как свидетельство истинности теории и ее согласия с природой. Наоборот, возникает подозрение, что отсутствие крупных затруднений есть результат уменьшения! эмпирического содержания, являющегося следствием элиминации альтернатив и фактов, могущих быть исследованными с их помощью. Другими словами, возникает подозрение, что успехом этим теория обязана тому, что, захватывая области, более широкие, чем предполагалось изначально, она превратилась в жесткую идеологию" (1_гс. 43-44). Рассмотрев характеристики такой всеобъемлющей теории, Фейерабенд заключает: "эмпирическая" теория в таком случае становится почти неотличимой, от любого "второразрядного мифа".

Глава 4: "Не существует идеи, сколь бы древней и аб-сурдной она ни казалась, которая не могла бы служить совершенствованию наших знаний. Вся история мысли запечатлена в науке и используется для улучшения каждой отдельно взятой теории. Нельзя отвергать также и политическое вмешательство. Оно может быть необходимым для того. чтобы преодолеть

шовинизм науки_гсопротивляющейся изменениям в status quo" (I, е. 47).

Модно считать доказанным (в первом приближении), что Ньютонов совет отвергать альтернативы до тех пор, по крайней мере пока не возникнут затруднения в принятой теории, тормозит развитие науки. Ученый, стремящийся обеспечить максимальное эмпирическое содержание теории, должен принять плюралистическую методологию, он должен сравнивать теорию с другими теориями, а не с "опытом", "данными", "фактами", он должен стремиться улучшать, а не отвергать идеи, которые, как кажется, проигрывают в состязании идей. Альтернативные идеи при этом должны черпаться и из прошлого. Они должны черпаться буквально отовсюду: "Из древних мифов и современных предрассудков, из ухищрений специалистов и маниакальных фантазий" Ц, с. 47). Вся история знания должна использоваться для того, чтобы улучшить его новейшую и самую "прогрессивную" стадию.

"Различия между историей науки, ее философией и самой наукой снимаются так же, как и различия между наукой и не-наукой" (I, с. 47-48).

Фейерабенд обосновывает свои утверждения, показывая, что ни одна идея никогда не успевает полностью исчерпать все свои возможности, заменяясь другой, модной идеей, а потому всегда имеются основания для ее возрождения. "Прогресс часто достигался "критикой из прошлого" (1, о. 49). Пифагорейская идея о том, что земля движется, воспринималась после Птолемея и Аристотеля как "древняя, странная и смешная". Китайская народная медицина (травы и иглоукалывание и т. д.) долгое время старательно истреблялась как пережиток и шарлатанство и замещалась западной "научной" медициной. Однако она была возрождена по политическим мотивам, по причинам "борьбы с буржуазными элементами" (западная наука отождествлялась с буржуазной наукой), и это возрождение привело к неожиданным и совершенно поразительным открытиям как в Китае, так и на Западе, показало неполноту к ограниченность "научной" медицины.

Фейерабенд приводит еще целый ряд примеров, иллюстрирующих, как "сегодняшнее "знание" завтра становится "мифом", а самый смехотворный миф вдруг превращается в краеугольный камень науки" (I, 0. 52). При этом он подчеркивает: умножение идей часто не может быть осуществлено силами самой науки. Для этого требуются вненаучные средства, обладающие мощью, превосходящей мощь научных институтов: церковь, государство, политические партии, социальная неудовлетворенность, деньги. "Лучшим средством заставить современного ученою забыть о велениях "научной" совести все еще является Dollar (или, с недавних времен, германская Мark )" (I, 0. 52).

Глава 5: "Ни одна теория не согласуется со всеми фактами в своей области, что, однако, не означает признания eg негодной. Факты конституированы устаревающими идеологиями, 1 столкновение теорий с фактами может быть свидетельством прогресса.. Это также первый шаг в нашей попытке обнаружения принципов имплицитно содержащихся в знакомых концепциях наблюдения (obseryational notiones )" (1, 0. 55).

Рассмотрев вопрос о необходимости признания теорий, несогласующихся с общепринятыми взглядами, Фейерабенд переходит к вопросу об использовании теорий, несогласующихся с экспериментами, фактами, наблюдениями. .

Существует два рода несогласия теорий с фактами: количественное и качественное. Первое обычно не влияет на судьбу теории; просто делаются попытки усовершенствовать наблюдения и добиться "лучших цифр". Второе гораздо более интересно; здесь речь идет не о малоизвестных несоответствиях, знакомых только специалистам и могущих быть обнаруженными лишь с помощью сложных приборов, а о расхождениях, непосредственно наблюдаемых и широкоизвестных.

Очевидным примером такого несоответствия можно считать теорию Парменида о неизменном и однородном Едином, противоречащую почти всем фактам нашего опыта, но использовавшуюся на протяжении тысячелетий от Анаксимандра до Гейзенберга. Затем следует ньютоновская теория цвета, вопиющие несогласия которой с фактами преодолевались посредством введения гипотез ad hoc,, далее Фейерабенд рассматривает классическую электродинамику Максвелла-Лоренца, приводит целый ряд примеров из области квантовой механики, когда для спасения теории, очевидным образом несогласующейся с фактами, вводятся гипотезы и приближения ad hoc. Вывод: "Современная математическая физика изобилует приближениями ad hoc... Благодаря им скрываются, а зачастую и полностью элиминируются качественные несогласия и создается ложное впечатление о превосходном состоянии нашей науки... Современная наука выработала математические структуры, превосходящие все существовавшее до сих пор с точки зрения всеобщности и логической связности. Однако чуда этого удалось достигнуть, лишь спихнув все существующие несогласия в область отношений между теорией и фактом и скрыв их путем применения приближений ad hoc и других процедур" (1, с. 63-64).

Но если это так, говорит Фейерабенд, то как поступать с методологическим требованием, гласящим, что о теориях следует судить с точки зрения опыта и что они должны быть отвергнуты, если противоречат принятым базовым предложениям? Как относиться к различным концепциям подтверждения и корроборации, которые зиждутся на представлении о том, что теории должны полностью согласовываться с известными фактами, и которые используют степень этого согласия как критерии оценки теорий? "Это требование, эти концепции оказываются совершенно бесполезными. Они бесполезны, как лекарство, излечивающее больных только в том случае, если те освободились от бактерий. На практике им никто не следует. (1, о. 65).

Но каков же в таком случае альтернативный путь? Наука, как мы ее знаем, может существовать лишь при условии отказа [от этого требования и этих концепций, - 1. И. ] и пересмотра методологии, заключающегося в допущении противоиндукции в дополнение к допущению необоснованных гипотез. Правильный метод не должен включать в себя правил, регулирующих выбор между теориями на основе ⁶ фальсификации. Наоборот, его правила должны помогать нам в выборе между теориями, которые уже подверглись проверке и были фальсифицированы" (I, с. 65-66).

Далее. В различных методологических теориях постоянно говорится о "теориях", "наблюдениях", "экспериментальных результатах" и т. д. так, как будто это четко выделенные однозначно определенные объекты, единообразно понимаемые всеми учеными. Однако действительный материал, с которым имеет дело ученый, носит всегда и во многих отношениях неопределенный характер. Во-первых, он никогда не отделен полностью от своего исторического "фона". Во-вторых, всякий опыт имеет субъективный компонент, обусловленный спецификой физиологических реакций воспринимающего индивида. В-третьих, всякое восприятие объекта имеет массу опосредствующих звеньев, для анализа которых необходима разработка вспомогательных научных дисциплин (в случае доказательства Галилеем Коперниковой гипотезы, например, такими вспомогательными дисциплинами были метеорология, оптика, динамика, а также теория познания).

Внимательно рассмотрев все эти обстоятельства, можно заключить, что теория может быть несогласной с фактами не потому, что она неверна, а потому, что факты могут быть искажены. Они могут содержать непроанализированные восприятия, лишь частью восходящие к внешним процессам, они могут быть представлены в терминах устаревших концепций или истолкованы при помощи отсталых вспомогательных дисциплин. (Коперникова теория, как будет показано далей, страдала от всех этих причин, вместе взятых).

"Именно историко-физиологический характер данных, тот факт, что они не просто описывают объективное состояние дел, но также выражают субъективные, мифические и давно забытые взгляды заставляют нас требовать новой методологии... В высшей степени нескромно позволять данным судить о теории прямо и без дальнейших оговорок. Прямолинейное и неквалифицированное суждение о теории на основе "фактов" способно элиминировать идею лишь потому, что она просто-напросто не укладывается в понятия какой-либо устаревшей космологии. Принимать результаты экспериментов и наблюдений на веру как таковые и возлагать вину за возможные несоответствия на теорию означает принимать на веру идеологию наблюдательства, не пытаясь даже ее исследовать" (1, с. 67).

Возможно ли вообще исследовать то, что мы предполагаем в каждом своем суждении, спрашивает Фейерабенд. Как можно критиковать термины, в которых мы привыкли выражать наши наблюдения? Для того чтобы критиковать общепринятые понятия, в первую очередь необходимо что-то, с чем эти понятия можно сравнивать, другими словами, измерительный инструмент. (Разумеется, впоследствии сам этот инструмент должен быть проанализирован, но сначала он необходам как таковой. ) Мы должны выйти из заколдованного круга и либо изобрести новую концептуальную систему, например новую теорию, противоречащую самым точным и самым обоснованным результатам наблюдений и отвергающую наиболее приемлемые теоретические принципы, либо внести такую теорию в науку извне - из религии, мифологии, идей дилетантов, фантазий сумасшедших и т. д. Это вновь будет противоиндуктивный ход. "Противоиндукция, таким образом, - заключает Фейерабенд, -есть и факт - наука без нее не может существовать, - и крайне необходимый законный ход в научной игре" (1, с. б ).

На этом Фейерабенд заканчивает предварительное обсуждение принципов противоиндукции. Часть последующих глав (с 6-й по 13-ю) посвящена анализу конкретного случая противоиндуктивного теоретизирования - защите и развитию Галилеем идей Коперника.

Глава 6; "В качестве примера такой попытки рассмотрю "аргумент башни", который использовался сторонника-ми Аристотеля для опровержения идеи о движении земли. Аргумент этот включает в себя естественные интерпретации -идеи, столь тесно связанные с наблюдением, что необходимо особое усилие, чтобы осознать их существование и определить их содержание. Галилей разглядел естественные интерпретации, несовместимые с идеями Коперника, и заменил их другими" (1, 0. 69).

"Аргумент башни" состоял в следующем: если бы земля двигалась, камень, брошенный с башни, падал бы не вертикально, а описывал бы кривую линию. Поскольку опыт говорит о том, что камень падает вертикально, утверждение о движении земли оказывается несостоятельным.

Исследуя "аргумент башни", Галилей "прибег к разуму для того, чтобы поверить им чувства". Следовало решить, соответствует ли видимость реальности, или она обманывает нас. Галилей обратился к анализу языки наблюдения, пишет Фейерабенд, и показал, что Коперникову гипотезу можно считать опровергнутой лишь в том случае, если понятие движения в суждении наблюдения идентично с понятием движения в теоретическом суждении Коперника.

По Копернику, криволинейное движение камня не есть движение по отношению к какой-либо видимой метке в поле наблюдения, или вообще его наблюдаемое движение. Это движение в Солнечной системе, или в абсолютном пространстве, т. е. реальное движение.

Но как понималось движение в языке наблюдения, которым пользовались противники коперниканства. Галилей, по словам Фейерабенда, продемонстрировал, что повседневное мышление XVII века "зиждилось на предпосылке об "оперантном" характере любого движения, или... оно предполагало наивный реализм по отношению к движению; исключая случайные и неизбежные иллюзии, можно сказать, что явное
(apparent) движение считалось тождественным реальному (абсолютному) движению" (1, с. 75). Это и. было обнаружением естественной интерпретации, выраженной в самом языке на блюдения и выполняющей в тот период роль априорной предпосылки опытного знания. Причем предпосылка эта не подлежит теоретической критике, ибо ⁷ эксплицитная формулировка ее отсутствует; термины наблюдения, пишет Фейерабенд, -
это "троянские кони теории"...;

Итак, естественная интерпретация обнаружена. Она имплицитно содержит в себе оперантный характер любого движения и соответствия наших чувственных восприятий реальности, в частности реальности движения физических тел. Эту "натуральную" интерпретацию, на которой зиждется "аргумент башни", нельзя подвергнуть опытной проверке (она имеет самоподтверждающийся характер), но ее нельзя и просто отбросить (мы в таком случае лишаемся права считать наши чувства адекватным инструментом исследования).

Таким образом произошла смена парадигм (I, с. 87 ):

I Проверить	II
Естественная интерпретация: любое движение оперантно	Естественная интерпретация; только относительное движение оперантно
Падающий ка- Движение земли мень доказыва- предсказывает ет_л что "	Падающий ка- Движение зем-мень ли щэедсказывает доказывает, что
земля непод- криволинейное вижна движение камня	относительное отсутствие движение между относитель-начальной точ- ного движе-кой падения и ния между землей отсутст- начальной вует точкой и камнем

Эта смена ⁸ парадигм привела к тому, что "опыт, частично противоречащий идее движения земли, превратился в опыт, подтверждающий эту идею" (I, с. 87). Это случилось благодаря подстановке второй естественной интерпретации (предполагающей движение земли) на место первой. При этом Галилей скрыл революционный характер, да, впрочем, и сам факт переворота, прибегнув к Платоновой теории анамнезиса. "В результате мы оказались готовыми применить релятивистский подход не только к ситуациям с лодками и повозками, но и к "твердой и надежной земле" в целом. У нас создалось впечатление, что эта готовность была в нас постоянно, хотя осознание ее потребовало некоторого усилия. Это впечатление в высшей степени ошибочно: оно есть результат пропагандистских махинаций Галилея" (I, с. 88-89).

Смена парадигм в целом носила противоиндуктивный характер. "Одна неадекватная (т. е. противоречащая наблюдаемым фактам. - Л. И] концепция, - пишет Фейерабенд, - теория Коперника оказалась поддержанной другой неадекватной конпцией - концепцией неоперантного характера совместного движения; обе концепции черпали силу и находили поддержку друг в друге. Таков был переворот, послуживший основой пере
хода от взглядов Аристотеля к эпистемологии современной науки" (I, с. 89). -

Глава 8: "Первоначальные затруднения, порожденные этими изменениями, преодолевались посредством гипотез ad hoc, которые, как оказалось, выполняют позитивные функции; они дают новым теориям время на передышку (breathing space ), а также указывают направление будущих исследований"(I, с. 93).

Глава 9; "В дополнение к естественным интерпретациям Галилей изменил восприятия, которые не соответствовали теории Коперника. Он признал, что такие восприятия (sensations) существуют, похвалил Коперника за то, что тот не обращал на них внимания, и объявил, что при помощи телескопа ликвидировал эти восприятия. Однако он не объяснил теоретически, почему картина, которую дает телескоп, должна рассматриваться как истинная картина неба" (I, с. 99).

Теперь, пишет Фейерабенд, мы обратимся к другой части
Галилеевой пропагандистской кампании, где он имел дело не
с естественными интерпретациями, а с чувственным ядром суждений наблюдения.

Предполагалось, что телескоп явился источником данных, позволивших Галилею дать эмпирическое обоснование геоцентрической системе Коперника. Но почему данные, полученные благодаря телескопу, должны считаться лучшими, чем те, что получены невооруженным глазом? Хотя Галилей и утверждал, что в основе построенного им инструмента лежали теоретические вычисления, которые и заставляли предпочитать данные телескопического наблюдения данным наблюдения невооруженным глазом, Фейерабенд приводит целый ряд суждений современников Галилея, а также мнения современных ученых, из которых явствует, что, во-первых, сам Галилеи не был достаточно сведущ в оптике, чтобы последовательно разработать концепцию телескопа; во-вторых, уровень развития оптики того времени был недостаточен для этой цели.

Следовательно, метод проб и ошибок, т. е. опыт, а не теория, - вот что лежало в основе галилейских претензий на новизну опытных данных. Это означало, что рациональных аргументов в пользу данных телескопического наблюдения (в противоположность данным простого наблюдения) у Галилея не было.

Правда, опыт подтвердил (и этому имеется множество свидетельств современников) преимущество телескопа перед простым глазом. Однако преимущество это касалось применения телескопа "на земле и на воде". "Земной успех телескопа был тем самым безусловно подтвержден. Однако его применение к звездам представляло собой совершенно другое дело" (1, с. 108 ).

Глава 10: "Первые опыты с телескопом тоже не дали такого объяснения. Первые телескопические наблюдения неба были нечетки, неопределенны, разноречивы и противоречили тому, что можно было наблюдать невооруженным глазом. И единственная теория, которая могла бы помочь отделить телескопические иллюзии от правдоподобных феноменов, опровергалась простейшим тестом" (I, с. 121).

Данные телескопических наблюдений неба оказались настолько несовершенными, что многие из них опровергались наблюдением невооруженным глазом. Фейерабенд привлекает богатейший материал, воспроизводит свидетельства очевидцев, собственные галилеевские зарисовки Луны, как она виделась в телескоп, и т. п., показывая, в каком ложном положении оказался Галилей - телескоп не только ничего не прояснил, он полностью запутал картину неба. Только новая теория телескопического видения могла внести в этот хаос порядок.

Такая теория существовала. Она была разработана Кеплером в 1604 г. и могла бы служить прояснению телескопической картины неба. Но она опровергалась простейшим эмпирическим тестом, доступным каждому, кто хоть раз держал в руках увеличительное стекло (Фейерабенд детально излагает не только выводы, но и "оптическую" суть дела). Таким образом теория оказывалась ложной.

"Такова была ситуация в 1610 году в том самом году, когда Галилей опубликовал свои телескопические находки. Как Галилей реагировал на нее?... Он превознес телескоп как "высший и лучший орган чувств". Почему он это сделал? Этот вопрос возвращает нас обратно к проблемам, возникающим из наличия данных (против теории Коперника), о которых говорилось в девятой главе" (1, с. 138 -139).

Глава II: "С другой стороны, некоторые телескопические феномены были чисто коперниканскими. Галилей представлял эти феномены как независимые свидетельства в пользу Коперника, хотя ситуацию скорее нужно было бы воспринимать следующим образом; одно опровергнутое воззрение - коперниканство - обладает некоторым сходством с феноменами, порожденными другим опровергнутым воззрением - представлением о том, что телескопические феномены есть верные образы неба. Галилей победил благодаря своему стилю и использованию умных приемов убеждения, благодаря тому, что писал по-итальянски, а не по латыни, и благодаря тому, что обращался к людям, которые по своему темпераменту были противниками старых идей и связанных с ними старых методов обучения" (I, с. 141).

Действительно, телескопические данные о колебаниях яркости планет согласовывались с теорией Коперника, хотя и противоречили тому, что наблюдалось невооруженным глазом. Факт, замечает Фейерабенд, удивительный и загадочный, если принять во внимание работу телескопа в целом. Однако гармония наблюдения и теории существовала. /"Именно эта гармония, а не глубокое понимание космологии и оптики, стада для Галилея доказательством правоты Коперника и правдивости телескопа как в земных, так и в небесных делах. Именно эта гармония стала основой, на которой он строил новое видение вселенной" (I, с. 142).

Интересная ситуация - гармоничное сочетание двух интересных, но опровергаемых фактами идей используется Галилеем для того, чтобы предотвратить элиминацию обеих. Примерно то же соотношение рассматривалось выше: согласие между новой динамикой и идеей движения земли - согласие, которое Галилей еще и подкрепил с помощью метода ⁹анамнезиса, делало эти концепции более приемлемыми для читателя.

"Читатель поймет, - пишет Фейерабенд, завершая анализ методологии Галилея, - что углубленное исследование исторических феноменов, наподобие указанного, значительно пошатнет точку зрения, согласно которой переход от до-коперниканской космологии к космологии XVII века состоял в замене опровергнутых теорий более общими гипотезами, объяснившими опровергающие факты, сделавшими новые предсказания и подтвердившимися ( corroborated ) наблюдениями, производимыми для проверки этих новых предсказании. И он, возможно, увидит достоинства иного взгляда, согласно которому, хотя до-коперниканская астрономия и была плоха (целая серия опровергающих ее фактов и несообразностей), теория Коперника была еще хуже (прямо-таки вопиющие опровергающие факты и несообразности). Однако, будучи в согласии с еще более неадекватными теориями, она набирала силу и сохраняла себя, опровергающие факты нейтрализовывались гипотезами ad hoc и умной техникой убеждения. Это, пожалуй, гораздо более адекватное описание движения науки во времена Галилея, чем почти все альтернативные варианты" (I, с. 143).

На этом Фейерабенд заканчивает исторический анализ и возвращается к теоретическому рассмотрению. В последующих главах он стремится показать, что Галилеева наука в данном им описании не только фактически адекватна, но и в высшей степени разумна (perfectly reasonable)

Глава 12; "Такие "иррациональные" методы защиты необходимы по причине "неравномерного развития" (Маркс, Ленин) различных частей науки. Коперниканство и другие важнейшие составные части современной науки выжили лишь потому, что разум часто терпел поражения в прошлом" (I, с. 145).

Преобладающая тенденция в современных методологических дискуссиях - обсуждение проблем познания sub epecie alter-nitatis.

Подобный подход правомерен лишь в том случае, если мы полагаем, что "элементы нашего знания - теории, данные наблюдения, принципы доказательства - вневременные сущности, в равной степени совершенные, равно доступные, соотносящиеся друг с другом независимо от породивших их явлений" (I, с. 146). И действительно - такова общая предпосылка, принимаемая на веру любым логиком, лежащая в основе разделения науки на контекст открытия и контекст обоснования.

Однако при таком подходе не учитывается, что наука -это сложный и гетерогенный исторический процесс и что многие конфликты и противоречия в науке "объясняются этой гетерогенностью материала, этой "неравномерностью", как сказали бы марксисты, исторического развития" (I, с. 146).

Если наука исторична, то ясно, что при рассмотрении новых гипотез мы должны принимать в расчет историческую ситуацию их появления. Как должен выглядеть на практике этот учет исторического компонента? Вернемся вновь к разобранному эпизоду борьбы коперниканства с наивным реализмом аристотелевской, физики и космологии.

Аристотелева теория познания и геоцентрическая гипотеза отлично гармонировали друг с другом. Но сторонники теории движения земли объявили эту гармонию иллюзорной. Коперниканцы заявили, что существуют крупномасштабные космические процессы, не оставляющие следов в нашем восприятии, что имеющиеся данные наблюдений не могут служить делу проверки новых фундаментальных законов и т. д.

Были ли они правы? Да, отвечает Фейерабенд, "сегодня после того, как успехи современной науки заставили нас осознать, что отношения между человеком и вселенной не столь просты... мы можем сказать, что это была правильная догадка, что наблюдатель действительно отделен от законов
мира особенными физическими условиями платформы наблюдения - движущейся земли (гравитационный эффект, закон инерции, Кориолисовы силы, воздействие атмосферы на оптическое наблюдение, аберрация, звездный параллакс и т. д. ), идеосинкразиями главного инструмента наблюдения - человеческого глаза (ирридиация, запечатление примыкающих элементов
сетчатки и т. п. ), а также старыми воззрениями, засоряющими язык наблюдения, делающими его языком наивного реализма (естественные интерпретации)" (Г, с. 151). Для того что бы преодолеть эти разделения, чтобы связать наблюдателя и законы мира, требовалось развитие вспомогательных дисциплин. Для подтверждения теории Коперника были необходимы: новая метеорология, новая физиологическая оптика, новая динамика и т. д. Короче говоря, "для того, чтобы проверить
теорию Коперника, требовалось новое мировоззрение, содержащее новое видение человека и его способностей познания" (I, с. 152). '

Ясно, что выработка такого мировоззрения - дело долгов (если вообще возможное в полном своем объеме). Поэтому необходимо ждать, прежде чем вынести суждение о ценности новой теории. Между тем необходимость ждать вообще не является предметом дискуссий в методологии. Не обращая внимания на то, что новая физика или новая астрономия требует новой теории познания или совершенно новых проверок, ученые спешат сопоставить ее со statue quo и триумфально объявляют, что она "противоречит фактам и общеизвестным принципам". Это, конечно, верно, но в ином, чем предполагается, смысле» Противоречие это свидетельствует о том, что новое и старое различно и не совпадает по фазе, а не о том, что старое лучше нового. Суждения последнего рода должны делаться лишь тогда, когда соперничающие теории встретятся на равных, во всеоружии мировоззренческих ¹⁰ импликаций и развитых вспомогательных дисциплин.

Итак, для того чтобы вынести суждение о новой гипотезе с учетом исторического компонента развития науки, мы прежде всего должны "оберегать новую космологию до тех пор, пока она не будет обеспечена необходимыми вспомогательными дисциплинами" (I, с. 152). Мы должны сохранять ее перед лицом ясных и однозначно опровергающих ее фактов.
Неважно, как мы будем объяснять эти факты - объявим их иллюзорными, ¹¹иррелевантными или как-то иначе, - все это будет не более чем ¹² вербальный жест, приглашение участвовать в разработке новой философии. При этом мы не сможем отбросить существующую теорию восприятия; нам придется от делить новую концепцию от данных наблюдения, сделав ее тем
самым более "спекулятивной", "метафизической", что будет, означать частичное возвратное движение, отступление на предшествующую стадию развития науки - отступление, дающее возможность детальной разработки новой идеи и развития вспомогательных дисциплин с целью решительной атаки на status quo.

Возвратное движение необходимо, но как, спрашивает Фейерабенд, убедить людей следовать за нами? Как заставить их отказаться от строгой, тонкой, эмпирически обоснованной системы во имя нескольких непоследовательных, абсурдных гипотез? Гипотез, которые опровергаются одним наблюдением за другим, опровергаются нашим простейшим чувственным опытом? Ясно, что рациональным аргументам здесь не место. Здесь нужны иррациональные средства, такие, как пропаганда, гипотезы ad hoc апелляция к предрассудкам любого рода и т. п. Именно эти средства и использовались Галилеем.

Вторым выводом, к которому привел нас анализ исторических эпизодов, должен стать вывод о необходимости более сдержанного, чем принято ныне, отношения к проблеме "разум" -_ "иррациональность". Считается, что источником идей может быть что угодно - классовые предрассудки, страсти, личные ¹⁴ идеосинкразии, стиль, даже простые ошибки, но что суждения об этих идеях должны выноситься на основе четко определенных правил: в оценку идей не должны проникать иррациональные элементы. На основе же нашего анализа можно сказать: "Существуют ситуации, когда даже самые либеральные наши оценки и правила приводили бы к элиминации идей и точек зрения, считающихся ныне составляющими самое сердце науки; применение правил не дало бы этим идеям возможности выжить" (I, с. 155). Идеи, однако, выжили, и теперь мы считаем их рациональными. "Они выжили потому, что предрассудок, страсть, гордость, ошибка, простое тупоумие, короче, все элементы, характеризующие контекст открытия, противостояли диктату разума, и потому, что этим иррациональным элементам было позволено идти своим путем. Или, если выражаться иначе: коперниканство и другие "рациональные" воззрения существуют лишь потому, что разум когда-то потерпел поражение в их прошлом. _ (Также верно и противоположное: колдовство и другие "иррациональные" воззрения лишились своего влияния лишь потому, что разум когда-то потерпел поражение в их прошлом.)" (I, с. 155).

Глава 13; "Галилеевский метод работает также и в других областях. Например, его можно использовать для того, чтобы элиминировать существующие аргументы против материализма и положить конец психофизической проблеме в философии. -(Соответствующая научная проблема этим, однако, не затрагивается) (I, с. 163).

Глава 14; "Полученные в ходе нашего анализа результаты делают необходимым снятие различения между контекстом открытия и контекстом обоснования, а также снятие связанного с ним различения между терминами наблюдения и теоретическими терминами. Эти различения не играют роли в научной практике. Попытки проводить их насильственно имели бы катастрофические последствия" (I, с. 165).

Глава 15; "В конечном счете, анализ, предпринятый в главах с шестой по тринадцатую, показывает, что попперовская версия плюрализма Милля не согласуется с научной практикой и могла бы разрушить науку, какой мы ее знаем. Действительность науки показывает, что разум не может быть всеобщим, а неразумие не может быть исключено. Поэтому наука требует анархической ¹⁵ эпистемологии. Осознание того, что наука не святыня и что в споре между наукой и мифом не победила ни одна из сторон, также служит поддержке деда анархизма" (I, с. 171).

Фейерабенд начинает главу с изложения основных методологических принципов критического рационализма Поппера. Кратко говоря, принципы эти сводятся к следующему: исследование начинается с проблемы. Проблема эта имеет научный характер, она есть результат противоречия между теоретическим предсказанием и эмпирическим наблюдением.

Проблема сформулирована, предпринимается попытка ее решения. Решить проблему - значит выдвинуть теорию, которая фальсифицируема, но не фальсифицирована.

Затем следует критика этой теории. Успешная критика ликвидирует теорию раз и навсегда, создавая новую проблему. Решая эту проблему, мы создаем новую теорию, воспроизводящую положительные стороны старой, исправляющую ее ошибки и делающую добавочные предсказания.

Таким образом мы движемся от менее общих к более общим теориям, расширяя сферу познанного (I, с. 174):

или, может быть, такой

новое

необъясненная часть старой теории

- хотя, на самом деле, оно лучше всего может быть выражено следующим образом:

новая теория

старая теория

где область Д представляет собой проблемы и факты старой теории, которые не были забыты и оказались настолько искажены, что могли быть включены в новую систему идей. Эта иллюзия и ответственна за сохранение требования возрастания "эмпирического содержания.

Фейерабенд выделяет еще несколько принципиальных требований критико-рационалистической методологии: отказ от гипотез ad hoc, включение в последующую теорию истинного содержания предыдущей и т. д., - и показывает ее несоответствие фактическому ходу развития науки. В целом же, "куда бы мы ни взглянули, к какому бы примеру ни обратились, мы увидим, что принципы критического рационализма... и, a fortiori, принципы логического эмпиризма... дают неадекватное описание развития науки в прошлом и являют собой препятствие ее будущему развитию. Они дают неадекватное описание науки, ибо наука более "легкомысленна" и "иррациональна", чем ее методологический образ. И они являются препятствием на ее пути, ибо попытка сделать науку более строгой и "рациональной" будет означать уничтожение ее как таковой" (1, с. 179).

На этом, собственно, завершается изложение Фейерабендом концепции эпистемологического анархизма. Оставшиеся три главы книги носят характер либо дискуссии (глава 16, опровергающая новейшие конструкции Лакатоса), либо углубление анализа отмеченных ранее моментов (глава 17, где детально рассматривается вопрос о несовместимости теорий), либо посвящены анализу политических следствий эпистемологического анархизма (глава I ).

Глава 16; "Даже наивная попытка Лакатоса сконструировать методологию, которая (а) не издавала бы приказов и все же (б) каким-то образом упорядочивала бы деятельность по увеличению знания, подпадает под тот же самый диагноз. Ибо философия Лакатоса кажется либеральной только потому, что это замаскированный анархизм. И предлагаемые им стандарты, почерпнутые из современной науки, не могут рассматриваться как нейтральные арбитры в споре современной науки с Аристотелевой наукой, мифом, магией, религией и т. д. " (I, с. I I).

Лакатос, пишет Фейерабенд, один из немногих мыслителей, который отметил существование гигантского разрыва между различными образами науки и "самой вещью"; он также осознал, что попытки реформировать науку, сделав ее более соответствующей образу, приведут к вредным для нее последствиям. В этом смысле, отмечает Фейерабенд, "Лакатос... приходит к выводам, почти тождественным моим" (I, с. 182).

Каковы эти выводы, составляющие "суть лакатосовской теории науки" (I, с. 183 )? Лакатос сформулировал их в большой статье "Фальсификация и методология исследовательских программ" (3). Первое: методология должна "давать вздохнуть" рассматриваемым при ее посредстве теориям. Когда новая теория родилась на свет, мы не должны сразу же решать вопрос о ее шансах на существование. Ни глубокие внутренние противоречия, ни очевидный недостаток эмпирического содержания, ни конфликт с результатами экспериментов не должны помешать нам сохранить и развить далее теорию, которая по тем или иным причинам устраивает нас. Именно эволюция теории в течение долгого периода времени, а не ее состояние в определенный конкретный момент, должно являться предметом наших методологических оценок.

Второй вывод Лакатоса: сами методологические стандарты не должны стоять вне критики, они могут быть изучены, улучшены, заменены другими стандартами. Причем изучение это не должно носить абстрактный характер. Оно происходит на основе исторических данных, играющих поэтому решающую роль в судьбе соперничающих методологий.

Эти два вывода Лакатоса, отмечает Фейерабенд, снимают целый ряд выдвинутых ранее упреков в адрес критического рационализма. Однако в целом рационалистическая концепция науки Лакатоса оказывается с точки зрения эпистемологического анархизма несостоятельной. Она несостоятельна в том, что касается: 1) стандартов, которые он рекомендует; 2) его оценки современной науки (по сравнению, скажем, с мифом или Аристотелевой наукой); 3) его уверенности в "рациональности" собственного подхода; 4) исторических данных, привлекаемых им в ходе анализа методологий.

Начнем с первого пункта. Рассмотрев детально (I, с. 185-195) лакатосовскую концепцию науки, известную как "методология исследовательских программ", Фейерабенд делает вывод о том, что выдвинутые Лакатосом стандарты оценивания касаются не столько оценки теории как таковой, сколько оценки ее исторической ситуации (прогресс, стагнация, дегенерация и т. д. ). Такие стандарты не являются источником абстрактных предписаний (скажем, предписания "элиминировать теории, не согласующиеся с принятыми базовыми суждениями"), точно так же они не содержат общих суждений относительно рациональности или иррациональности избранного ученым курса. Функцией таких стандартов является определение путей принятия конкретных решений в сложных исторических ситуациях. Однако, "если предприятие, содержащее стандарты, должно отличаться от "хаоса", анархизма, тогда эти решения будут приниматься с некоторой степенью регулярности. Сами стандарты, как мы видели, не могут этого обеспечить. Но делу помогают психологическое и социальное давление" (1, 0. 196).

Как осуществляется это давление? Предположим, на основе стандарта делается вывод о том, что "исследовательская программа" вступила в стадию дегенерации. В таком случае научное учреждение, публикующее труды ученых, обеспечивающее им финансовую, политическую, интеллектуальную и другую поддержку, прекращает финансирование дегенерирующей программы, отказывается публиковать труды ее сторонников и т. д. Результат легко предвидеть: ученые пересматривают свои решения и отказываются от разработки программы, вступившей в нисходящую стадию развития.

"Взятые сами по себе, стандарты не могут запретить любое, самое вопиющее поведение. Взятые, однако, вкупе с некоторого рода консерватизмом... они оказывают непрямое, но жесткое воздействие на ученого. Лакатос как раз и хочет чтобы они использовались именно таким образом... " (1 c. l97). Так, функцией стандартов даже в этой весьма смягченной, либеральной их форме оказывается подавление свободной, анархической творческой активности ученого. Если стандарты являются мерой рациональности, то в конечном счете судьба теорий решается на их основе. Разумеется, это иные стандарты: "исследовательские программы элиминируются не потому, что гибнут в споре, а потому, что их участники гибнут в борьбе за существование" (I, с. 197). Однако они элиминируются. Таким образом, лакатосовские стандарты играют в науке ту же самую негативную роль, что и всякая стандартизация, как это было показано в предыдущих главах.

Рассматривая процесс использования стандартов, выдвинутых Лакатосом, и приходя к выводу о несостоятельности, с точки зрения эпистемологического анархизма, Лакатосовской концепции стандартизации, Фейерабенд одновременно проясняет и свою точку зрения по третьему из отмеченных выше пунктов. Он отрицает рациональность избранного Лакатосом подхода. Если считать рациональным метод, состоящий в следовании некоторым общим правилам, или стандартам, то оказывается, что "в той мере, в какой методология исследовательских программ "рациональна", она ничем не отличается от анархизма. В той же мере, в какой она отличается от анархизма, она не "рациональна", даже полное и безусловное принятие этой методологии не создает проблем для анархиста, который, конечно же, не отрицает, что методологические правила могут внушаться и обычно внушаются путем угроз, обмана, запугивания" (I, с. 198). Концепция Лакатоса оказывается, по Фейерабенду, несостоятельной и с точки зрения рациональности предлагаемого ею подхода.

Теперь о том, что касается второго пункта, т. е. вопроса о том, почему мы вообще должны придерживаться этих стандартов, "почему мы должны предпочитать их другим научным стандартам, таким, как индуктивизм, или ненаучным стандартам, таким, как стандарты религиозного фундаментализма?" (1, с. 201). Изучая ответ Лакатоса на этот вопрос, Фейерабенд одновременно проясняет свою точку зрения по четвертому из отмеченных выше пунктов, т. е. по поводу характера используемых Лакатосом исторических данных.

Оба эти вопроса - о "правильности" стандартов и о характере исторических данных - тесно взаимосвязаны. Лакатос именует исторические данные, используемые им при анализе истории науки, "рациональными реконструкциями". Они "рациональны", пишет Фейерабенд, ибо "отражают то, что считается ценным достижением в той или иной сфере. Они отражают то, что можно назвать профессиональной идеологией этой сферы" (I, 0. 204). Однако "даже если профессиональная идеология состоит только из совокупности единообразных базовых суждений ценности, даже если в ней вообще отсутствуют абстрактные компоненты, даже в этом случае она не может гарантировать, что в соответствующей области действительно имеются ценные результаты, или что эти результаты не иллюзорны" (там же). Фейерабенд поясняет: любой шаман или знахарь действует согласно твердым правилам, сравнивает свои приемы и результаты с результатами другого шамана того же племени, руководствуется сложной, последовательно развитой профессиональной идеологией и т. д., - однако ни один рационалист не принимает всерьез его и его результаты. Точно так же обстоит дело и с астрологией; она руководствуется строгими правилами, содержит строго согласующиеся между собой базовые суждения, ценности, однако рационалисты целиком отвергают профессиональную идеологию астрологов как иррациональную. "Именно возможность отвергнуть профессиональные стандарты tout court показывает, что "рациональные реконструкции" сами по себе на могут решить проблему метода, - пишет Фейерабенд. - Для того чтобы найти правильный метод, надо реконструировать правильную дисциплину. Но какая дисциплина правильна?" (I, с. 205).

Вот он - этот вопрос: почему избранные Лакатосом стандарты должны предпочитаться любым другим? На этот вопрос Лакатос не отвечает. "Закончив свою "реконструкцию" современной науки, он противопоставляет ее всем другим областям знания так, как будто бы уже установлено, что современная наука превосходит магию, или Аристотелеву науку, что она не имеет иллюзорных результатов" (там же).

Таким образом, вопрос о природе исторических данных, могущих служить для реконструкции "правильного" метода, так же как и вопрос о выборе "правильных" методологических стандартов, решается Лакатосом произвольно, т. е. в конечном счете иррационально. Как было показано выше относительно других ее аспектов, и как это подтверждено еще раз, теория Лакатоса несостоятельна как рационалистическая теория науки. Однако, подчеркивает Фейерабенд, она полезна с точки зрения содержащихся в ней иррационалистических элементов. "Неоспоримая способность к двусмысленной агрессии делает Лакатоса весьма желательным союзником в борьбе против разума. Ибо точка зрения, выглядящая рациональной в любом смысле этого весьма нагруженного эмоционально слова, имеет сегодня гораздо большие шансы быть принятой, чем взгляды, активно отвергающие авторитет разума. Философия Лакатоса, этот замаскированный анархизм, - замечательный троянский конь, которого можно использовать для протаскивания действительного, прямого, "честного" (дорогое Лакатосу слово) анархизма в сознание самых убежденных рационалистов. В результате... их гораздо легче будет убедить в том, что идеология рационализма лишена каких-то особенных лишь ей присущих преимуществ, они осознают, что и ученый подвержен пропаганде и вовлечен в борьбу противоположных' сил, и они согласятся с тем, что аргумент есть не что иное, как тонкий и весьма эффективный способ, служащий для того, чтобы парализовать доверчивого оппонента" (1, с. 200).

Глава 17; "Более того, эти стандарты, предполагающие сравнение классов содержания, не всегда применимы. Классы содержания некоторых теорий часто несопоставимы, в том смысле, что не. состоят ни в одном из обычных логических отношений (включение, исключение, пересечение). Это происходит, когда мы сравниваем мифы с наукой. Это также имеет место в наиболее развитых, самых всеобщих, а потому и наиболее мифологичных частях самой науки" (I, с. 223).

В этой главе - самой объемной в книге (I, с. 223-295) -Фейерабенд, опираясь на большой психологический, антропологический, исторический материал, доказывает следующие тезисы:

существуют несоизмеримые системы мышления, действия, восприятия;

существует также и "историческая" несоизмеримость;
развитие восприятия и мышления в индивиде проходят стадии,
оказывающиеся взаимно несоизмеримыми;

взгляды ученых, особенно их взгляды по фундаментальным проблемам, часто столь же отличаются друг от друга, сколь идеологии, лежащие в основе различных культур; более того, существуют научные теории, взаимно несовместимые друг с другом, хотя, казалось бы, они имеют дело с "одним и тем же предметом".

Фейерабенд обращается к материалу лингвистики, анализируя идею совместимости различных культурно обусловленных лингвистических классификаций, трактуя проблемы истории искусства, демонстрируя несовместимость художественных стилей разных эпох и разных одновременно существующих культур, обращается к антропологическим данным, показывая отсутствие переходных мостков между культурами. В конечном счете весь этот богатейший материал используется для анализа взаимоотношений (как исторических, так и одновременности) между различными теоретическими системами в науке (Аристотелева и Ньютонова механика, квантовая теория и т. п. ). Анализ этот, говорит Фейерабенд, показывает, что несоизмеримые теории могут быть опровергнуты лишь путем апелляции к их собственному особому типу опыта, т. е. путём обнаружения их внутренних противоречий (хотя в случае отсутствия соизмеримых Альтернатив, эти опровержения весьма слабы, как было показано во 2-й и 3-й главах). Теории эти не могут сравниваться по содержанию. Точно так же нельзя судить о сравнительной близости к истине (verisimilitude) той или другой теории. Все это означает, что методы, предлагаемые для рационального анализа научных изменений - методы Карнапа, Гемпеля, Нагеля, Поппера, Лакатоса, - на деле неприменимы. Единственный же приемлемый метод - опровержение (refutation)имеет весьма ограниченную сферу применения.

Что же остается? На каких основаниях можно в таком случае производить сравнение и выбор теорий? Каковы практические выводы, которые должны следовать из такого видения науки? "Остаются, - отвечает Фейерабенд, - эстетические суждения, суждения вкуса, метафизические предрассудки, религиозные влечения, короче, остаются наши субъективные устремления. Наука в ее наиболее передовой и абстрактной форме возвращает индивиду свободу, которую он, казалось бы, теряет, вступая в ее более устоявшиеся, более привычные сферы" (I, с. 295).

Заключительная глава разъясняет смысл этой свободы и дает рекомендации к практическим действиям, следующим из такого видения науки.

Глава 18: "Таким образом, наука оказывается гораздо ближе к мифу, чем это готова признать научная философия. Это одна из многих форм мышления, выработанных человеком, и не обязательно лучшая из них. Она шумна, криклива, нескромна, однако ее врожденное превосходство по отношению к другим формам очевидно только для тех, кто заранее приготовился решать в пользу некоторой идеологии, или для тех, кто принимает ее, не задумываясь даже о ее возможностях и границах. Поскольку же принятие или отказ от принятия какой-либо идеологии должно быть личным дедом индивида, то отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки - этого самого нового, самого агрессивного и самого догматичного религиозного института. Такое отделение дает нам шанс, может быть единственный, достигнуть подлинно человеческого состояния, которое свойственно нам потенциально, но никогда не было реализовано полностью" (I, с. 296).

Фейерабенд перечисляет следующие черты, общие мифу и науке (он руководствуется при этом анализами, проведенными антропологами, исследующими африканскую мифологию): поиск теории есть поиск единства, лежащего в основе видимого многообразия; теория располагает свои объекты в каузальном контексте, более широком, чем тот, что предполагается здравым смыслом; "сооружаются" теоретические конструкции разной степени абстракции, определяемой в зависимости от потребностей того или иного объяснения; теоретизирование предполагает разрушение объектов здравого смысла и воссоединение их элементов каким-то иным образом и т. д.

Традиционно принято выделять некоторые характерные черты науки: ее скептицизм, "открытость" по отношению к любым фактам и явлениям, непримиримость по отношению к любым "табу", - как черты, отделяющие науку от любой системы верований. Но, говорит Фейерабенд, этот перечень дает неадекватное описание науки. "Скептицизм в науке минимален, он направлен по отношению ко взглядам оппозиции, а также по 'отношению к каким-то вариациям фундаментальных идей, но никогда - по отношению к самим этим идеям. Нападение на фундаментальные идеи вызывает табу-реакции, ничуть не менее интенсивные, чем табу-реакции в так называемых примитивных обществах... То, что не укладывается в существующую систему

взглядов... или начинает рассматриваться как нечто шокирующее, или, что происходит гораздо чаще, просто объявляется несуществующим" (1, с. 298). И так далее. Все эти соображения Фейерабенд оценивает как безусловно справедливые выводу из содержания книги в целом, выводы, подкрепленные многочисленными примерами.

Таким образом, оказывается, что различия науки и мифа исчезают. Наука оказывается не более авторитетной, чем любая другая "форма жизни". Ее цели - не более существенными, чем те, что управляют жизнью религиозного сообщества или племени, ведомого мифом. Отсюда и возникает, по Фейерабенду, необходимость дополнить отделение государства от церкви отделением государства от науки.

В идеале, - пишет он, - современное государство идеологически нейтрально. Религия, миф, предрассудки, конечно, оказывают свое воздействие, но лишь опосредованно, через политически влиятельные партии. Идеологические принципы могут включаться в правительственную структуру, но лишь благодаря голосу большинства и в результате детального обсуждения возможных последствий... Государство и идеология, государство и церковь, государство и миф существуют строго раздельно" (I, c. 301).

Иначе обстоит дело с наукой. Государство и наука тесно взаимосвязаны, и особенно это сказывается в сфере образования. "Родители шестилетнего ребенка могут решать, обучать ли его основам протестантизма, еврейской веры или вообще, пренебречь религиозным обучением; применительно же к наукам они лишены выбора - физика, астрономия, история обязательны. Их нельзя заменить изучением магии, астрологии, легенд" (I, с. 301). Более того, в ходе обучения факты и принципы науки подаются не в историческом аспекте. "Не говорят: некоторые полагают, что земля крутится вокруг солнца, тогда как другие считают, что... Говорят так: земля крутится вокруг солнца; все остальное - идиотские выдумки" (там же).

Объяснить такое исключительное положение науки в обществе можно лишь одним: наука обладает методом, позволяющим превращать зараженные идеологией идеи в истинные и полезные теории; в таком случае она действительно не просто идеология, а объективная мера всех идеологий; тогда требование отделения науки от государства - несправедливое требование.

Однако, как показывает наше исследование, пишет Фейерабенд, особенный метод, которым якобы обладает наука, это миф. Миф этот выполняет определенные функции. "Он скрывает свободу принятия решений, которой обладают, даже в пределах самых жестких и самых прогрессивных областей науки, как творческие ученые, так и широкая публика. Воспевание "объективных критериев" служит для того, чтобы "большие шишки" в науке (нобелевские лауреаты, руководители лабораторий, научных организаций, школ, деятели на ниве образования и т. д. ) чувствовали себя в безопасности и были изолированы от масс (дилетанты, специалисты во вненаучных сферах, эксперты в других областях науки)... Так ученые обманывают самих себя и других, и не без прямой выгоды: у них больше денег, больше власти, больше вех appeal, чем они заслуживают, самые глупые процедуры и самые нелепые результаты в их области окружены аурой величия" (I, с. 303-304). "Пора, -заключает Фейерабенд, - их урезать, пора дать им более скромное место в обществе" (там же).

Обычно в ответ на такого рода рекомендации следует множество самоочевидных, казалось бы, возражений. Разве ученый врач не вылечит болезнь лучше, чем шаман или знахарь? Разве целый ряд болезней, как эпидемических, так и "индивидуальных", не исчез благодаря усилиям современной медицины? Разве грандиозные технические достижения не объясняются именно успехами современной науки? Разве лунные экспедиции не являются окончательным и неоспоримым доказательством ее величия?

"Эти вопросы, - говорит Фейерабенд, - достигнут своей полемической цели лишь в том случае, если мы будем считать что наука достигла всех этих результатов, которые никто и не собирается отрицать, безо всякого участия вненаучных элементов, и что она не может добиться еще большего благодаря сознательному принятию этих элементов".; (I с. 304). Но именно эти два последние обстоятельства, как показывает Фейерабенд, и сделали возможной науку, как она существует в настоящее время. Вновь и вновь, на многих примерах он демонстрирует, как наука совершенствуется и переходит на новые рельсы благодаря вненаучным воздействиям. Настало уже время решать: принять ли без возражений шовинизм науки или же воспротивиться ему? Как бороться с ним? "Китайские коммунисты в пятидесятых годах использовали в борьбе против буржуазной науки путь общественных выступлений, то же самое проделали противники эволюции в Калифорнии в пятидесятых годах. Давайте, -. пишет Фейерабенд, -последуем их примеру и освободим общество от удушающей хватки идеологически закостенелой науки, как наши предки освободили себя от удушающих объятий Единственно Истинной Религии" (I, с. 307).

Главное на этом пути - отделение науки от процесса образования. Выбор той или иной дисциплины как предмета изучения должен быть свободным. Наука должна трактоваться наряду с другими идеологиями как исторический феномен. Прежде чем осуществить сознательный выбор, ученик должен знакомиться с выдающимися пропагандистами всех идеологий. Лишь затем он может решать. "Его решение в пользу науки -предположим, он выберет науку, - будет гораздо более "рационально", чем любое решение в пользу науки, принимаемое сегодня" (I, с. 30 ).

Разумеется, роль "науки в обществе изменится. Ученые, конечно, будут по-прежнему участвовать в правительственных решениях, но лишь потому, что все участвуют в этих решениях. Они лишатся своего исключительного авторитета. Голосованием с участием всех заинтересованных лиц, - вот как будут решаться важнейшие вопросы, такие, например, как вопрос о пригодности того или иного метода обучения, или же вопрос об истинности фундаментальных представлений, таких, как теория эволюции или квантовая теория. Во всяком случае, решать будет не авторитет "больших шишек", скрывающихся за несуществующей методологией" (I, с. 309). Не нужно бояться, говорит Фейерабенд, что это приведет к нежелательным последствиям. Наука сама использует метод выдвижения альтернатив, обсуждения и голосования, но делает это без его (метода) четкого осознания, глубоко искажая его. Во всяком случае, если эти рекомендации будут приняты, "рациональность наших представлений (beliefs) безусловно значительно возрастет" (I, с. 309).

Книга Фейерабенда "Против метода" вызвала чрезвычайно широкий резонанс и всколыхнула устоявшуюся в общем-то атмосферу философии и науковедения, Можно сказать, что по научной своей значимости она оказалась сравнимой с известной работой Т. ¹⁶ Куна "Структура научных революций") Но Фейерабенд пошел дальше Куна: там, где Кун давал феноменологию научных революций, Фейерабенд стремился перейти к социологическому объяснению: там, где Кун ограничивался абстрактными науковедческими суждениями, Фейерабенд искал и находил реальные человеческие ценности и социальный интерес. Вообще, то, что у Куна было спрятано в подтексте в импликациях и, может быть, не осознавалось им самим, Фейерабенд безжалостно извлек на свет дня и сформулировал с полемическим задором и политической заостренностью. Такой нетрадиционный, неакадемический подход не мог, разумеется, не вызвать острой критической реакции.

... И такая реакция последовала. Авторы целого ряда статей и рецензий в журналах попытались опровергнуть концепции Фейерабенда. Однако их попытки были неудачными, ибо предпринимались в основном с позиций традиционного "критического рационализма" типа попперовского, значительно подорванных за последнее десятилетие. Ответом на эту критику стала целая серия полемических статей, собранных затем Фейерабендом в его новой книге "Наука в свободном обществе" (2) (статьи эти составили четвертую, заключительную часть книги, вызывающе озаглавленную "Разъяснения для неграмотных").

В целом же эта новая книга явилась шагом в направлении заявленном в предыдущей работе. Налицо, правда, оказался некоторый сдвиг фокуса интересов автора. Если в "Против метода" основной целью была выработка анархистской теории познания, которая оказалась в значительной мере социологией познания, то в "Науке в свободном обществе" автор сознательно сосредоточивается на социологическом анализе науки, не отказываясь от гносеологической ее интерпретации. Идеологические же его позиции остаются неизменными. Так же как и в предыдущей книге, пишет он, цель его заключается в том, чтобы "удалить барьеры, созданные интеллектуалами и специалистами на пути традиций, отличающихся от их собственной, и подготовить удаление самих специалистов (ученых) из жизненно важных центров общества" (2, 0. 7).

Можно заключить, таким образом, что новая книга Фейерабенда является следующим шагом в развитии его теоретической концепции и знаменует собой выработку, наряду с анархической эпистемологией, новой (по крайней мере, заявляемой как новая) концепции социологии анархизма.

Реферат подготовил Л. Г. Ионин.